ударили,  на  этот  раз  шрапнелью,  и
пришлось снова залечь в траву.
     Аэростат висел прямо  над  нами,  вызывая  невольные  размышления  по
поводу намалеванного на нем лозунга. Я бы еще понял, ежели было бы обещано
убить барона, но это их "даешь" приводило в  недоумение.  Неужели  им  так
хотелось взять Петра Николаевича в плен? Вероятно, русский  язык  за  годы
Смуты сделал такие успехи, что моего образования уже не хватало.
     Время  от  времени  мы  открывали  по  "колбасе",  как  было  принято
именовать аэростаты еще  в  Германскую,  прицельный  огонь,  но  проклятый
выродок из семейства монгольфьеровых висел  довольно  высоко.  Приближался
вечер, и оставалось надеяться только на ночную атаку. Впрочем, к  господам
краснопузым вот-вот могли подойти резервы.
     Тут к нашим позициям на полусогнутых подбежал какой-то офицер и начал
хриплым  голосом  вызывать  артиллеристов.  Оказалось,  что  одно   орудие
уцелело, но прислуга была перебита, и Яков Александрович приказал  собрать
всех, кто умеет отличить панораму от затвора. Вызвался поручик Успенский -
на Германской он полгода прослужил во взводе артиллерийской разведки.
     Вскоре пушка  действительно  заговорила.  После  первого  же  снаряда
бронепоезда дали залп, нас засыпало землей, над батареей  взлетели  черные
столбы, но тут пушка рявкнула вторично, затем еще раз  -  и  тут  аэростат
исчез. Третий снаряд разнес его буквально  в  клочья,  и  мы  лишь  успели
заметить  два  белых  купола  -  это  красные  наблюдатели  спускались  на
парашютах.
     За парашютистами мы наблюдали уже не  лежа,  а  с  ходу.  Без  всякой
команды мы вскочили и, нарушая все  правила,  побежали  прямо  к  железной
дороге. Надо было не дать большевикам времени понять, где мы и что делаем,
покуда они ослепли. Давно я так не бегал,  как  тем  далеким  вечером  под
Акимовкой. Но расчет оправдался -  через  десять  минут  мы  уже  колотили
штыками немногочисленное прикрытие, а затем занялись бронепоездами. Теперь
мы находились в мертвой зоне, и пушки  были  бесполезны.  Зато  заговорили
пулеметы.  На  новичков,  знаю  по  себе,  бронепоезд,  особенно   вблизи,
производит  сильное  впечатление.  Этакое  первобытное  чудище,  клепанный
монстр с хоботами трехдюймовок. Но мы навидались всякого и прекрасно знали
ахоллесову пяту этого бронированного дракона - его лапы, то есть, попросту
говоря , колеса.
     Мы залегли метрах в пятидесяти от ближайшего бронепоезда, на  котором
было написано белой краской "Товарищ Троцкий", и начали лупить,  не  жалея
патронов, по смотровым щелям и бойницам. Это только  со  стороны  кажется,
что экиапж железного монстра надежно защищен. Бойницы прекрасно поражаются
прицельным огнем,  и  противник  "слепнет".  Покуда  мы  от  души  тратили
патроны, прапорщик Немно с двумя  юнкерами,  прихватив  с  собой  сумку  с
ручными бомбыми,  стал  обходить  бронепоезд  слева.  Надо  было  выиграть
несколько минут, но чудище, словно что-то почуяв,  пустило  дым  и  начало
подергиваться, собираясь уходить.
     Упускать такого красавца было жаль, и я крикнул пелеметчику, чтоб  он
бил по паровозу. Паровоз был защищен надежно,  но  грохот  пуль  по  броне
поневоле  должен  был  заставить  господ  красных   машинистов   переждать
минуту-другую. А этого должно хватить.
     Поезд все дергался и пускал дым, пули лупили по броне,  и  тут  слева
грохнул взрыв, затем еще один.  Кажется,  дело  было  сделано.  Бронепоезд
резко дал задний ход, но сразу же остановился -  прапорщик  Немно  поразил
дракона в его лапы, взорвав железнодорожное полотно. Большевики  оказались
в ловушке.
     Минут двадцать они еще отстреливались, но с каждой минутой все  более
неуверенно. К нам подбежал штабс-капитан Дьяков с сообщением, что один  из
бронепоездов все-таки ушел, один захватили с  ходу,  а  один,  как  и  наш
"Товарищ Троцкий", оказался в ловушке. Тем  временем  красные,  сообразив,
что зря расходуют патроны, замолчали. Пора было действовать.
