обиженным, вступил в  контакт  с  красными.  Он  даже  упомянул
некоего  товарища  Паукера,  якобы  личного  представителя   Дзержинского,
который  через  свою  агентуру   ведет   переговоры   об   отъезде   Якова
Александровича в Совдепию. Ежели бы после  этого  последовало  предложение
сходить на улицу Де-Руни и послушать тамошние разговоры, мне бы все  стало
ясно. Но генерал ничего подобного не предложил. Он велел  лишь  никому  об
услышанном не говорить и попросил не считать его сволочью. Это  был  ясный
намек на титул, который я даровал ему в одной из наших бесед. За "сволочь"
я извинился, и мы расстались.
     Не знаю, что и думать. Яков Александрович  и  чека?  Нет,  это  бред.
Господин Ноги,  похоже,  перетрудился  на  своей  хлопотливой  ниве.  Могу
поверить, что в последнее время Яков Александрович стал  весьма  несдержан
на язык, и к нему, вероятно, сползаются разного рода недовольные  Бароном,
но отъезд в Совдепию - это все-таки бред. Возможно, слухи распускают  сами
господа чекисты. Ежели это так,  то  их  можно  поздравить.  Кое-чего  они
успели добиться.

     Записей за 27 и 28 июня у меня не осталось. Насколько я  помню,  было
не до дневника,  и,  боюсь,  события  этих  двух  дней  во  многом  успели
забыться.
     27 июня мы провели в окопах. Часов в десять утра на  горизонте  вновь
показалась конница, правда, теперь  их  было  не  более  двух-трех  сотен.
Вероятно, это отколовшийся от главных сил отряд,  а  может,  к  утру  этих
главных сил уже не существовало. Красные в нерешительности остановились  в
километре от наших  окопов,  но  тут  батарея  ударила  фугасами,  красные
развернулись и ушли в степь.
     Следующий отряд, чуть побольше, появился где-то  через  час,  получил
свою порцию снарядов,  но  решился  все-таки  и  помчался  прямо  на  нас.
Правильнее всего было бы вновь подпустить их на  пистолетный  выстрел,  но
после вчерашнего нервы были  уже  не  те,  и  мы  начали  стрелять  сразу,
расходуя последние пулеметные ленты. К счастью, красные после  вчерашнего,
да еще после ночного боя предпочли  не  пытать  судьбу  и  тоже  повернули
куда-то к Мелитополю.
     Наконец,  уже  после  полудня,  краснопузые   вновь   показались   на
горизонте, но на этот раз они не топтплись в  нерешительности,  а  бежали.
Бежали резво, но те, кто  их  преследовал,  имели,  похоже,  более  свежих
лошадей. Вскоре все выяснилось - красных догоняли морозовцы. Километрах  в
двух от нас краснопузых взяли в полукольцо, несколько минут шла  рубка,  а
мы,  не  решаясь  стрелять,  чтобы  не  попасть  по  своим,   могли   лишь
довольствоваться ролью зрителей.  Страшное  это  зрелище  -  кавалерийская
сшибка, когда скопище всадников колышется из стороны в сторону, над  полем
стоит  глухой  рев  и  лошадиное  ржание,  и  потерявшие  всадников   кони
вырываются из общей давки, отчаянно мчась прочь. В такие моменты  поневоле
радуешься тому, что ты пехота и  сидишь  по  горло  в  земле,  прикрывшись
пулеметным щитом.
     В конце концов, скопище  дрогнуло,  красные  не  выдержали  и  веером
бросились в разные стороны. Большая часть помчала прямо на нас,  и  я  уже
приказал было пулеметчикам приготовиться, как вдруг  заметил,  что  первая
рота выходит из окопов. Я понял, что штабс-капитан Дьяков решил  повторить
наш давний прием, и тоже дал команду.
     Через несколько минут мы стояли неровной шеренгой вдоль наших окопов:
обе наши роты, третья - команда мобилизованных, и дальше, левее, -  черная
цепь корниловцев. Мы не двигались, выставив вперед штыки. Мы  не  пытались
переколоть красную конницу, а лишь безмолвно  приказывали:  стой!  Красные
должны были понять, что они к кольце, и выбор у  них  прост  -  сдача  или
смерть.
     Они это поняли. Сзади с гиканьем мчалась наша конница,  и  первые  из
краснопузых, подскакав почти к нашим окопам, стали слезать с коней, бросая
оружие на землю. За теми, кто пытался уйти в степь, погнались морозовцы, а
мы, стоя на месте, ждали, покуда спешится последний красный кавалерист.
