ция еще год назад была немногим  хуже  нашей.  А  с  пейзанами  они
поладят, как поладили летом 19-го, когда мы  шли  к  Москве.  До  поры  до
времени, конечно, но поладят.
     В декабре прошлого  года  к  нам  в  Галлиполи  наведался  знаменитый
Шульгин. Рассказывали, что он обещал  скорое  перерождение  большевиков  и
приход к власти некого красно-белого диктатора. Замечу, что революция, как
говаривал Камилл Демулен, - это свинья, пожирающая собственных детей, чего
я комиссарам не желаю. Но на  смену  якобинцам  пришел  Бонапарт,  который
вовсе не спешил пускать назад Бурбонов. Нет, нам не вернуться. И  напрасно
Туркул и его "дрозды" мечтают о каких-то террористических группах  и  чуть
ли не партизанских отрядах. Конечно, смириться трудно, но надо.  Отвоевать
то, что потеряли, уже невозможно.
     Но также невозможно ползти на брюхе и каяться перед хамами, умоляя об
амнистии. Есть у нас такие. Особенно среди казачков, что  воют  под  луной
про свой Тихий Дон. Да пусть ползут... Чека покуда работает без сбоев.  Но
от меня господа краснопузые этого не дождутся. Лучше уж Голое Поле. А  там
- как Бог рассудит.

     Вернувшись в Албат, я прежде всего доложился штабс-капитану  Дьякову,
которого тут же потянуло на расспросы. я намекнул ему о юнкерском училище,
у него  несколько  вытянулось  лицо,  но  после  подробного  пояснения  он
успокоился. Мы чувствовали, что  летняя  кампания  в  любои  случае  будет
последней. Ну, а там можно будет даже в дворники.
     Прапорщик Немно встретил меня немного растерянно и доложил обстановку
с таким видом, что я было подумал  о  самом  худшем.  Например,  что  рота
все-таки разбежалась, или что прапорщика  Мишриса  красные  переманили  на
должность командира батальона. Но рота оказалась  на  месте,  и  прапорщик
Мишрис, как ни в чем не бывало, появился в  нашей  камере  N3  и  принялся
расспрашивать меня о Севастополе. Я поглядел на прапорщика Немно, и  решил
поговорить с ним попозже. Но и потом я довольно долго не смог вытянуть  из
него ничего путного, хотя было очевидно, что наш цыган скис.
     Только вечером я начал что-то  понимать.  Мы  с  поручиком  Успенским
сидели на лавочке возле сарая и мирно курили, поглядывая на подступающие к
околице горы, как вдруг заметили приближающуюся  к  нам  парочку.  Поручик
Успенский выразительно хмыкнул. Впрочем, и так все было ясно  -  прапорщик
Мишрис прогуливал сестру милосердия Ольгу. Не требовалось  особого  полета
воображения, чтобы понять, отчего скис прапорщик Немно.
     Признаться,  это  вполне  невинное  в  мироной  жизни  обстоятельство
добавило мне хлопот. Прапорщик  Мишрис  весь  день  ходил  с  мечтательным
выражением на физиономии, слабо обращая внимание на  службу,  а  прапорщик
Немно тоскливо глядел своими черными глазами в небо  и  вечерами  пел  под
гитару что-то невообразимо прочувственное на цыганском языке. Пел он  так,
что я, пожалуй, на месте Ольги не устоял бы, но она охотно слушала - и шла
гулять с прапорщиком Мишрисом.
     Теперь я уже опасался  сводить  на  наших  учениях  второй  и  третий
взводы, дабы не допустить братоубийственной резни. Поручик Успенский, видя
такое дело, притащил Бог весть откуда несколько газовых масок и  предложил
провести с нашими прапорщиками занятие. По его мнению, два часа в  газовой
маске  ежедневно  вполне  достаточно  для  поддержания  бодрого  духа.   Я
отказался, мотивировав тем, что здесь не чека.  Но  маски  решил  пока  не
отдавать. На свякий случай.
     Пока Мишрис и  Олга  ежевечерне  ворковали,  а  прапорщик  Немно  пел
ежевечерние баллады про то, как полюбил цыган цыганку,  а  нога  попала  в
колесо, нам приходилось думать о куда более земных проблемах.
     Прежде всего, у нас кончились деньги. Те, кто бывал в Крыму  в  20-м,
сразу меня поймут. На офицерское жалованье прожить  там  было  невозможно,
разве что на генеральское. Штатскин господа держали огороды  или  попросту
брали  взятки,  чем  не  брезговали  и  наши  тыловые  чины,  а  остальным
приходилось туго. Трудно  поверить,  что  комендант  Севастополя  разрешил
офицерам подрабатывать грузчиками в порту. Да и в грузчики  попастьь  было
нелегко, ибо заработать за ночь худо-бедно сорок тысяч желали многие.