     Я вытащил белый платок, намотал его на штык и помахал в воздухе. Этот
интернациональный жест подействовал сразу же,  и  когда  я  вышел  вперед,
дверь одного из вагонов со скрежетом растворилась.
     Мне много раз приходилось вести подобные переговоры. Поэтому, даже не
глядя на склонившегося ко мне толстяка в кожанке, я потребовал немедленной
сдачи, обещая в случае отказа разнести паровоз из тяжелых гаубиц. Чтоб  не
было особых сомнений, я напомнил судьбу аэростата и пообещал начать именно
с этого вагона. Взамен на сдачу я  обещал  всем,  находившимся  в  поезде,
взять их в плен живыми и здоровыми. Впрочем,  через  пять  минут  гарантии
заканчивались.
     Толстяк  в  кожанке  поинтересовался  судьбой  членов  большевистской
партии и бывших офицеров. Я велел ему не торговаться и вылезать наружу.
     Тут где-то рядом грохнул разрыв трехдюймовки. Очевидно,  это  били  с
одного из бронепоездов, но у  страха  глаза  велики,  и  экипаж  "Товарища
Троцкого" принял это за начало обстрела. Через минуту толстяк стоял  рядом
со мной на насыпи, от волнения даже забыв отстегнуть кобуру маузера. Вслед
за ним из вагонов начали вылезать остальные.
     Уговор  есть  уговор,  и  мы  взяли  в  плен  всех,  хотя   несколько
краснопузых имели настолько  комиссарский  вид,  что  сдержать  себя  было
трудно. Троих молодых ребят в незнакомой мне новенькой  форме  с  красными
нашивками скрутили сами же красные.  Это  оказались  курсанты-добровольцы,
пытавшиеся взорвать орудийную  башню  и  отправить  всех  нас  на  небеса.
Молодые люди чуть не плакали и смотрели на нас с такой ненавистью, что мне
даже  стало  не  по  себе.  Так  мы   впервые   встретились   с   красными
юнкерами-курсантами. Им было  лет  по  восемнадцать,  так  сказать,  новое
поколение. Я им невольно посочувствовал, особенно когда один  из  них,  не
выдержав, вдруг начал кричать, именуя нас по полному списку белыми гадами,
помещиками-капиталистами и требуя немедленного расстрела. Мы  оставили  их
под охраной и занялись трофеями.
     Бронепоезд  был  целехонек,  с  чем  нас  вскоре  и  поздравил   Яков
Александрович, завернувший к нам из взятой уже Акимовки. Красные не  стали
оборонять Акимовку и ушли на  север.  Яков  Александрович  был  в  хорошем
настроении, сообщил, что за весь бой мы потеряли убитыми девять человек, в
основном, артиллеристов нашей батареи, зато Акимовка,  наконец,  взята,  и
нам достались три бронепоезда. Он  дал  согласие  переименовать  "Товарища
Троцкого", и мы тут же, замазав антихристово имя, краской вывели на  броне
"Подполковник Сорокин".
     Штабс-капитан Дьяков решил  оставаться  покуда  у  бронепоезда.  Наша
Ольга занялась ранеными, пленных согнали  в  колонну,  а  прапорщик  Немно
начал ходить кругами вокруг походного лазарета, уверяя сестру  милосердия,
что он ранен навылет осколком гранаты. К счастью,  его  раны  были  только
душевными.
     Поручика Успенского все не было, и я начал  было  волноваться,  когда
он, наконец, появился, весь грязный,  с  огромной  царапиной  за  ухом  и,
вдобавок, благоухающий картофельным самогоном, аромат которого  невозможно
было спутать ни с чем. Я спросил его, как поживает  красный  аэростат,  на
что в ответ последовала длинная тирада, от которой трава увяла  в  радиусе
десяти метров. Как я понял, речь шла о  поврежденном  прицеле  на  орудии,
которое  пришлось  наводить  чуть  ли  не  по  каналу  ствола.   Поскольку
победителей не судят, я не спросил поручика о самогоне, а отправил  его  к
Ольге на перевязку. Как он рассказывал позже, их  дважды  крепко  накрыло,
прежде чем их снаряд разворотил красную "колбасу".
     Мы  заночевали  на  станции,  предварительно  заслушав  приказ  Якова
Александровича, в котором особо были отмечены  наши  артиллеристы,  в  том
числе поручик Успенский. Получили благодарность и мы с капитаном  Дьяковым
за бронепоезд. Прапорщик Немно даже не упоминался, хотя я лично доложил  о
нем командующему. Увы, и самые лучшие начальники не всегда справедливы.