     Их  было  менее  шести  десятков  -  загорелые  здоровенные   ребята,
буквально шатавшиеся после нескольких суток в седле. Почти  сразу  же  они
попадали на землю и попросили воды. Похоже, их  настолько  вымотало,  что,
кроме желания выпить воды и отдохнуть, у них ничего  не  оставалось,  даже
страха смерти.
     Вода у нас была. Пили они жадно, и многие, напившись, тут же легли  в
траву, явно собираясь спать. Подбежал штабс-капитан Дьяков, и мы принялись
совещаться. Очевидно, это не  последние  пленные,  которых  нам  предстоит
принять, и надо позаботиться о каком-то  порядке.  Тут  подошел  полковник
Маркович, хмуро  взглянул  на  господ  красных  кавалеристов  и  предложил
запереть их во дворе элеватора. Никто из нас троих, похоже, не  чувствовал
в эти минуты ненависти: эти красные сражались до конца, сражались  честно,
и даже в глазах Марковича были достойными противниками.
     Я крикнул, подзывая кого-нибудь из командиров. Конечно, такой  призыв
не сулил обычно ничего хорошего, но  красные,  похоже,  что-то  поняли,  и
через минуту ко мне подошел, чуть хромая, невысокий парень в белой  шапке,
такой же, как была на Жлобе. Он представился: командир, ежели не ошибаюсь,
третьего эскадрона. Штабс-капитан Дьяков велел ему строить людей и идти  к
элеватору. То, что мы не  собираемся  его  расстреливать,  подразумевалось
само собой. Пленный кивнул и попросил  несколько  минут,  чтобы  его  люди
успели перемотать портянки. Полковник Маркович скривился,  но  возражений,
естественно, не последовало. Через некоторое время  красные  уже  брели  к
элеватору. Мы выделили в конвой только троих  юнкеров  и  унтер-офицера  -
было ясно, что на сегодня красные отвоевались.
     Тем временем прапорщик  Немно  со  своим  взводом  занялся  лошадьми,
которых надо было, оказывается, сперва поводить по  кругу,  а  лишь  потом
поить.
     До вечера мы оставались в окопах. Еще две группы красных подлетали  к
Токмаку, но напарывались на нас и  уходили  в  степь.  Один  раз  пришлось
пустить в ход пулеметы, но это, безусловно, была уже агония. Корпуса Жлобы
больше не существовало.
     А на следующее утро валом повалили пленные. Приходили  они  почему-то
пешком, оставляя лошадей в степи. Быть может, они боялись, что по верховым
мы откроем стрельбу. У наших окопов лежала  целая  гора  шашек  и  сабель,
юнкера  обзавелись  превосходными  биноклями,  а  мне  поручик   Успенский
преподнес тяжеленный маузер в деревянной кобуре.  Я  знал,  что  маузер  -
мечта  любого  офицера,  но,  будучи  в  душе  консерватором,   не   хотел
расставаться с наганом. Но маузер я все-таки оставил у себя, сунув  его  в
вещевой мешок.
     Пленных было так много, что они не умещались во дворе элеватора, и им
самим пришлось отгораживать громадный четырехугольник по соседству,  прямо
посреди пустыря. Пленный командир  эскадрона  теперь  был  за  старшего  и
мотался, как угорелый, размещая новых постояльцев. Он  оказался  настолько
толковым командиром, что даже полковник Маркович отозвал его в  сторону  и
предложил  собрать  из  пленных  эскадрон  и  перейти  к  Барону.  Красный
"ком-эск" заговорил что-то о присяге, но мы насели на него, объясняя,  что
в Мелитопале ему предложат то же самое,  а  в  случае  отказа  поставят  к
стенке. Краснопузый, кажется, понял, побледнел, но, подумав минуту,  вновь
отказался. Нам стало жаль его, но больше уговаривать мы не стали. В  конце
концов, любой из нас на его месте поступил бы так же.
     Пленные были отправлены только через три  дня.  К  этому  времени  не
оставлось сомнений, что с красными покончено. Рассказывали, что Мелитополь
забит пленными, и Барон прямо на месте формирует из них маршевые роты.
     1 июля к нам заехал  Яков  Александрович.  Он  выглядел  усталым,  не
слушал наши доклады и лишь пожурил  за  то,  что  мы  не  сообщили  ему  о
радиоприемнике. Он не гонял бы  связных,  а  прислал  бы  шифровальщика  и
держал  бы  с  нами  постоянный  контакт.  Пришлось  повиниться,   поручик
Успенский вновь пристал к Якову Александровичу с  предложением  сыграть  в
преферанс, но командующий мог лишь пообещать, что сыграет с ним где-нибудь
за  Днепром.  Так  мы  узнали,  что   наш   корпус   перебрасывают.   Яков
Александрович  велел  быть  готовыми  в  ближайшие  дни,  сразу  же  после
получения приказа.
