плохо играла романсы. В конце  концов,  они  с
поручиком Дидковским стали петь дуэтом, затем... Затем могло быть  всякое,
но тут нас погнали на юг, поручик Дидковский занял место в нашей трофейной
пулеметной тачанке, а вскоре Танечка заболела...
     Ну-с, я предоставил молодежи возможность веселиться вволю, а сам  лег
на продавленную койку и принялся глядеть в потолок,  по  которому  плясали
тени от догорающих свечей. Тогда я еще не знал, что албатский отдых  будет
для нас последним на российской земле, и в следующий раз мы  бросим  якорь
только на заснеженном Голом Поле...

     Поручик Успенский прости сделать  добавление  по  поводу  переселения
душ. В этот вечер прапорщик  Немнг  рассказал  нам,  что  цыгане  верят  в
своеобразный матемпсихоз: - в то, что их души раньше уже жили на земле. Но
не в человечьем облике, а в зверином. Он, еапример, раньше  был  медведем.
Не потому ли Ольга в тот вечер не спускала с прапорщика глаз?


     8 мая

     Может  быть,  микстуры  помогли,   а   может,   швейцарское   светило
обремизилось, но в последние дни все болячки куда-то пропали, и  я  твердо
намерен с завтрашнего дня  вновь  посещать  наших  юнкеров.  Покуда  же  я
пользуюсь свободой, майской теплынью и стараюсь побольше гулять,  Конечно,
наше Голое Поле я уже знаю вдоль и  поперек,да  и  нет  тут  ничего  особо
заслуживающего внимания, зато можно часами  глядеть  на  море.  Боже  мой,
думал ли я, пробегая каждый день по пути в гимназию мимо нашей Лопани, что
смогу любоваться Эгейским морем, тем самым, о котором  писал  Гомер.  Ведь
совсем близко отсюда  та  самая  Троя,  куда  спешили  чернобокие  корабли
ахейских  вождей,  дабы  отомстить  неразумным  троянцам.   Правда,   сыны
крепкостенной Трои оборонялись худо-бедно десять лет, а мы не продержались
и трех... "Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына..."
     А ведь действительно, Гиссарлык рядом. В самом деле,  не  шляться  же
каждый свободный день по Истанбулу. Тем более, что дорогу я знаю, бывал  в
Гиссарлыке, и не раз. А целых два раза.  Впрочем,  эта  история  настолько
давняя, что, кажется, не имеет уже ко мне никакого отношения.
     А в лагере опять  марковцы  подрались  с  сингалезами,  и  опять  они
виноваты. Французы прислали полковника, который  поставил  Фельдфебеля  по
стойке смирно и изволил орать. Фельдфебель, однако, не убоялся и заорал  в
ответ.  В  общем,  вышло  все  некрасиво.  Почему-то  марковцев  я  всегда
недолюбливал. Не дотягивают они до генерала Маркова. Тот бы  зря  кулаками
не размахивал. особенно при сингалезах.
     А ведь Маркова, покуда он был жив, наши вожди  не  любили.  Очень  не
любили, между прочим. Зато офицеры всегда были за  него.  С  ним  было  не
страшно даже в штыковой, даже когда краснопузые  посылали  на  нас  господ
клешников - красу и гордость Балтийского флота. Ну, а когда  для  генерала
Маркова наступало его "потом", тогда и полк в его  честь,  и  молебны,  и,
глядишь, в мемуарах главу-другую посвятят.  Мир  вам,  Сергей  Леонидович!
Надеюсь, комиссары не  нашли  ту  безымянную  могилу  на  окраине  станицы
Мечитинской, где мы вас оставили.
     Да, поистине, над Белым делом висит рок - мы  потеряли  наших  лучших
вождей в самом начале борьбы. Антон Иванович Деникин в свое время  неплохо
командовал дивизией, да и Барон был бы недурным  тыловым  администратором.
Господа-товарищи Бронштейн и Фрунзе тоже не Бог весть какие гении,  и  вся
наша страшная Смута предстает борьбой дилетантов.

     Однако же, вернусь на год назад. Албат, май  20-го.  Первые  дни  мы,
естественно, отсыпались. Конечно, не стоит представлять себе, что  господа
офицеры изволили дрыхнуть двадцать часов в сутки с  перерывом  на  обед  и
выпивку. Забот как раз хватало.