     Наутро  произошла  легкая  заваруха.   Несколько   десятков   пленных
потребовали включить их в нашу армию, отказываясь идти в тыл. В  основном,
это были наши бывшие солдаты, взятые в плен красными и  тут  же,  как  это
делали порой и мы, направленные на фронт. Яков Александрович, узнав, в чем
дело, разрешил, и пленных тут же распределили по  подразделениям.  В  нашу
роту   попало   пятеро   молодых   людей,    недоучившихся    гимназистов,
мобилизованных красными в Мелитополе и Екатеринославе.
     Мы пошли  дальше,  прямо  к  Мелитополю,  не  встречая  уже  никакого
сопротивления.  Красные  все  еще  огрызались  у  Чаплинки,  тесня  корпус
Фельдфебеля,  и  пытаясь  удержать  небольшой  плацдарм  на  побережье   у
Степановки. Но это была уже агония. Командование  нашей  старой  знакомой,
XIII армии красных, начало оттягивать уцелевшие войска к Каховке.
     Мы шли вдоль железной дороги, изнывая от жары и с надеждой поглядывая
на небо в поисках хотя бы одного-единственного  облачка.  Увы,  небо  было
совершенно чистым, серовато-голубым, а палило так, что некоторые из нижних
чинов снимали сапоги и шли босиком. Кто-то предложил сложить  винтовки  на
подводы и идти налегке, но  этого  позволить  было  нельзя.  Расслабиться,
конечно, можно, но не до такой же степени.
     Весь следующий день мы брали трофеи. Красные, оттягивая боевые части,
похоже, махнули рукой на обозы, и мы устали подсчитывать бесконечные  возы
с разного рода военным и прочим припасом. Мы лишь меняли лошадей для наших
подвод и шли дальше. Хорошо было бы захватить несколько  грузовых  авто  с
запасом бензина, но авто мы захватили только два, и оба легковые.
     Наша молодежь чувствовала  себя  солдатами  Александра  Македонского,
прибирающими к рукам Персидскую державу. Признаться, столько добра  мы  не
захватывали у красных еще ни разу, даже в славное лето 19-го.  Но  у  меня
особой радости не было. Ведь мы вспороли тыл только одной из  армий,  даже
не разбив ее до конца. А этих армий у большевиков  оставалось  больше  чем
достаточно. И ежели у каждой такие обозы... Да, красным  в  20-м  году  не
приходилось считать патроны и делить сухари.
     1- июня мы вошли в Мелитополь. Я не узнал город - в последний раз  мы
были здесь в декабре, когда он был промерзшим и забитым беженцами.  Теперь
Мелитополь словно вымер - жители сидели в погребах и ждали, пока  устоится
новая власть. Впрочем, боев в  городе  не  было  -  части  красных  быстро
уходили на северо-запад. Нашему отряду, как и всей  бригаде,  не  довелось
вкушать хлеб-соль и принимать букеты от гимназисток, мы прошли сквозь  еще
не очухавшийся город и заняли оборону в  нескольких  верстах  от  северной
окраины. Радоваться было рановато - XIII армия красных  готовила  ответный
удар. Поговаривали, что у нее таперь новый командующий -  бывший  пехотный
поручик Уборевич, которому, якобы, не исполнилось еще и двадцати пяти лет.

     Поручик Успенский попросил у меня брошюру гоаподина  Ульянова-Бланка.
Оказываетя, его роман приблихается к кульминации: отвадные герои Дроздов и
Морозов попадают на допрос  прямо  к  господину  Ленину.  Поручик,  всегда
стремящийся к точности, желает вложить, так сказать,  в  уста  симбирского
заики, наряду с руганью и угрозами, его подлинные  цитаты.  Я  посоветовал
поручику  особенно  не  увлекаться,  дабы  окончательно  не   раздраконить
генерала Ноги, который, того и гляди, припишет нам пропаганду большевизма.


     7 июня

     Вчера опять была  дуэль.  Два  алексеевца  выясняли  отношения,  если
верить слухам, по поводу Учредительного собрания. Оно,  конечно,  было  бы
смешно, но один из них убит наповал, а второй - уж не знаю, как это  вышло
- успел получить пулю в легкое. Самое страшное, что все  воспринимают  это
очередное убийство, как нечто вполне  само  собой  разумеющееся.  Я  вновь
высказал  все,  что  думал,  Туркулу,  и  услыхал  прежние  аргументы.   К
Фельдфебелю обращаться бесполезно, надо обратиться к генералу Витковскому.
