жны  были  следовать
рассуждения о чеке, но их я уже не расслышал.
     Нет, конечно, лишних пулеметов для этих  целей  у  нас  не  было,  но
подобная педагогика была не бесполезна. Особенно поначалу.
     Итак, мы занялись пополнением. Юнкера, да и краснопузые  уже  чего-то
умели, с  гимназистами  было  похуже.  Но  не  прошло  и  трех  дней,  как
штабс-капитан Дьяков  имел  все  основания  доложить  в  штаб,  что  отряд
Сорокина готов к бою. И вовремя.
     На рассвете 8 марта нас разбудила  канонада.  Били  где-то  рядом.  К
счастью, красные батареи нацелились главным образом на Мурза-Каяш, и у нас
было время наскоро одеться и собрать вещмешки. Я  приказал  брать  вещи  с
собою, - чувствовалось, что на хутор мы уже не вернемся.
     Мы шли, увязая в грязи, к Мурза-Каяш, а  рядом  гремело,  за  Сивашом
взлетали красные ракеты, и становилось ясно, что это не очередной налет, а
именно то самое. То самое, что господа-товарищи Геккер и  Павлов  готовили
все эти недели. Мы не ошиблись: именно так  для  нас  началось  Уйшуньское
сражение - пятидневный бой, решивший судьбу Крыма.

     Поручик Успенский требует внести поправку. Господ  красноармейцев  он
именовал не  "красной  сволочью",  а  несколько  иначе.  Все-таки  оставлю
первоначальный вариант, дабы не испепелилась бумага.


     16 апреля

     Круги вчерашнего скандала продолжают расходиться все шире  по  нашему
болоту. Сегодня Фельдфебель отменил занятия  и  устроил  всеобщее  игрище,
выгнав в поле всех, включая писарей и больных.  Было  велено  отрабатывать
штыковой бой. Мы с поручиком Успенским мирно курили, поглядывая на всю эту
свистопляску, когда на меня налетел генерал Туркул и потребовал,  чтобы  я
показал молодежи, что  такое  фехтование  на  штыках.  Я  завел  привычную
шарманку про три контузии. Тогда он зловеще рассмеялся и лично вызвал меня
на бой. Генерал Туркул - мастер ходить в штыковую, посему вокруг  нас  тут
же образовался кружок любопытных. Я заявил, что  невелика  честь  заколоть
инвалида, мы  сменили  боевые  штыки  на  деревянные  и,  отогнав  публику
подальше, стали друг против друга. Туркул ниже меня  ростом,  зато  гибок,
быстр, да и здоровья побольше. Но горяч, а это не всегда к месту.
     Я сразу же кольнул его два раза, в плечо и  в  бок,  он  рассвирипел,
поднырнул под мой штык и  попал  мне  прямо  в  сердце,  одновременно  сам
получив укол в живот. В общем, вышло у нас, как у  Пересвета  с  Челубеем.
Публика взревела. Туркул потребовал реванша, и тут внезапно все стихло. Мы
поневоле оглянулись и узрели  его  превосходительство  Фельдфебеля,  хмуро
взирающего на нашу  потеху.  Фельдфебель  что-то  склмандовал,  и  десяток
юнкеров,  примкнув  деревянные  штыки,  стали  окружать  нас  с  Туркулом.
Сообразив в чем дело, мы с генералом стали спина к спине, рядом с нами бок
о бок  стали  поручик  Успенский  и  какой-то  капитан-дроздовец,  и  наша
четверка встретила юнкерскую атаку по всем правилам. Когда дерешься  спина
к спине, главное - не увлечься и не подставить противнику бок. Но  мы  все
были ученые. Было время учиться.