     Прощаясь, Яков Александрович внезапно  спросил  у  меня,  в  каких  я
отношениях с полковником Выграну. Я пожал плечами  и  предположил,  что  с
полковником у меня вполне приличные отношения, во всяком случае, у него не
было повода для недовольства мною. Яков Александрович кивнул  и  уехал.  Я
сразу же забыл этот странный вопрос, но вспомнил  его  через  два  дня,  3
июля, когда мы получили приказ срочно  возвращаться  в  Мелитополь,  чтобы
грузиться в вагоны. Штабс-капитан Дьяков с довольно кислым  видом  показал
мне бумагу и велел собираться. Я временно переводился  из  отряда  в  штаб
корпуса, где поступал в распоряжение полковника Выграну.
     Я передал роту поручику  Успенскому,  велев  не  баловать  прапорщика
Мишриса и не подпускать прапорщика Немно слишком близко к лошадям. Похоже,
приказ всех удивил, но я был удивлен не меньше и  мог  лишь  предположить,
что полковник Выграну затеял  очередной  рейд  против  "зеленых"  и  решил
вызвать меня на подмогу.
     В Мелитополе я проводил отряд  до  станции,  и  дал  страшную  клятву
штабс-капитану Дьякову вернуться в  отряд  при  первой  же  возможности  и
напомнил о нашей сестре милосердия. Дьяков мрачно взглянул на  меня,  и  я
понял, что мои слова снова расценены как покушение на командирскую власть.
     Штаб корпуса уже покинул Мелитополь, но полковника  Выграну  я  нашел
быстро, в городской комендатуре. Выграну был как всегда хмур, молча  пожал
мен руку и усадил на стул напротив. Помолчав с минуту,  он  осведомился  о
моем здоровье. Я  поблагодарил,  кстати  поздравил  с  новыми  погонами  и
поинтересовался, как он чувствует себя после ранения. Выграну буркнул, что
все это ерунда, чувствует он себя превосходно, а  меня  вызвал  по  одному
весьма малоприятному делу. Я было подумал, что мною заинтересовался ОСВАГ,
или та контора, что у нас  теперь  вместо  ОСВАГа,  но  дело  оказалось  в
другом. Впрочем, будь у меня выбор, я, может, предпочел бы скорее ОСВАГ.
     Несколько дней назад двое офицеров из  штаба  Барона,  направляясь  в
Мелитополь на легковом авто, сбились с дороги и заехали куда-то  не  туда.
Куда именно - мы так и не узнали, но позавчера агентура сообщила, что  оба
они попали к Упырю и покуда, вроде, живы. Раньше  Барон  в  таких  случаях
договаривался с Упырем сравнительно легко,  но  после  того,  как  наши  в
Севастополе  перевешали  махновское  посольство,  всякие   контакты   были
прерваны. Упырь взбесился и пообещал вешать любого, кто в погонах.
     В общем, дело было ясное, но эти два полковника  были  Барону  чем-то
особо дороги, и он приказал  выручить  их  любой  ценой.  Выграну  получил
особые полномочия и занялся этим делом.
     Нам повезло в одном:  несколько  дней  назад,  почти  одновременно  с
разгромом Жлобы, морозовцы застукали в селе небольшой  отряд  из  воинства
Упыря. Почти всех уложили на месте, но пятеро попали в плен. Среди пленных
оказались два брата Матюшенко, - по агентурным  данным,  люди,  близкие  к
Упырю. Старший Матюшенко, по слухам, был одним из  его  телохранителей  из
знаменитой Черной сотни имени Нестора Махно. Выграну получил разрешение на
обмен всей этой компании на пленных полковников, и теперь  оставалось  как
можно скорее провернуть это нелегкое дело.
     К Упырю надо было срочно  посылать  парламентера.  Полковник  выграну
решил ехать сам, но Барон ему запретил. Тогда полковник, не зная никого  в
Мелитополе,  вспомнил  обо  мне.  Таким  вот  образом  я  оказался  в  его
распоряжении.
     Мы поговорили с полковником и решили действовать  немедленно,  покуда
Упырь не украсил нашими полковниками ворота в  каком-нибудь  сарае.  Через
полчаса в комендатуру  привели  старшего  Матюшенко,  огромного  детину  в
живописной куртке, напомнившей мне малороссийский жупан. И  сам  Матюшенко
был  вылитый  казак  с  холста  Репина,  правда,  так   сказать,   вариант
ненаписанной картины - "Запорожец в плену".