     Базар пишлось забыть, самогон тоже. Довольствовались, таким  образом,
котловым содержанием. В голове вновь начали бродить вполне  большевистскин
мысли, и поручик Успенский всерьез предложил грабить  огороды.  К  счастью
для огородов, был только май. Подработать в Албате было негде, занять не у
кого, и оставалось, вслед  за  прапорщиком  Немно,  впасть  в  тоску,  но,
естественно, по другой  причине.  Один  прапорщик  Мишрис  ходил  как  под
воздействием мессмерических пассов и даже как-то поинтересовался  у  меня,
требуется ли офицеру разрешение командования на вступление в брак.
     Я приказал поручику Успенскому молчать,  ибо  у  него,  я  чуял,  уже
созрел подробный ответ, и сообщил прапорщику, что раньше, до Смуты,  такое
разрешение, действительно, требовалось.  И  не  только  разрешение,  но  и
определенная сумма, вносимая в кассу полка. В  общем,  песня  про  бедного
прапорщика армейского родилась не зря.  Прапорщик  Мишрис  этой  песни  не
знал,  и  поручик  Успенский,  воспоьзовавшись  моей  оплошностью,   успел
воспроизвести пару куплетов. У бедного прапорщика  покраснели  уши,  и  от
дальнейшей беседы он уклонился.
     Поутру 18-го мая  пронесся  слух,  что  в  Албат  прикатило  какое-то
начальство и должен прибыть чуть ли не сам Фельдфебель.  Намечалось  нечто
вроде смотра с раздачей ландрина.  Действительно,  где-то  в  десять  утра
штабс-капитан  Дьяков  выстроил  отряд  невдалеке  от  наших  сараев,   мы
проскучали не менее часа, и, наконец, к  нам  подъехало  несколько  конных
вполне генеральского вида. Впереди ехал  бородатый  здоровяк,  лысый,  как
колено,  и  с  выпученными  глазами.  Последовало  "смирно",  мы,  в  меру
возможностей, конечно, застыли, а бородатый  здоровяк  грузно  соскочил  с
коня и  чуть  вразвалку  потопал  прямиком  к  нам.  Штабс-капитан  Дьяков
унтерским   голосом   отдал   рапорт,   и   Фельдфебель,   то   есть   его
превосходительство генерал Кутепов изволил поздороваться.
     Я ждал, что будет дальше, но Фельдфебель  только  прохаживался  вдоль
строя, время от времени притопывая, будто  бы  давя  невидимых  тараканов.
Этот своеобразный танец должен  был,  по  идее,  намекнуть  нам,  что  его
превосходительство недоволен. Говорят, в своем Преображенском полку  он  и
вправду выглядел грозно, но лично меня, признаться,  эти  пантомимы  давно
уже оставляли равнодушным. Вот ежели бы предо мною выросла бы из-под земли
пулеметная тачанка с Упырем собственной персоной, тогда  бы  дело  другое,
тогда и поволноваться можно.
     Чуть  сзади  толпились  свитские,  среди  которых  я  узнал  генерала
Левашова и, к своему удивлению, своего  тезку  генерала  Володю.  Все  они
держались поодаль, как и положено свите грозного начальства, готовившегося
разобраться с нерадивыми подчиненными.
     И тут началось! Фельдфебель зарычал, - рычать он умеет  и  рычать  он
любит. По чести говоря, наш внешний вид и вправду оставлял желать лучшего,
но тут уж надо винить интендантов. Хотя офицеры были  в  новых  английских
френчах, да и солдатские гимнастерки выглядели вполне свежими,  зато  наши
сапоги... Ну, да это больная тема.
     Впрочем, Фельфебеля не интересовали сапоги. Он  увидел  наши  бороды.
Почему-то даже Лавр Георгиевич не  требовал  от  нас  регулярного  бритья,
когда мы атаковали Екатеринодар, и "царь Антон", объявляя благодарность  в
приказе за взятие Екатеринослава, тоже не  присылал  нам  парикмахера.  И,
между прочим, сам Фельдфебель носил бородку ничуть не  меньше  нашей.  Но,
видимо, он действительно думал, что положено Юпитеру, не положено быку.  О
быке говорить не буду, а вот сорокинцев ему бы лучше не трогать.  Особенно
после восьми месяцев беспрерывных боев, да при том, что жалованья  хватает
как раз на несколько фунтов вяленой дыни. Итак, Фельдфебель рычал, мне это
начало надоедать, да к тому же неудержимо захотелось  курить.  Иногда  это
бывает,  -  вероятно,  контузии  все-таки  не  прошли  даром.   А   может,
Фельдфебель в это утро слишком уж много рычал.