     Первую атаку  мы  отбили  вчистую,  Фельдфебель  зарычал,  и  юнкеров
сменили офицеры-алексеевцы. Эта публика была покруче, правда, мы их дважды
отбили, но поручик Успенский сделал-таки лишний шаг и получил укол в  бок,
а капитан-дроздовец - два укола. Тут уж и  сам  Фельдфебель  не  выдержал,
вырвал у кого-то винтовку и устремился прямо на меня. Ну,  с  Фельдфебелем
шутки плохи - в бою он сущий носорог. Я ткнул его в плечо, но он  довольно
ловко отбросил мою винтовку, и через мгновенье его штык оказался у  самого
моего горла. Мне еще повезло, что реакция у  Фельдфебеля  отличная,  и  он
вовремя задержал винтовку. Штык, конечно, учебный, деревянный, но ежели им
хорошо ткнуть, да еще в горло... Туркула, кстати, тоже прикололи,  правда,
сразу трое.
     Я не выдержал, отвел Фельдфебеля в сторону и потребовал показать  мне
его прием. Фельдфебель не стал ломаться и тут же показал. Да, неплохо. Это
он умеет.
     Кончилось это тем, что Фельдфебель всех нас выстроил и произнес целую
речь, помянув Ледяной поход, наши штыковые и то, что пуля,  как  известно,
дура, а штык - молодец. Я вспомнил Каховку,  танковые  атаки,  бомбежку  с
аэропланов, но естественно, смолчал. Генерала Туркула и  меня  Фельдфебель
выделил особо, назвав образцовыми офицерами и мастерами, а также  пообещал
отметить нас в приказе. Я похолодел: не хватало мне еще стать инструктором
штыкового боя. Затем Фельдфебель величественно удалился, а мы с  поручиком
Успенским вновь мирно уселись на бугорке и закурили.
     После игрища мы вернулись в лагерь и обнаружили, что в нашей  палатке
все перевернуто вверх дном.  Искали  от  души,  -  матрацы  -  и  те  были
вспороты.  Я  предоставил  нашим  сожителям-дроздовцам  идти  в   штаб   и
скандалить, а сам отвел поручика  Успенского  в  сторону  и  стал  держать
совет. Ясно, что наши соседи-"дрозды" ни при чем. Генерал Ноги -  человек,
видать, обидчивый и это, похоже, только  цветочки.  Правда,  тут  тоже  не
дураки живут, и свой дневник, а также рукопись я, отправляясь  на  учение,
сунул в полевую сумку. Но в следующий  раз  они  доберутся  и  до  полевой
сумки,  и  надо  было  что-то   придумать.   Правда,   поручик   Успенский
предположил,  что  наши  юные  друзья-констанОни  мне,   впрочем,   и   не
понадобятся. тиновцы, хотя и были  спохмела,  но  успели  заметить,  какие
именно книги мы купили тогда в Истанбуле. Ну, за эти книги я был  спокоен:
в палатке их, понятное дело, нет. В общем, прикинув то и это, я  взял  все
уже мной написанное и отнес к генералу Туркулу. тот  долго  крыл  генерала
Ноги, а потом положил мою рукопись в дивизионный  сейф.  У  сейфа  круглые
сутки стоит караул, так что тут можно быть  спокойным.  Поручик  Успенский
несколько волновался и за  рукопись  своего  великого  романа  про  господ
офицеров, но я успокоил его. Роман, и его автор слишком популярны на нашем
Голом Поле, чтобы генерал Ноги решился на похищение. Не сладить генералу с
нашим Жюль Верном.

     Итак, Уйшуньский бой. В эти дни мне было не до летописания, и в  моем
дневнике  сохранилось  буквально  несколько  строчек,   -   такое   забыть
невозможно.