     Наверное, он думал, что попал в конрразведку и готовился принять муки
за своего батьку, но нам быстро удалось  его  разуверить.  Хлопец  говорил
по-малороссийски, мы с Выграну тоже незаметно перешли на малороссийский, и
дело пошло веселее.
     Вскоре Матюшенко, сообразив, в чем дело,  перестал  смотреть  на  нас
героическим взглядом исподлобья, и о том, как выкрутиться, мы  думали  уже
втроем. Договорились просто: Матюшенко везет меня  к  Упырю,  а  остальные
ждут в Мелитополе. Не позже, чем через три дня я должен  вернуться,  иначе
все они, включая его брата, будут расстреляны. Никакие мои устные  просьбы
и письма во внимание приниматься не  будут,  -  мы  предусмотрели  и  это.
Матюшенко пообещал доставить меня к Упырю живым и здоровым, а там уж,  "як
Бог дасть". Я понял его - Упырь мог отказаться от  обмена  и  присоединить
меня к своей коллекции. Выбирать, однако, не приходилось.
     Выехать решили этим же вечером. Выграну выделил нам настоящую тачанку
с пулеметом, одну из тех, что были захвачены у  Упыря.  Матюшенко  сел  за
кучера, а я устроился сзади, решив покуда подремать. Все равно,  дороги  я
не знал, и оставалось надеяться, что господин бандит не обманет.
     Подремать, однако, не удалось. Не каждый день  приходилось  ездить  к
Упырю, к тому же спускалась ночь, и становилось жутковато. Мы  закурили  и
постепенно разговорились. Матюшенко звали Мыколою, как и нашего  покойного
поручика. Меня он достаточно иронично именовал  "ваше  благородие",  но  я
попросил этого  не  делать.  В  его  исполнение  это  звучало  слишком  уж
старорежимно.
     История  Матюшенко  была  необыкновенно   проста.   Отец   -   драгун
гвардейской дивизии - погиб на Германской под Стоходом, где воевали  мы  с
подполковником Сорокиным. Летом 18-го  в  их  село  пришли  гетмановцы,  и
Мыкола повздорил с одним из стражников. Те, не церемонясь, сожгли хату,  и
Мыкола с братом в ту же ночь ушли к Махно. Вместе с  Упырем  он  провоевал
все эти годы, прошел летом 19-го рейдом от Полесья до Азовского моря и был
под Волновахой. Большевиков он не признавал, и  в  этом  мы  с  ним  сразу
сошлись.
     Он спросил обо мне, и я, как мог, рассказал свою  одиссею.  Он  очень
удивился и наивно поинтересовался, почему я, не  помещик  и  не  "буржуй",
пошел до "кадэтив". Я тоже удивился и спросил его, не к комиссарам ли  мне
было записываться. Мыкола подумал и сказал, что мне, "вчытелю", надо  было
вообще не воевать, а "вчыты хлопцив". Нечто  подобное,  хотя  и  в  других
выражениях, мне уже приходилось слышать, и я каждый раз  не  мог  ответить
сколь-нибудь  связно.  О  подполковнике  Сорокине  рассказывать   ему   не
хотелось, и я лишь поведал Мыколе, как у нас,  на  Юго-Западном  фронте  в
ноябре 17-го разрывали офицеров на части. Не "буржуев"  и  тем  более,  не
помещиков. Кололи штыками. Втаптывали сапогами в осеннюю грязь...
     Мыкола покачал головой, буркнул: "Дурни хлопци", и больше к этой теме
мы не возвращались.
     Уже заполночь  Мыкола  предложил  стреножить  лошадей  и  пару  часов
поспать, чтоб как раз  к  утру  подъехать  к  селу  с  забавным  названием
Веселое. Я согласился, но посоветовал все же спать по очереди, -  мало  ли
кто мог бродить в степи ночью. Засыпая, я сунул ему прихваченный  с  собой
карабин. Мыкола, как ни в чем  не  бывало,  передернул  затвор  и  вежливо
пожелал мне спокойной ночи.
     В село мы въехали поутру и сразу же свернули к полупустому базарчику.