     Ну хотя бы такая неизбежная  проблема  как  личный  состав.  За  пару
недель отдыха любая часть можеь разложиться,  посему  в  обычных  условиях
нижние чины каждый Божий  день  маршируют,  чему-то  обучаются  и  вообще,
находятся при деле. Но что прикажете делать в Албате, клгда нет ни казарм,
ни плаца, зато полным-полно соблазнов разного рода и вида. А ежели  учесть
положение на фронте, то можно быть почти уверенным, что  отряд  не  просто
разложится, но попросту разбежится.
     Со штабс-капитаном Дьяковым договориться было  трудно.  У  него  свои
методы и, в конце концов, он предоставил мне  возможность  действовать  по
собственному усмотрению и, безусловно, под мою личную ответственность. Сам
он за три дня выстроил вокруг сараев,  где  жила  его  рота,  своеобразную
линию Зигфрида чуть ли не с вышкой для часового и  старался  не  выпускать
нижних чинов без особой надобности. Ну, а для развлечения, лично занимался
с нами строевой подготовкой. Ночами, правда, ему порой приходилось бродить
вдоль частоколов, регулируя поток беглецов, но,  похоже,  находил  в  этом
некоторое удовольствие.
     Я махнул рукой на все эти страсти, и,  прежде  всего,  договорился  с
двумя десятками нижних чинов, в  основном  ветеранами  отряда,  которым  я
вполне доверял. Поступили мы просто: ночуют они в нашей  импровизированной
казарме, и раз в день, в час  дня,  появляются  там  же,  на  всякий,  так
сказать,  случай.  В  остальное   время   они   могут   делать,   что   им
заблагорассудится, с уговором - не попадаться патрулям.
     Остальные, бывшие краснопузые и юнкера, требовали большего  внимания.
Оставлять их днем в Албате было опасно, да и ни к  чему.  И  вот,  дав  им
первые дни  поспать,  я  достал  в  штабе  крупномасштабные  карты  второй
крымской гряды и с утра отаравлял их во главе со взводными  по  маршрутам.
Взводные тренировались ходить по незнакомой местности, нижние чины  дышали
свежим воздухом и любовались горами. Заодно, держались подальше  от  всего
того, чем опасна тыловая жизнь.
     Раз в три-четыре дня я отправлялся с ними, и обычно проводил  занятия
с  юнкерами.  Прапорщик  Немно  учил  их  фортификации,  а  недовольных  я
отправлял  к  поручику  Успенскому  для  слушания  лекций  по  защите   от
отравляющих газов. Этого боялись все, посему на дисциплину  жаловаться  не
приходилось.
     Кое-кто из юнкеров обучался в свое время боритсу - недурной  японской
борьбе, и я организовал группу желающих повыкручивать  руки-ноги  ближнему
своему.
     Конечно, свободное  время  располагает  к  свободным  мыслям,  и  мне
приходилось  часто  отвечать  на  вопросы.  Порою  это  было  нелегко,  но
приходилось довольствоваться и тем, что нижние чины обращаются с вопросами
ко мне, а не к эмиссарам большевистского подполья.
     Более  всего  их  волновал,  корнечно,  вопрос  о  заключении   мира.
Почему-то в эту весну весь Крым, особенно Крым тыловой был уверен, что мир
вот-вот будет подписан. Пересказывали даже  условия:  свободная  торговля,
обмен представителями на уровне консулов - все настаивали почему-то именно
на  консулах,  взаимная  амнистия,  право  передвижения  через  границу  и
передача нами части Черноморского флота. Не знаю, были ли это обыкновенные
фантазии, или Барон и в  самом  деле  стремился  добиться  от  большевиков
чего-то подобного. Посредниками и гарантами должны были выступить Франция,
Великобритания и отчего-то Греция.
     Бывших красных героев более всего волновал вопрос о том, будет  ли  в
договоре статья о выдаче таких, как они, в лапы чеке. Юнкеров  заботил,  в
основном,   сам   принцип,   -   допустимо   ли    заключение    мира    с
жидо-большевистской сволочью.
     Ни тогда, ни сейчас я ничего не знал и не знаю о деталях переговоров.
Правда,  еще  в  апреле  прошел  слух,   что   Великобритания   отказалась
посредничать, а Франция предложила подождать до окончания Польской  войны,
но верить ли этому- никто не знал. Обычно я отвечал, что заключение  мира,
на мой взгляд, вполне допустимо  и  даже  полезно.  Ну,  хотя  бы  из  тех
соображений, что Рачье-Собачья красная армия к тому времени достигла  пяти
с половиной миллионов,  а  мы  в  Крыму  не  могли  прокормить  даже  нашу
шестидесятитысячную Русскую Армию. Но  в  мир  верилось  слабо.  Свободный
русский Крым был  бы  постоянным  соблазном  для  граждан  большевистского
Города Солнца. Скорее, переговоры были  нужны  красным  для  нейтрализации
Русской Армии во время Польской войны.