     Рука моя потянулась к карману, где лежала початая пачка "Сальве", и я
понял, что непременно закурю. Я отдавал себе отчет в  том,  что  курить  в
строю не полагается, хотя бы ради того,  чтобы  не  развращать  прапорщика
Мишриса, но руки сами собой вынули папиросу из пачки, размяли и полезли за
зажигалкой. Правда, в эти минуты Фельдфебель распекал первую роту,  и  мои
манипуляции видела лишь свита. Кое у кого вытянулись физиономии, а генерал
Володя подмигнул мне и показал большой палец. Я подмигнул ему в ответ и  с
удовольствием затянулся.
     На третьей затяжке Фельдфебель меня, наконец, заметил. Хотя "заметил"
- это не совсем то слово. Звук замер в его глотке, ноги прилипли к  земле,
и над нами повисла тишина, нарушаемая лишь гудением шмелей. Бог весть  что
могло последовать дальше, но тут я услышал щелчок зажигалки справа от себя
и, скосив глаза, увидел, что поручик Успенский последовал моему примеру.
     Да, все-таки мы оставались сорокинцами. Через минуту  курили  офицеры
не только моей, но и первой роты, один штабс-капитан Дьяков поглядывал  на
нас и бледнел.
     Фельдфебель, наконец, закрыл рот и, в свою очередь,  начал  краснеть.
Краснел он долго, и  от  моей  папиросы  оставалась  половина,  когда  он,
наконец, взбугрил жилы на шее и заорал, приказывая  офицерам  остаться  на
месте, а остальным разойтись.
     Нижние чины шуганули обратно в сараи  и  заняли  там  оборону,  а  мы
продолжали  курить  и  ждать,  чего  будет  дальше.  Я,   честно   говоря,
предполагал, что Фельдфебель додумается выхватить револьвер, но  он  вдруг
похлопал себя по галифе, и извлек пачку "Мемфиса". Теперь уже курили  все,
включая свиту.
     Наконец, он скомандовал  нам  "Вольно.  Разойдись",  и  мы  не  спеша
двинулись назад, только несчастный штабс-капитан Дьяков стоял все  на  том
же месте, не решаясь с него сдвинуться. Я решил также не отходить далеко -
и не  ошибся.  Через  минуто  прозвучало  грозное  "Штабс-капитан!",  и  я
предстал прямо перед его превосходительством.
     Первую фразу я почти угадал. Фельдфебель обратился  к  штабс-капитану
Дьякову, с горькой иронией спрашивая, как он мог воспитать таких офицеров.
Мне  было  жалко  штабс-капитана,  и  я,  обратившись  к  Фельдфебелю   по
имени-отчеству, предложил переговорить тет-а-тет. Тот хотел было взреветь,
но вгляделся и узнал меня.
     В Ледяном походе мы оба командовали ротами, он - в чине полковника, а
я - в тех же погонах штабс-капитана. Правда, в  бою  я  видел  его  редко,
особенно в те самые страшные  дни  под  Екатеринодаром.  Впрочем,  я  уже,
кажется, упоминал об этом. Не знаю, может быть, я к нему  несправедлив.  В
конце концов, его роту могли держать в резерве. Но невозможно забыть,  как
в последний день мы курили с генералом Марковым папиросы из его портсигара
перед броском на красные пулеметы, как мы выносили  полковника  Неженцева,
который только что смеялся, а теперь его  голова  бессильно  болталась  из
стороны в сторону и прямо меж глаз чернела дырка. Не  было  тогда  с  нами
Фельдфебеля! Не было!
     Наверное,  все  это  без  труда  читалось  на  моем  лице,  поскольку
Фельдфебель прокашлялся и сбавил тон, поинтересовавшись, не мешают ли  мне
офицерские погоны. Я спокойно объяснил ему, что свое  последнее  звание  я
получил  от  Государя  Императора,  при  этом  как-бы   ненароком   назвав
Фельдфебеля полковником. Намек был прозрачнее некуда -  "царь  Антон"  мог
сделать Фельдфебеля даже фельдмаршалом, но цену этим "легким"  погонам  мы
все знали. Еще минуту тянулось молчание, потом я попросил его оставить нас
в покое. Наш отряд уже получил свое. И еще  получит.  А  вот  как  возьмем
Москву, пусть тогда и начинает нас воспитывать.
