навидались
всякого. Подобные Орловы встречались часто, причем по обе линии фронта. Ну
хотя бы красный есаул Сорокин, однофамилец  нашего  командира,  который  в
18-м под Новороссийском вел себя еще более круто. Да и наш Андрюшка  Шкура
того же чекана. Удивительно другое -  Орлов  в  Крыму  был  популярен.  Ну
ладно, юнкера  и  желторотые  прапорщики,  млевшие  от  призыва  свергнуть
генералов и взять власть в свои руки. Но  отец  Викентий,  умнейший  вроде
человек! Тут уж только руками разведешь. Разве что наши  господа  генералы
успели настолько скомпроментировать себя, что на их  фоне  Орлов  оказался
каким-то Робин Гудом.
     Так  или  иначе,  а  положение  было  скверное.  Орлов  арестовал   в
Симферополе  коменданта,  губернатора   и   нескольких   оказавшихся   там
генералов. Яков Александрович по телеграфу цыкнул на сквернавца, но тот не
унимался, а наоборот, рассылал по всему Крыму  депеши,  где  божился,  что
действует только по приказу командующего. В общем, будь Орлов даже агентом
чеки, он не мог бы действовать успешнее.
     А вся беда была  в  ненадежности  тыловых  частей,  по  причине  чего
приходилось думать даже о временном оголении фронта. И это в те самые дни,
когда господин-товарищ Геккер вел разведку боем и готовил что-то крупное.
     После этого совещания мы впервые заговорили вслух  о  том,  что  дело
швах. Как говорили на Германской, "вата".  И  все,  ныне  происходящее,  -
только агония.
     На следующий  день  стало  известно,  что  Яков  Александрович  лично
приехал  в  Симферополь,  заставил  освободить   арестованных   и   принял
капитуляцию у большей части орловцев. Но сам Николя ушел в горы о  объявил
себя командующим войсками Крыма. Разбираться  с  ним  было  некогда  -  на
фронте вновь стало худо.
     15  февраля  штабс-капитан  Дьяков  вернулся  из  штаба  весь  белый,
несмотря на мороз, и сообщил, что в дивизии начался тиф. У меня  при  этой
вести опустились руки, поскольку я помнил, что такое тиф, еще в 18-м году,
а в нашем отряде не было не только фельдшера, но даже медицинской  сестры.
Откровенно говоря, первая мысь была  не  из  удачных:  выйти  на  Сиваш  и
атаковать большевиков в полный рост.  По  крайней  мере,  это  лучше,  чем
многодневная агония во вшах и грязи. Но я был не один, и уже через полтора
часа мы вместе варили нечто черное и вонючее, чтобы гнать заразу.  Поручик
Успенский уверял нас, что от этого состав вымрут не только  тифозные  вши,
но и все большевики в окружности двадцати верст.
     Забегая вперед, отмечу, что нас Бог  миловал.  То  ли  черное  варево
подействовало, то ли внутренняя дезинфекция спиритусом вини, но наш  хутор
зараза обошла стороной. Но дивизии тиф стоил  больше,  чем  все  январские
бои, а некоторым частям, особенно на Перекопе, пришлось еще хуже.  Однако,
тогда мы не знали самого для нас страшного: 28 февраля  в  симферопольском
госпитале  от  тифа  умер  подполковник  Николай  Сергеевич  Сорокин,  наш
командир, который вел нас от Ростова, которого щадили пули и  которому  не
исполнилось еще тридцати пяти. Мы узнали об этом только в апреле.  Николай
Сергеевич уже поправлялся, когда в госпиталь занесли тиф. Ему хватило двух
дней, - ослабленный организм не мог сопротивляться.
     Между прочим, если бы не Николай Сергеевич, Я, может быть, и  до  сей
поры мирно жил бы в России, то есть теперь бы  в  Совдепии,  ходил  бы  на
большевистскую службу и получал бы свою воблу. Тогда, в декабре 17-го,  мы
все съехались в Ростов, ожидая всеобщего восстания против  большевиков,  а
все кончилось крахом, атаман Каледин застрелился, и  началась  паника.  Не
знаю, как я повел бы себя,  -  война  успела  мне  осточертеть,  а  гибель
Чернецова, казалось,  поставила  точку  в  борьбе  с  красными.  Но  когда
подполковник Сорокин сказал мне, что уходит  с  Лавром  Георгиевичем,  мои
сомнения кончились. Я послушал своего бывшего батальонного, как слушал его
под Ковелем и Стоходом. Теперь уж ничего не переиграешь,  и,  может  быть,
даже хорошо, что наш командир, подполковник Сорокин, кавалер  орденов  Св.