Должны же остаться на нашем Голом Поле разумные люди!
     Сегодня уехала еще одна  группа  офицеров.  Говорят,  вот-вот  начнут
составлять  какие-то  списки,  и  нас  понемногу  примутся  развозить   по
Занзибарам. Чаще всего почему-то называют Марокко. Возможно, потому, что в
Бизерте стоит наш флот, которому, увы, уже  не  вырваться  из  лап  господ
союзничков. Говорят, в  Марокко  нас  будут  вербовать  для  войны  против
Рифской республики. Не знаю, где это и что это за республика, но ежели там
не  большевики,  то  я  охотно  завербуюсь  туда,  дабы  слегка   проучить
лягушатников. Хотя, что  это  я  так  рахрабрился?  Мне  бы  до  санатория
дотянуть.
     Генерал Туркул заявил, что французы и вправду  вурбуют  офицеров  для
войны в Марокко. Но армию будут переводить все же куда-нибудь поближе,  по
слухам, в Болгарию или в Сербию. Ну, поживем - увидим.
     Антон Васильевич, прочитав предыдущие страницы, просит объясниться по
поводу одной, с его точки зрения, несообразности. Он не  понимает,  отчего
это я, описывая блестящее начало летнего наступления, все время упоминаю о
своих  пессимистических  прогнозах.  Ему  кажется,  что  я  переношу  свое
сегодняшнее настроение на события годичной давности. Лично  он  год  назад
был уверен, что таврическая операция закончится ежели не в Москве, то,  во
всяком случае, в Киеве или в Харькове. А имея за своей спиной Новороссию и
Малороссию, можно надеяться следующей весной идти прямо к Белокаменной.
     Вероятно, так думали многие. Может быть, на это надеялся Барон. Но  я
не кривлю душой, говоря о своей прошлогодней уверенности в том,  что  наша
летняя кампания будет последней. Это я понял еще весной.
     Прежде всего, не от хорошей жизни Барон вел  переговоры  с  красными.
Даже весной 18-го, когда у нас не  оставалось  ничего,  кроме  винтовок  и
пустых подсумков из-под патронов, ни у кого подобной мысли  не  возникало.
Ежели мы,  имея  танки,  самолеты,  флот  и  помощь  Европы,  были  готовы
подписать мир с господами Ульяновым и Бронштейном, значит, у нас  не  было
другого выхода.
     Начало наступления подтвердило мои предположения. Мы лихо  прорвались
к Мелитополю. Это был блестящий рейд, за который нам поставил бы "отлично"
сам Упырь. Недаром Якову Александровичу приписывают слова, что он хотел бы
стать вторым Махно. Да, мы научились воевать по-степному, и  это  выручало
нас и раньше, и потом. По сути, мы действовали, как партизанский отряд.  А
партизанские  отряды  войн  не  выигрывают.  Регулярная  армия  -  медведь
неповоротливый, но и медведь рано или поздно встает на дыбки.
     Одной лихости может хватить на неделю. Для серьезного сражения  нужна
армия. А нас было так мало, что ежели вдруг господин Уборевич решит  сдать
свою XIII армию в плен, то наших сил не хватит даже для конвоя.  А  бывший
поручик в плен сдаваться не собирался. И это мы почувствовали очень скоро.
     В общем, уже тогда я был уверен, что в  степях  Таврии  решится  наша
судьба. Впрочем, Барону вряд-ли удалось бы отсидеться за  Перекопом.  Ведь
не отсиделся же он в ноябре. Так что для меня летняя кампания  20-го  была
последним парадом. Я это понял сразу,  и  завидовал  оптимистам,  подобным
генералу Туркулу.

     Мы окопались севернене Мелитополя, установили пулеметы и стали ждать.
Правда, в контр-удар красных поначалу не очень верилось, -  из  Мелитополя
они бежали так быстро, что бросили склады, способные обеспечить наш корпус
на полгода. Впереди время от времени что-то грохотало, но нижние  чины,  а
потом  и  офицеры  стали  потихоньку  снимать  сапоги  и   гимнастерки   и
устраиваться прямо в поле под солнышком, тем более, что река Молочная была
рядом, и приходилось отпускать личный состав повзводно купаться.
     В  первое  же  купание  прапорщик  Мишрис,  желая   показать   пример
остальным, прыгнул с обрыва и прямиком напоролся на корягу,  порезав  руку
и, что было самым неприятным, ногу. Ногу пришлось забинтовать, и прапорщик
мог передвигаться только с импровизированной тростью. Я  поглядел  на  его
потуги, и велел немедленно отправляться в госпиталь.