     Фельдфебель отошел к своей свите, там  что-то  забурлило,  в  воздухе
пронеслось чье-то испуганное "контуженный", и через минуту у наших  сараев
снова  было  тихо,  только  курилась  пыль  от  умчавшейся  кавалькады.  Я
повернулся и, не оглядываясь на окаменевшего штабс-капитана Дьякова,  ушел
в нашу офицерскую  камеру  N3.  Мои  офицеры  взглянули  на  меня  немного
испуганно, но я махнул рукой и повалился на койку.
     На следующий день, 19-го мая, нам внезапно выдали жалованье, и теперь
только желторотые  юнкера  не  могли  понять  происходящего.  Приезд  двух
комиссий и выдача жалованья раньше срока означали только одно  -  скоро  в
бой.
     Вероятно, именно в эти дни переговоры с большевиками были прерваны, и
Барон начал бешенными темпами готовить удар в Северной  Таврии.  Наверное,
он думал воспользоваться уникальной возможностью, - польские и  украинские
войска уже заняли Киев, и вся Новороссия, вплоть до Екатеринослава, падала
нам в руки, как спелое яблоко.
     В этот день я поразмыслил и решил прокатиться в  Симферополь,  благо,
была возможность воспользоваться порожним авто, которое шофер перегонял  в
Сюрень. Планов я никких не строил, просто захотелось  напоследок  походить
по чистым улицам, поглядеть на людей, одетых не только в форму, тем  более
- кто знает - придется ли там побывать еще. Я уже собрался, но тут  мне  в
голову пришла недурная мысль, я подозвал прапорщика Мишриса и  дал  ему  и
Ольге десять минут  на  сборы.  Прапорщик  радостно  козырнул  и  метнулся
надевать парадный китель, а Ольга вдруг отчего-то засмущалась и отказалась
ехать. Вначале я никак не мог сообразить, в чем, собственно, дело, но  тут
она призналась, что ей попросту нечего надеть. Я предложил не мудрствовать
лукаво и ехать в платье сестры  милосердия.  Ольга  попыталась  возражать,
говоря что-то о тех,  кто  будет  смеяться,  но  я  прервал  ее  и  твердо
пообещал,  что  первого,  кто  посмеет  бросить  косой  взгляд  на  сестру
милосердия, я попросту пристрелю на месте. Мне все-равно  -  я  ведь,  как
известно, контуженныйй.
     Трудно сказать, что ее  убедило,  -  подобное  обещание  или  желание
прокатиться в славный город Симферополь, но вскоре мы уже ехали в  сторону
станции Сюрень. Роту я оставил на поручика Успенского, разрешив ему в виде
компенсации позаниматься  с  личным  составом  тренировками  по  отражению
газовой атаки.

     Поручик Успенский выражает решительный  протест.  Никаких  занятий  с
газовыми масками он не проводил и проводить не собирался, поскольку с него
вполне хватало Германской войны. К тому же, в Албате ему  удалось  достать
только один испорченный противогаз системы Лебедева, который -  противогаз
- он не собирался надевать на наших прапорщиков. Он требует признать,  что
все это я выдумал. Ну ладно, выдумал. Но одну газовую маску  он  ведь  для
чего-то все-таки достал!..


     14 мая

     Несколько дней не писал. Появилась возможность съездить  в  Истанбул,
тем более, бумага кончается, а потребляем  мы  ее  с  поручиком  Успенским
предостаточно. В Истанбуле не случилось  ничего,  достойного  внимания,  а
всякого рода намеки, которые позволяет себе поручик Успенский, я с  порога
отвергаю.
     Столица полна слухов. Правда, сказки о том, что предстоит штурм ворот
Царьграда галлиполийскими частями, уже  канули  в  прошлое,  зато  повсюду
говорят о Кемале.
     Кемаль, судя по всему, скоро будет хозяином всей  Турции.  Он  покуда
держится подальше от Истанбула, не желая воевать с господами  союзничками,
но это до поры до времени. Сейчас он контролирует всю внутреннюю Анатолию,
раздает земли местным пейзанам и режет греков с армянами. Упорно  болтают,
что  у  него  советниками  служат   несколько   известных   большевистских
генералов, носящих для  пущей  секретности  турецкие  имена.  Трудно  пока
сказать  что-либо  определенное,  но,  учитывая  интереся  краснопузых   в
Закавказье и на Черном море, это выглядит вполне логично. Вероятно, вскоре
нам все же придется уходить с Голого Поля, так как Кемаль  едва  ли  будет
терпеть нас под боком. Успокаивает одно -  Кемаль  все  же  не  большевик.