Мыкола огляделся и предложил купить молока и хлеба. Я не люблю молоко,  но
выбирать не приходилось, и я, сунув ему несколько тысячерублевок, попросил
прикупить немного меда. Матюшенко объяснил мне, что такие "гроши" здесь не
возьмут, а мед лучше всего брать за "катеньки". Однако, походив  несколько
минут, он принес не только хлеб и крынку молока, но  и  миску  с  медовыми
сотами. Похоже, он не просто делал покупки. Двое парней, перебросившись  с
ним несколькими словами, тотчас отошли куда-то  за  ближайшую  хату,  и  я
услышал стук лошадиных копыт; но мы  оба  сделали  вид,  будто  ничего  не
произошло.
     Мы поехали дальше, солнце уже пекло немилосердно,  Мыкола  молчал,  и
меня сморило. Спать под солнцем - неприятное занятие, и меня  преследовали
какие-то кошмары, покуда я не очнулся от  толчка  в  плечо  и  не  услыхал
чей-то насмешливый голос: "Приехали, барин!".
     Тачанка стояла на  грунтовке  посреди  бескрайнего  пшеничного  поля,
вдалеке горбился огромный курган, а  вокруг  гарцевали  пятеро  всадников,
поигрывая саблями. Шапки их украшали одинаковые черно-красные  ленты.  Мой
револьвер, как я успел заметить, был уже у Мыколы.
     Очевидно,  нас  ждали.  Всадники  -  молодые  безбородые   ребята   -
наигранными голосами советовались, как  бы  ловчее  "срубить  кадета",  то
есть, меня, но я знал цену такой болтовне. Похоже,  они  имели  приказ,  а
потому,  постращав  меня  несколько  минут,  велели  сидеть  тихо   и   не
высовываться из повозки. Мне завязали глаза, и  лошади,  насколько  я  мог
понять, свернули куда-то всорону.
     Я решил использовать  время  с  пользой  и  вновь  попытался  уснуть,
попросив Матюшенко разбудить меня, когда прибудем на  место.  Похоже,  это
произвело на мой конвой  определенное  впечатление,  поскольку  они  вновь
принялись обсуждать, как ловчее разрубить меня от плеча до пояса, а затем,
уже сквозь дремоту, я разобрал чью-то фразу:  "Силен,  их  благородие...".
Наверное, я показался им чуть ли не храбрецом, но  мне  попросту  хотелось
спать - сказывалось напряжение последних дней.
     Разбудил меня шум. Повязка сидела криво, и я  смог  лишь  сообразить,
что вокруг собралась  порядочная  толпа,  и  обсуждают  они  мою  скромную
персону. Их предложения не отличались разнообразием, правда,  к  рубке  на
две  части  прибавились  обещания   пеньковой   петли.   Наконец,   кто-то
поинтересовался, куда его, то есть меня, вести. Меня это тоже занимало, но
чей-то голос, похоже, Матюшенко, объяснил,  что  "ахвицера"  отведут  куда
надо. Стало быть, осталось выяснить, куда меня надо вести.
     Повязку с меня не сняли, а попросту выволокли из повозки и  потащили,
причем по тому, что я несколько раз ударился боком,  стало  ясно,  что  мы
миновали калитку и сейчас, вероятно, окажемся в хате. Я еще раз ударился о
притолоку двери, и тут мне развязали глаза.
     Я, действительно, находился  в  хате,  совершенно  пустой,  ежели  не
считать табурета и нескольких порожних бутылок на полу. На табурете  сидел
черноволосый средних лет мужчина в гимнастерке без погон, в руке он держал
маузер и водил стволом из стороны в сторону. Похоже, это его развлекало. В
общем, все это напоминало дешевый роман про разбойников,  и  я,  чтобы  не
играть в эти игры, самым решительным тоном потребовал себе стул.
     Это подействовало. Черноволосый спрятал маузер,  встал  и  достаточно
любезно предложил мне свой собственный табурет.  Я  сел,  снял  фуражку  и
представился. Чернявый кивнул, - вероятно, уже  знал,  кто  я,  и  в  свою
очередь назвал свое  имя  и  фамилию.  Звали  его  Львом  Зеньковским,  об
остальном он сказал лишь, что состоит "при батьке",  и  тут  на  всю  хату
запахло чекой. Зеньковский совершил вокруг меня нечто вроде круга  почета,
а затем вдруг резко спросил, шпион ли я, и какое  мое  задание.  Я  ожидал
чего-нибудь подобного, а потому принялся длинно и нудно  разъяснять,  что,
согласно Гаагской конвенции, шпионом не  может  считаться  военнослужащий,
выполняющий задание в форме своей  армии.  Зеньковский  хмыкнул  и  вполне
человеческим тоном поинтересовался, каковы гарантии того, что заложников в
Мелитопале не расстреля