     Польская война - еще одна вечная тема  албатских  разговоров.  Трудно
было определиться - поляки формально напали первыми,  и  генерал  Брусилов
призвал всех русских патриотов поддержать большевистское правительство. Но
сочувствовать комиссарам мы тоже не могли.  В  общем,  я  был  на  стороне
поляков, а точнее, на стороне всей Европы, которая в эти месяцы почуяла на
своем затылке дыхание Ее Величества Мировой Революции.
     Конечно, вопросы задавались не только нижними чинами.  Офицеры  также
часто спрашивали меня, будучи в странной уверенности,  что  большее  число
звездочек на моих вытертых погонах дает их  владельцу  доступ  к  кладовым
знаний. Особенно приставал  ко  мне  прапорщик  Мишрис.  Его  интересовало
буквально все - от  истории  Крыма  до  подробностей  боев  под  Стоходом.
Вдобавок, он увлекся топографией  и,  получив  наставления  от  прапорщика
Немно, начал в свободное время снимать подробный план окресностей  Албата,
рискуя попасться патрулям в качестве красного шпиона.
     Прапорщик Мишрис был очень похож на тех молодых офицеров,  которых  я
успел повидать  в  Германскую,  да  и  потом,  в  годы  Смуты.  Вначале  я
удивлялся, почему они так много спят, но  потом  понял.  Война  -  тяжелая
штука, и молодым  ребятам  трудно  выдержать  то,  к  чему  привыкли  люди
постарше. Он, как и следует из его фамилии, был литовец родом  из  Вильны,
их семья эвакуировалась в Питер еще в 15-м. Затем, в  начале  Смуты,  отец
попытался вывезти семью на юг, но где-то у  Синельниково  эшалон  попал  в
самую  гущу  боя  между  калединцами  и   отрядами   Сиверса.   В   Ростов
Мишрис-младший попал один, нашел там каких-то знакомыхи прожил  у  них  до
лета 19-го, после чего оказался в юнкерском училище. Как  раз  в  декабре,
когда мы  держали  оборону  у  Токмака,  ему,  как  успевающему  в  учебе,
присвоили звание прапорщика.
     Прапорщик Мишрис, не в пример многим офицерам  постарше,  был  всегда
вежлив, даже как-то мягок в  общении.  Он  говорил  по-русски  с  приятным
акцентом, чуть растягивая гласные, и  нам  порой  доставляло  удовольствие
чуток его поддразнивать. Мишрис только улыбался. Впрочем, никто из нас его
не обижал, выражаясь юнкерским языком, не "цукал". Прапорщику не было  еще
и двадцати, а сколько таких ребят мы уже оставили под Екатеринодаром,  под
Ростовом, в Донбассе... К тому же, на фронт он просился сам, просился  как
раз в месяцы нашего вселенского драпа от стен  Белокаменной  до  Турецкого
вала.
     Через несколько дней выяснилось, что прапорщик Мишрис не  хуже  Немно
играет на гитаре. Мишрис,  правда,  предпочитал  романсы.  Голосу  ему  не
хватало, но он пел, что называется, с душой.
     В общем, моей роте везло на  офицеров.  Жаль,  что  цыган  и  литовец
попали в отряд только сейчас, когда уже ничего нельзя было  изменить.  Еще
бы годом раньше - и кто знает...
     Где-то через неделю штабс-капитан Дьяков  съездил  в  Карасубазар  за
семьей и снял отдельный домик, на время  поручив  свою  роту  заместителю,
мрачному  неразговорчивому  поручику   Петренко.   Финалом   этого   стало
исчезновение двух нижних чинов, которых мы целый день искали по  горам,  а
обнаружили на следующее утро в самом  Албате  в  совершенно  непохмеленном
виде, - герои загостились у какой-то вдовушки.
     Это случилось, если верить моему дневнику, 14 мая, а  15-го  в  Албат
понаехало не меньше взвода каких-то больших шишек  не  ниже  полковника  в
мундирах такого  дорогого  сукна,  что  за  версту  несло  интендантством.