Своих собственных большевиков он попросту  ставит  к  стенке.  Хотя  здесь
возможны варианты, - рассказывают, что  весь  большевистский  синклит,  то
есть их центральный комитет, по его приказу утопили на рейде  в  Трабзоне.
Прямо в мешках.
     Этим то нас не удивишь, но ведь московские большевики закрыли на  сие
глаза и по-прежнему Кемалю помогают.  Что  ж,  господа  краснопузые  верны
себе, цель оправдывает средства. Дружба Кемаля стоит  целого  центрального
комитета.
     Генерал Туркул в восторге от Комаля и предлагает подумать о контактах
с его армией. Признаться, я бы и сам предпочел остаться  в  Турции  вместо
отплытия в Занзибар, но Кемалю мы не нужны.  Большевики  смогут  дать  ему
больше, а этот турецкий Бисмарк, похоже, реалист до мозга костей.
     За время моего  отсутствия  вышла  очередная  глава  великого  романа
поручика Успенского. Отважные герои Дроздов и Морозов  вновь  очутились  в
подвалах чеки. Поручик с возмущением поведал мне, что впервые на его  пути
встала цензура. В этой главе должна  была  действовать  некая  комиссарша,
описанная настолько ярко, что в редакции посоветовали сей образ выбросить.
Вероятно, дабы не томить души наших холостяков. Взамен наш  галлиполийский
Жюдь Верн ввел образ злодейского чекиста Иосифа Фишмана.  По-моему,  вышло
удачно, но автор продолжает сокрушаться.
     Чуть не забыл. В Истанбуле пришлось повидать господина Акургала, и от
него я узнал, что  на  Гиссарлыке  никто  не  копает.  Жаль,  конечно,  но
съездить туда все-равно стоит.

     Итак, авто подбросил нас  до  Сюрени,  откуда  поездом  мы  добрались
прямиком в Симферополь. Симферополь жил мирно, даже военных на улицах было
не так много, хотя несколько домов у вокзала зияли битыми стеклами - следы
орловских налетов.
     Увы, этот приятный город имел тот  же  недостаток,  что  и  все  иные
города Крыма 20-го года, - чудовищные цены. О ресторанах пришлось  забыть,
и мы просто бродили по городу, смотрели на беззаботную публику, одетую  по
моде пятилетней давности, а затем зашли в синема, где давали новую  фильму
с, увы, уже покойной Верой Холодной. Я никогда не был от нее  в  восторге.
Однако, Ольга  и  прапорщик  Мишрис  имели  иное  мнение,  и  наша  сестра
милосердия даже всплакнула по ходу сюжета, когда  злодей  любовник  бросил
несчастную жертву роковой страсти, оставив ее без  квартиры  и  денег,  но
зато с ребенком. Я бы предпочел фильму с Максом Линдером, но Макса Линдера
с этот день не крутили.
     К слову, уже здесь, в Галлиполи, я услыхал от тех, кто был  в  Одессе
вместе с генералом Шиллингом, что Вера Холодная была  агентом  чеки  и  ее
убила наша контрразведка. Впрочем, рассказывали и наоборот, что ее  убрала
чека за отказ от сотрудничества. Комментировать не буду. Когда  мы  выбили
Упыря из Екатеринослава, нам в руки попала местная газета, где  сообщалось
о взятии Петрограда японцами.
     Мы  уже  собрались  отправляться  в  Албат,  но  тут  внимание  Ольги
привлекла афиша, где  сообщалось  о  гастролях  в  Симферополе  Александра
Вертинского. Числа совпадали,  Вертинский  должен  был  петь  в  помещении
местного театра как раз в этот  вечер,  19-го  мая.  Тут  выяснилось,  что
прапорщик Мишрис тоже мечтает послушать нашего  Белого  Пьеро,  и  я  лишь
пытался унять их пыл тем простым соображением, что нам не достать билетов.
     В кассе билетов, естественно, не было.  Недовольная  публика  кругами
бродила у театральных дверей, и вид у Ольги стал такой несчастный,  что  у
меня появилась мысль ворваться к администратору и изобразить контуженного.
Но тут из-под земли возник подозрительного вида юнец и  шепнул,  что  есть
три билета.
     Денег нам хватило как раз на эти три билета, и вот, к  восторгу  юной
пары, мы под треньканье звонка пробрались на наши места, и тут же о