Анны, Владимира и Георгия не дожил ни до Каховки,  ни  до  Галлиполи.  Бог
избавил его от того, что пришлось увидеть нам. И еще придется увидеть.

     Господа преферансисты просят внести важное, по их мнению, дополнение.
Капитан Орлов, как им достоверно известно, расстрелян красными  в  декабре
20-го. Приятно слышать, конечно. Жаль, что чека не  поставила  рядышком  к
той же стеночке Андрюшку Шкуру, Витьку Покровского и иных прочих.  Большая
бы получилась стеночка. Длинная.


     15 апреля

     Ну вот, не поминай чеку к ночи. Правда, красная чека до  нас  еще  не
добралась, а вот наша собственная уже тут как тут. В общем, опять скандал.
     Сегодня утром пошел  читать  господам  юнкерам  лекцию  о  Балканской
войне. Смурная, признаться была эта  война,  но  поучительная.  Прихожу  и
застаю невиданный переполох. Юнкеров выстроили на плацу, начальник училища
стоит весь зеленый, а рядом прохаживается Фельдфебель собственной персоной
и рычит. Натурально этак прорыкивает. Мне даже жутко стало.
     Вслушался  я  и  все  понял.  Оказывается,  утром  в  палатках  наших
константиновцев устроили обыск - хороши  нравы,  однако,  -  и  обнаружили
кое-что из запрещенного. Добро б еще господина Маркса или Ульянова-Бланка.
Увы, тут похуже: нашли брошюру Якова Александровича. Ее, понятно, все наше
Голое Поле  читает.  Но  нельзя.  Лично  Фельдфебель  запретил.  Отсюда  и
форс-мажор.
     Дело на том не  кончилось.  Пока  я  любовался  этой  сценой,  кто-то
аккуратно взял меня под локоток. Обернувшись, я узрел генерала Ноги.  Пару
минут мы простояли в трогательной близости, причем мой локоть он выпускать
не собирался. Наконец, он предложил все-таки пройти в штаб.
     Разговор наш был весьма скучен и неоригинален. Генерал посетовал, что
отдельные преподаватели неверно освещают ряд эпизодов нашей великой войны.
Я охотно согласился и напомнил, что  Германскую  и  Смуту  юнкерам  читает
полковник Юрьев, с него и спрос. На  это  последовали  вздох  и  замечание
мимоходом, что курс читает Юрьев, но слушатели задают  вопросы  не  только
ему, но и другим преподавателям. Задают вопросы и получают ответы. С  этим
я также согласился.
     Генерал вздохнул еще раз и вновь посетовал, что нервы офицеров за эту
зиму совсем разболтались, и возможно всякое. Ну, скажем, случайный выстрел
в сослуживца, который ведет себя вызывающе по отношению к истинным  героям
Белого дела. И вносит смятение в наши стройные ряды.
     Мне очень захотелось спросить, кого это он,  сволочь  этакая,  пугать
вздумал? Я и спросил. На "сволочь"  он  никак  не  отреагировал,  даже  не
покраснел, и пояснил, что покуда никого не пугает, а  лишь  предупреждает.
На это мне осталось напомнить, что  он  имеет  полное  право  послать  мне
вызов, и с тем откланяться.
     Вызова никто мне не прислал, зато через пару часов к  нам  в  палатку
нагрянул генерал  Туркул.  Наши  соседи-дроздовцы  вытянулись  свечками  и
побледнели: свою дивизию генерал держит крепко. Он на них и  не  поглядел,
выслал прочь движением бровей и приступил ко мне.
     Туркула я знаю еще с 18-го, мы с ним давно на "ты", а посему я усадил
его на койку, налил чаю и  поинтересовался,  что,  собственно,  случилось.