     Подходя к Мурза-Каяш, мы увидели зарево.  Хутор  горел.  Мы  ускорили
шаг. И тут над головами заурчало, и в воздухе появились два  "Ньюпора".  Я
было обрадовался, подумав, что  это  наши  из  Качинского  авиоотряда,  но
аэропланы пошли на снижение, и прямо на нас посыпались бомбы. Я лишь успел
гаркнуть "Ложись!", и мы попадали в грязь. Аэропланы уже заходили на новый
вираж, но тут не растерялся поручик Голуб и ударил из пулемета. Мы немного
пришли в себя и взялись за винтовки. Не знаю, удалось ли нам попасть  хотя
бы разок, но наша стрельба господам красным авиаторам явно не понравилась,
и  они  повернули  назад,  напоследок  сбросив  бомбы  на  горящий  хутор.
Штабс-капитан Дьяков скомандовал, и мы, грязные, как черти, побежали  мимо
пылающих хат к броду.
     У  брода  все  смешалось.  Красные  были  уже  там,  выдвинув  вперед
несколько тачанок,  под  прикрытием  которых  они  теснили  батальон  13-й
дивизии. Наступали они грамотно, не спеша, где надо -  пригибаясь,  а  где
надо - в полный рост. Они уже выбили  наших  из  первой  линии  окопов  и,
выстраиваясь в широкую цепь, начинали прижимать батальон прямо к  горящему
хутору.  Мы  подоспели  вовремя.  Разворачивать  пулеметы  было   некогда,
штабс-капитан Дьяков скомандовал: "В штыки!", и наш отряд рванулся вперед.
Дело было привычное, но я боялся за пополнение: штыковой бой -  достаточно
крутое испытание для начинающих.  Но  юнкера  держались  молодцами,  да  и
господа бывшие краснопузые, памятуя, очевидно, о мифическом пулемете за их
затылками, не отставали. Я выделил для себя плюгавого господина  в  черной
кожанке, - вероятно, комиссара, который размахивал наганом и что-то  орал,
похоже, цитировал господина Маркса.
     Он заметил меня и успел навести мне в лоб наган, но большего я ему не
позволил: штык вонзился между ребер, что-то хрустнуло,  я  вырвал  штык  и
ткнул еще раз в живот. Господин в кожанке дернулся, его  очки  в  железной
оправе медленно сползли с носа, но меня он больше не интересовал. Какой-то
красноиндеец пропорол мне рукав, но я отскочил  и  двинул  его  прикладом.
Пока он пытался сообразить, больно ему или не очень, я  ткнул  его  штыком
под сердце, избавив  от  всех  неприятных  ощущений  сразу.  Тем  временем
наконец-то ударили наши пулеметы, и краснопузые  попятились  к  броду.  Мы
бросились за ними, захватили одну из тачанок и заставили их улепетывать  с
несколько большей скоростью, чем бы им хотелось.
     Вернувшись на берег, мы сели прямо на песок и  закурили,  не  обращая
внимания на появившегося откуда-то генерала  Андгуладзе.  Генерал  кричал,
чтобы мы заняли окопы, но в грязь лезть не хотелось, тем более вид у нас и
так был, как у кухаркиных детей. Вдобавок, увлекшись, так сказать,  гоном,
я забежал слишком далеко  в  Сиваш  и  зачерпнул  левым  сапогом  ледяного
рассолу. Искать сменные портянки было некогда  и  я,  выкрутив  имевшиеся,
направился, чертыхаясь на чем свет стоит, загонять свою роту в окопы.
     Нас поместили на левом фланге,  -  вероятно,  потому,  что  там  было
грязнее всего. Я послал двух нижних чинов за водой на окраину хутора,  где
должен быть колодец, категорически запретив умываться сивашским  рассолом.
Это удовольствие уставляю  для  господ  большевиков,  ежели,  конечно,  им
делать больше нечего.
     Пора было  подводить  первые  итоги.  Рота  потеряла  троих  убитыми,
четверо, в том числе двое юнкеров, были ранены и один  бывший  краснопузый
исчез, - не иначе, перметнулся-таки к своим. Надеюсь, в этом  случае  чека
оказалась на высоте. Пора было посмотреть, что творится во взводах.