Затеивалась очередная инспекция,  и  я  от  греха  подальше  увел  роту  к
Бахчисараю.  У  Тепе-Кермена  мы  устроили  небольшие   маневры,   причем,
прапорщик  Немно,  обороняясь  против  двух  других   взводов,   умудрился
подчистую разгромить прапорщика  Мишриса,  и  пал  в  неравной  схватке  с
поручиком Успенским, который заманил  победителя  в  небольшое  ущелье,  и
устроил второму взводу Тразименское озеро. В Албат мы не спешили, а посему
прошлись, не  торопясь,  к  селу  Баштан  и  там  подождали  до  вечера  у
маленького озера. Прибыв в Албат  в  полной  темноте,  мы  надеялись,  что
мундиры дорогого сукна уже укатили. Однако, прямо у нашей камеры  N3  меня
нетерпеливо поджидал штабс-капитан Дьяков со срочным  приказом  явиться  в
комендатуру.
     Я почесал в затылке,  на  всякий  случай  велел  поручику  Успенскому
присмотреть за ротой, и отправился выполнять приказ.
     Комендатура располагалась в большом двухэтажном доме рядом с базаром.
Дежурный сообщил мне,  что  комендант  уехал  с  комиссией,  а  меня  ждет
какой-то  капитан,  прибывший  сюда  днем  из   Севастополя.   Еще   более
удивившись, я прошел в приемную коменданта, где за столом, спиной ко  мне,
сидел офицер в тылового вида кителе и читал газету, ежелм не  запамятовал,
"Великую Россию".
     Я стоял в дверях, прикидывая, из  какого  ведомства  может  быть  сей
капитан. Признаться, на ум приходило только одно ведомство, от которого  в
любом из двух вариантов - белом и красном - я  всегда  старался  держаться
подальше. Я пересчитал все  свои  возможные  грехи  за  последние  годы  и
рассудил, что расстрел перед строем - это будет еще  по-Божески.  Впрочем,
до мысли немедленно перебежать к краснопузым я дойти не  успел,  поскольку
капитан, очевидно, почуяв мое присутствие, изволил  обернуться,  и  передо
мною  предстала  довольно  круглая  физиономия   с   небольшими   усиками.
Физиономия широко улыбнулась, капитан вскочил и полез обниматься.
     Итак, поздно вечером 15-го мая в приемной коменданта Албата  обнялись
два  харьковчанина,  два  бывших  студента   Харьковского   Императорского
университета, видевшиеся в последний раз в неправдоподибно далеком  теперь
ноябре 17-го. Передо мной был капитан Егоров, Алексей  Николаевич,  Лешка,
бывший студент юридического факультета и гроза харьковских барышень  Лешка
хлопал  меня  по  спине,  язвил  по  поводу  моей  бороденки  и   требовал
немедленного доклада, во-первых, о женской половине албатского  населения,
а во-вторых, где это я шлялся все эти годы.
     Отвечать я покуда не собирался, поскольку хорошо знал  его  манеру  -
сначала говорить  самому,  а  уж  потом  дать  и  собеседнику  возможность
вставить пару слов. Мы вышли из комендатуры и направились в какой-то  дом,
где Лешке выделили комнату. Там уже  нас  дожидалась  бутылка  шустовского
коньяка, и мы, не найдя стакана, выпили  из  обгаруженных  на  подоконнике
старых треснутых пиал.
     Лешка тараторил не переставая, и через десять минут я уже все знал  о
его одиссее. Он был мобилизован  добровольцами  летом  19-го,  надел  свой
фронтовой мундир поручика, но быстро сменил его  на  штабс-капитанский,  а
затем  получил  полного  капитана,   подвизавшись   в   каком-то   тыловом
управлении. Лешка был юристом и, как я понял,  занимался  ревизиями  наших
господ-снабженцев. Без особых хлопот он уехал  вместе  со  ставкой  Антона
Ивановича из Таганрога в Новороссийск, а затем в апреле  приплыл  сюда,  и
теперь крутился в Севастополе при Бароне. В Албат Лешка приехал  вслед  за
комиссией, навел здесь шороху среди разного рода мундирных крыс и, узнав о
штабс-капитане Пташникове, решил вытребовать меня в комендатуру,  дабы  не
бить нежных ножек по албатским улочкам.
     В общем, Лешка, то есть теперь капитан Егоров,  был  доволен  жизнью,
гладко брит и не имел на своей круглой физиономии ни единой  морщинки.  Он
взахлеб  рассказывал  мне  о  каких-то  головокружительных  махинациях   с
сапогами и шинельным сукном, а я глядел на  него  и  радовался,  как  и  в
прежние  годы  радовался  при  виде  Лешки.  Я  всегда   завидовал   таким
жизнелюбам, которым даже Смута - ка с гуся вода.