     И тут я впервые увидел, как прапорщик испугался. Он переводил  взгляд
с растерянной Ольги на непроницаемого прапорщика Немно,  умоляюще  смотрел
на меня и, наконец, попросил оставить его на позициях.  Поручик  Успенский
пообещал  ему  гангрену  и  посоветовал  немедленно   убираться   в   тыл,
присовокупив, что не подпустит нашего цыгана к Ольге ближе чем на двадцать
шагов. Тогда Мишрис, побледнев от волнения и  вставляя  в  речь  литовские
слова, сбивчиво объяснил, что не может  оставаться  в  тылу,  когда  отряд
готовится встретить красных, а взвод к тому же лишается командира. Все это
было так, и  я  уж  совсем  было  собрался  гаркнуть  и  направить  его  в
Мелитополь, но прапорщик отвел меня в сторону и жалобно попросил  оставить
его хотя бы на денек. Ему было стыдно появляться в госпитале  с  такой,  с
позволения сказать, раной. Я посмотрел на него и  махнул  рукой,  разрешая
остаться. В конце концов, перевязку можно было сделать и на позициях, а  в
наши госпитали я не очень верил.
     Прапорщик Мишрис от радости даже отбросил посох и бодро  заковылял  к
своему взводу. По этому поводу я прекратил купание  и  велел  как  следует
выкосить траву перед брустверами. Тишина начинала смущать  меня,  и  я  не
ошибся.
     Вечером на позиции  подъехали  Яков  Александрович  и  наш  бригадный
командир, фамилию которого я уже и не упомню.  Командующий  похвалил  нашу
позицию и сообщил, что красные атакуют Серогозы,  где  наша  34-я  дивизия
пытается помочь полуокруженному корпусу Фельдфебеля; а прямо перед нами, у
станции  Федоровка,  господин  Уборевич  собирает  ударную  группу.  Ежели
красные прорвутся у Серогоз и  сумеют  обойти  Мелитополь  с  востока,  то
корпус  окажется  в  кольце.  Мы  должны  держать  оборону  здесь,   чтобы
краснопузые не смогли  внезапным  ударом  отбить  город  и  рассечь  части
корпуса пополам.
     Да, радовались мы рано. XIII армия красных никуда не  делась  и  была
готова дать сдачи. У Якова Александровича было не более пяти тысяч  штыков
и сабель, и мы опять воевали в соотношении один к двум.  Что  ж,  в  таком
случае я не зря оставил прапорщика Мишриса на позиции.
     Красные полезли утром. Они шли ровными  цепями,  впереди  пылили  два
броневика. К нашему счастью, они, очевидно, не успели подвезти артиллерию,
зато в небе вновь появились аэропланы, правда, на этот раз не "Ньюпоры", а
"Фарманы". Аэропланы сделали над нами круг, сбросили несколько бомб и ушли
с сторону Мелитополя.  Летуны,  однако,  промазали,  и  взрывы  прогремели
метров за сто перед нами.
     Первую атаку мы отбили на удивление легко. Как  только  ударили  наши
пулеметы, цепи остановились, броневики открыли ответный огонь,  и  красные
попятились. Зрелище было привычное, меня удивило  лишь,  что  в  следующую
атаку они пошли тут же, почти не переводя  дыхания.  После  третьей  атаки
пришлось задуматься.
     Это были какие-то другие красные. Надо сказать, что к этому  лету  мы
навидались  всяких  краснопузых.  Видели  взбесившуюся  солдатскую  толпу,
рвавшую офицеров на  части  в  декабре  17-го.  Видели  рабочие  отряды  в
обязательных черных кожанках - народ смелый, но глупый, ходивший в атаку в
полный рост и натыкавшийся на наши пулеметы. Видели и самую опасную погань
- китайцев, латышей и ту же чухну. А  это  было  что-то  новенькое.  Я  не
удержался и подозвал поручика Успенского. Тот махнул рукой и  заявил,  что
это обычная красная сволочь, не стоящая даже того свинца, что  мы  на  нее
тратим.  Я  предложил  ему  присмотреться   повнимательнее,   тем   более,
начиналась очередная атака.
     Больше всего меня удивила продуманность их действий,  как  будто  это
был не батальон, а спортивная команда. Они ожидали, покуда заработают наши
пулеметы, а потом не бежали в панике, как это  част