     У поручика Голуба был полный порядок,  пулемет  уже  стоял  в  полной
готовности, а нижние чины хлебали какое-то варево, которое, как оказалось,
поручик Голуб обнаружил во всеми забытой полевой кухне, чудом уцелевшей  в
Мурза-Каяш. Узнав расположение кухни, я  отправил  туда  гонцов,  проверил
сектор обстрела пелемета и убедился, что больше мне здесь  делать  нечего.
Поручик  Голуб,  похоже,  действительно  проснулся.  Поручик,  которого  я
отпустил обедать, мирно хлебает варево из одного котелка с каким-то нижним
чином, от которого за версту несет Рачье-Собачьей Красной Армией.  Хлебают
себе, беседуют и даже  смеются.  Нет,  конечно,  вольному  воля,  но  чтоб
поручик Голуб!.. Да еще чтоб смеялся!.. Он и улыбается-то раз  в  полгода.
Ну, а про любовь к господам большевикам  подробно  и  распространяться  не
следует. В общем, меня разобрало любопытство, и я подсел  к  ним  третьим,
тем более, моя ложка была, как всегда, за голенищем.
     Выяснилось,  что  мир  тесен.  Во  взвод   к   поручику   попал   его
односельчанин, чуть ли не сосед. Вроде бы поручик успел даже год  или  два
поучить детишек этого соседа уму-разуму  в  местном  народном  училище.  А
почему поручик улыбаться начал,  вскоре  также  стало  ясно.  Оказывается,
краснопузый рассказывал ему  о  свадьбе  его  собственной  сестры.  Сестра
нашего поручика, как сообщил красный герой, вышла замуж не за кого-нибудь,
а за сына председателя сельского совдепа. Вот  уж  неизвестно,  радоваться
или нет таким вестям. Впрочем, поручика Голуба  можно  понять:  его  семья
жива и здорова, правда, сам он числится пропавшим без вести на Германской,
но это, быть может, и хорошо.
     Я сунул ложку за голенище и пробрался по  ходу  сообщения  во  второй
взвод, где распоряжался прапорщик Немно. Тут тоже все  было  как  следует:
нижние чины приводили  в  порядок  бойницы,  углубляли  ходы  сообщения  и
вообще, носились, как пчелки. Прапорщик Немно был посредине, блестя своими
цыганскими глазами и время от времени вдохновляя нерадивых точными ударами
сапога, так сказать, под  хлястик.  Про  цыганские  глаза  я  написал  без
всякого преувеличения. Прапорщик Немно оказался самым  настоящим  цыганом,
правда, цыганом,  закончившим  Петербургский  технологический  институт  и
успевшим получить на Германской Анну и Станислава. Он военный инженер,  но
ушел из армии после Бреста, жил в Крыму и попал под последнюю мобилизацию.
Дело свое он знал, проверять тут было нечего, и я для порядка  велел  лишь
подсыпать бруствер в пулеметном  окопе.  Заодно  удалось  угоститься  моим
любимым "Мемфисом", - у прапорщика оказался наплохой папиросный резерв.
     В третьем взводе картина была совсем  иная.  Грустная  была  картина:
взвод попросту спал. А  ведь  здесь  почти  половина  были  юнкера,  можно
сказать, гвардия. Конечно, мальчишек могло сморить, но чтоб так завалиться
спать, не оборудовав огневую позицию и даже не выслав охранения... Я  пнул
сапогом первого попавшего слугу Морфея и поинтересовался, где командир. Ну
конечно, прапорщик Мишрис мирно спал, завернувшись в  шинель.  Молоденький
такой мальчик. Лет девятнадцати, не больше. И прапорщика он получил только
что, за успехи в учебе. Я вздохнул и  пошел  искать  поручика  Успенского.
Поручик  Успенский  не  терял  времени  даром  и  уже  организовал   двоих
штабс-капитанов из 13-й дивизии на партию в преферанс.  Пришлось  поманить
его пальцем и направить в третий взвод.