     Мы выпили по третьей,и тогда он, наконец, сообразил  сообщить  мне  о
том, о чем я сам боялся спросить. С моими родителями ничего не  случилось.
По крайней мере, летом 19-го они жили все там же, на  улице  Окраинной,  и
отец даже продолжал работать в управлении Южной дороги. Господа красные  и
харьковский Торквемада Степан Саенко обошли дом стороной. Правда, стех пор
прошел год, а с декабря 19-го в Харькове вновь хозяйничали комиссары.
     О себе я рассказал в  двух  словах,  зная,  что  Лешке  новости  надо
выдавать небольшими порциями, иначе он их попросту пропускает  мимо  ушей.
Да, в общем, и рассказывать было нечего - Ростов, Ледяной  поход  -  ну  и
дальше, вплоть до Крыма. Тем летом, год назад,  я  несколько  раз  пытался
вырваться в Харьков, но наш отряд прочно завяз у Екатеринослава, потом  мы
оказались у Киева, а затем из полесских болот вынырнул Упырь, и  вопрос  с
отпуском отпал сам собой.
     Мы заночевали у Лешки, предоставив  моим  сослуживцам  строить  самые
невероятные догадки по поводу моего исчезновения. Наутро мы  перекусили  в
чой-хоне  на  базаре,  и  Лешка  заявил,  что  немедленно  увозит  меня  в
Севастополь, поскольку мне нужно развеяться,  прийти  в  себя  и,  вообще,
бросить действующую армию, благо,  любая  медицинская  комиссия  забракует
меня в первую же минуту. Место же в грандиозных  штабах  Барона  для  меня
всегда найдется. Я слабо отбивался, но капитан Егоров взял меня под руку и
потпщил к штабс-капитану Дьякову.

     Генерал Туркул, прочтя эти страницы, долго поминал тыловых крыс.  Тут
я не согласен - Лешка не тыловая крыса. Он прекрасный юрист и честно ловил
наше ворье, насколько позволяло здоровье и  начальство.  Благодаря  таким,
как он, при Бароне мы все-таки умудрялись обедать,  получать  жалованье  и
даже переоделись в прекрасную синюю форму английского сукна. Не всем  дано
ходить в штыковые.
     Заодно Туркул просил меня объясниться по поводу упрека в дилетанстве.
Охотно повторюсь - наша Смута, во всяком случае, ее военная сторона -  это
сплошное дилетанство. Доказывать сию максиму  покуда  не  буду,  поскольку
время уже позднее, я и так засиделся в палатке у Антона Васильевича.


     9 мая

     Преферансная баталия  в  разгаре,  поручик  Успенский  вистует,  а  я
продолжу.  Прежде  всего,  в  доказательство  вчерашней  максимы.  Возьмем
главные этапы войны.
     Господин  Бронштейн,  прекрасно   зная,   что   чехословаки   готовят
восстание, посылает их в Европу через Сибирь, пуская эшалоны  по  Среднему
Поволжью, главной  базе  Рачьей  и  Собачьей  красной  армии.  Последствия
очевидны - за неделю краснопузые утеряли Урал, Сибирь и Дальний Восток.
     Господа из Национального центра делают ставку на Дон, заведомо  зная,
что казаки покуда не спешат  выступать  против  большевизии.  Несмотря  на
возражения Лавра Георгиевича, предлагавшего начать воевать из  Сибири,  мы
подталкиваем Каледина, идем в Ледяной поход и,  естественно,  проигрываем,
что бы теперь не писали господа мемуаристы. Лучшие силы добровольцев легли
в первые же месяцы в степях между Ростовом и  Екатеринодаром,  и  никакими
мобилизациями восполнить это было невозможно.
     В свою очередт комиссары, заняв Дон и Кубань, практически не встречая
сопротивления казаков, устраивают какой-то людоедский террор, что получают
Вешенский мятеж и сто тысяч добровольцев в нашу армию.
     Адмирал, наш Верховный, начинает наступление из Сибири, не  дожидаясь
Добрармии, чтобы занять Москву первым. Но идет не на Москву,  а  почему-то
на Вятку. Вятку он, естественно, занимает, а Москва, столь же естественно,
остается красным.
     Далее, Антон Иванович Деникин и не пытается прорваться к  Адмиралу  и
установить общий фронт по Уралу и Волге. Наше же наступление на Москву  на
целый месяц замедляется тем, что командованию  приспичило  вначале  занять
Одессу и Киев.
     Господа красные, имея гигантский  численный  перевес,  терпят  полное
фиаско