     На переправе покуда все стихло, но слева грохот усиливался, в воздухе
вновь проскрежетали "Ньюпоры", а за Сивашем то и дело продолжали  взлетать
сигнальные  ракеты.  Штабс-капитан  Дьяков,  только  что  вернувшийся   от
генерала Андгуладзе, успел прокричать мне, что бой идет по  всему  фронту,
красные атакуют Перекоп,  а  связь  все  время  рвется.  Я  догнал  его  и
поинтересовался,  что,  собственно,  предстоит  делать  нам.  Он   немного
отдышался и пояснил, что пока вместе с 13-й дивизией будем держать брод  у
Мурза-Каяш, ну а там будет видно.
     Красные дали нам пердохнуть не больше часа. Поручик Успенский  только
успел доложить, что  привел  третий  взвод  в  божеский  вид,  надрал  уши
прапорщику Мишрису  и  оборудовал  пулеметное  гнездо,  как  из-за  Сиваша
ударили тяжелые гаубицы, и колонна красных вновь поперла на нас. Я крикнул
по цепи, чтоб без команды не стреляли и,  послав  поручика  Успенского  во
второй взвод, сам поспешил в расположение третьего. Прапорщик Мишрис  имел
не просто смущенный, а совершенно несчастный вид. Он начал было  бормотать
нечто вроде извинений, но  я  прервал  его  и  велел  заниматься  взводом,
повторив приказ не стрелять без команды. Заодно поглядел на его  уши:  уши
были обычного цвета, а значит, поручик Успенский надрал их  все  же  не  в
прямом, а в фигуральном смысле. Я достал свой трофейный "цейсс", с которым
не расставался с 16-го, и стал наблюдать.
     Красные  валили  валом.  Их  артиллерия  пыталась  прикрыть  колонну,
устроив огневую завесу вдоль всего нашего берега, но получилось это у  них
не очень удачно. Правда, и  пушки  генерала  Андгуладзе  били  неточно,  -
водяные фонтаны взлетали то слева, то справа, обдавая краснопузых  соленой
сивашской водой, но это грозило им в худшем случае простудой.
     Между тем, среди наступающей колонны что-то темнело. Я  всмотрелся  и
понял, что комиссары волокут с собой несколько пушек.  Над  головой  вновь
закружили "Ньюпоры", и тут я понял, что брод нам не удержать.
     Впрочем,  эту  атаку  мы  все  же  отбили.  Красных   подпустили   на
пистолетный выстрел, они уже начали выволакивать свои орудия на берег,  но
тут разом ударили все пулемету,  из-за  горящей  на  околице  хутора  хаты
выполз броневик, а наши артиллеристы выкатили орудия на прямую  наводку  и
ударили осколочными. Затем мы выскочили из окопов,  но  красные  штыкового
боя не приняли и вновь побежали обратно.  Мы  даже  успели  захватить  две
пушки, правда, без замков и панорам.
     Больше в этот день атак не  было,  а  к  вечеру  спустился  туман,  и
красные "Ньюпоры",  к  нашей  радости,  более  не  появились.  За  Сивашем
по-прежнему взлеталие  сигнальные  ракеты,  артиллерия  господина-товарища
Геккера время от времени постреливала, но было ясно,  что  до  утра  можно
отдохнуть.
     Спать пришлось в окопах, набросав поверх грязи все, что удалось найти
в догоревшем Мурза-Каяше. Мне не спалось, и я решил прогуляться в  штаб  и
узнать новости.
     Новости не утешали. Весь прошедший день  красные  атаковали  по  всем
направлениям, но главный удар пришелся, как и ожидалось,  по  Перекопу.  К
вечеру им удалось-таки втянуться  вглубь  перешейка,  хотя  тающий  лед  и
несусветная грязь помешали привезти артиллерию,  что  дало  нам  некоторые
преимущества. Но главное было еще впереди.
     К утру все изрядно промерзли, несмотря на костры. Хуже всего был даже
не холод, а страшная сырость,  подползавшая  с  Сиваша.  Над  морем  стоял
густой туман, и противоположный берег, где скапливались для атаки красные,
исчез, словно и вправду сгинул. В такой обстановке  даже  вражескую  атаку
ждешь с нетерпением. Солнце еще только-только начинало просвечивать сквозь
сизую дымку, как наши соседи  слева,  батальон  13-й  дивизии,  снялись  с
позиции и двинулись куда-то на юго-запад. А вскоре и  мы  получили  приказ
оставить окопы и спешным порядком идти к Воинке. У  брода  оставался  лишь
небольшой заслон.
     До Воинки было далеко, грязь временами становилась непроходимой, и  я
уговорил штабс-капитана Дьякова завернуть хотя бы на полчаса на наш хутор,
чтобы отдышаться. Тем более, первая рота вчера выбежала  налегке,  оставив
свои вещи, которые теперь было самое время забрать.
     Уже подходя к хутору, мы поняли, что  зря  сделали  крюк:  хутора  не
было. Все сгорело дотла, -  и  наши  хаты,  и  сараи,  где  мы  разместили
новобранцев, и тот дом, где квартировал штабс-капитан Дьяков. Мы так и  не
поняли, что случилось: то ли артиллерия красных нащупала-таки нас,  то  ли
"Ньюпоры" удачно отбомбились напоследок. Семью штабс-капитан Дьяков  успел
отослать в Карасубазар еще вчера, но  все  добро  его  роты  пошло  дымом,
заодно с полевой кухней. Первым следствием этого стала быстрая убыль наших
папирос, - теперь приходилось делиться с погорельцами.
     Высказавшись вслух  по  адресу  краснопузых  и  про  себя  по  адресу
командира, мы поплелись к  Воинке,  чувствуя  себя  почти  что  бездомными
сиротами. Штабс-капитан Дьяков мрачно молчал и поглядывал на меня,  словно
я был тем самым господином-товарищем Геккером. Вероятно,  он  обиделся  на
меня за то, что я приказал своим забрать вещи, и теперь  получилось  нечто
вроде подрыва авторитета. Я, между прочим, советовал ему сделать то же, но
не  любит  штабс-капитан  Дьяков   советов.   Прямо-таки   обожает   брать
ответственность на себя. Ну, раз взял, пусть тащит.
     Итак, мы шли к Воинке, где-то за нашими спинами что-то  грохотало,  и
не надо было быть  великим  стратегом,  чтобы  понять  случившееся.  Ежели
командующий оголяет оборону на Сиваше, то, значит, на Перекопе еще хуже.
     К Воинке мы подощли около часу дня и обнаружили там скопление всякого
рода отрядов и отрядиков и полное безначалие, что бывает  почти  всегда  в
таких ситуациях. Даже штабс-капитан Дьяков, пробегав  не  менее  часа,  не
смог ничего толком узнать,  и  мы  разместились  на  окраине  на  какой-то
брошенной ферме. Внезапно в центре села что-то грохнуло, не иначе,  ручная
бомба, затем послышались револьверные выстрелы и громкие  вопли.  Все  это
напоминало налет махновцев, но  поскольку  Упыря  в  Крыму  еще  не  было,
положение становилось еще более непонятным.
     Я поднял роту и приказал выкатить пулеметы стволами на улицу. Вдалеке
все еще вопили. Послышался  конский  топот,  -  по  улице  мчался  десяток
верховых, впереди которых на забрызганном грязью караковом  жеребце  несся
здоровенный малый в бурке. Вся  эта  кавалькада  двигалась  явно  в  нашем
направлении, и я на всякий случай отбежал к пулемету. Поручик Успенский  и
поручик Голуб уже были на месте.