Туркул, в общем, славный офицер, в мадридские интриги никогда не играет, а
посему разговаривать с ним всегда легко. И на  этот  раз  Туркул  не  стал
ходить вокруг да около, а сразу брякнул, что сегодня  была  большая  буча,
двух юнкеров хотят разжаловать, а меня вот отстранить от  преподавания.  Я
на это лишь покачал плечами. Далее  Туркул  перешел  на  громкий  шепот  и
сообщил, что кто-то настраивает его офицеров  против  сорокинцев,  и  дело
пахнет чуть ли не дуэлью. Но он, генерал  Туркул,  категорически  запретил
своим  "дроздам"  вызывать  кого-либо  из  сорокинцев  на  дуэль  без  его
разрешения, тем более, сорокинцев в Дроздовской дивизии всегда уважали.  И
он лично помнит Николая Сергеевича Сорокина, о  котором  Михаил  Гордеевич
Дроздовский всегда был самого высокого мнения.
     Я поблагодарил его,  и  счел  было  разговор  исчерпанным,  но  далее
последовало самое интересное. Туркул, оказывается, уже  прослышал  о  моих
скромных литературных опытах. И он их всячески привествует. Вместе  с  тем
он, командир дроздовцев, опасается, что в моей  истории  роль  дроздовской
дивизии не будет оценена должным образом. он  понимает,  как  велико  было
значение 3-го корпуса в защите Крыма, но я  должен  признать,  что  только
прибытие из  Новороссийска  частей  Добрармии,  в  том  числе  Дроздовской
дивизии, позволило весной 20-го спасти Крым.
     Я успокоил его, сказав, что пишу не историю войны и даже  не  историю
отряда подполковника  Сорокина,  а  всего  лишь  привожу  в  порядок  свои
дневники. Когда же речь пойдет о дроздовцах,  я  специально  приглашу  его
поделиться воспоминаниями. Туркул охотно согласился и прошептал, что и сам
собирается написать историю своей  дивизии.  И  назовет  ее  "Дроздовцы  в
огне". Я сказал, что это звучит гениально, после чего  Туркул  расцвел  и,
похоже, готов был меня обнять. К счастью, однако, обшлось без этого.

     Генерал Туркул высказал  то,  в  чем  уверена  почти  вся  Добрармия,
особенно ее офицерство. Они готовы признать - сквозь  зубы  -  роль  Якова
Александровича в зимней кампании, но утверждают,  что  красные  все  равно
прорвались бы в Крым, ежели бы не части, прибывшие  из  Новороссийска.  Не
буду пока  делать  глобальных  выводов,  но  к  концу  февраля  обстановка
выглядела следующим образом.
     Красные явно готовились к новому удару. Господин-товарищ Геккер и его
бывшее  благородие  товарищ  Павлов  полностью  подтянули  свои  войска  к
перешейкам. В воздухе загудело -  красные  аэропланы  -  впервые  на  моей
памяти - появились в крымском небе. Прошел  слух,  что  красные  назначили
наступление на конец февраля, в годовщину февральского переворота.
     Нам, между тем, приходилось нелегко. Тиф косил  наши  части,  в  тылу
пиратствовал Орлов, успевший захватить и разграбить Ялту, а Добрармия  все
еще топталась на Кавказе, не дав нам к этому времени ни одного человека. К
слову, это нечто вроде ответа генералу  Туркулу.  Антон  Иванович  Деникин
задерживал войска в Новороссийске, надеясь, вероятно, на то,  что  красным
надоест его преследовать, и они  повернут  обратно.  Как  известно,  вышло
по-иному.
     Всю вторую половину февраля мы просидели на нашем хуторе. Мои записи,
относящиеся к этому времени, очень коротки и однообразны.  Честно  говоря,
особой охоты писать не было. Вокруг свирепствовал тиф, мы  окуривали  наши
хаты трижды в день и пропахли этой черной  дрянью  настолько,  что  вполне
могли сойти за студентов-химиков. Вдобавок, красные наглели с каждым  днем
и начинали постреливать через Сиваш из дальнобойных. Потерь у нас не было,
но на нервы действовало чрезвычайно.
     Нижние чины держались угрюмо. Мы знали друг  друга  давно,  несколько
месяцев, а на войне это очень много, -  посему  разговаривали  при  случае
вполне откровенно.  В  основном,  это  были  мобилизованные  из  Таврии  и
Донбасса, и теперь они вполне резонно спрашивали о перспективах. Но я  мог
ответить лишь то, что единственный наш шанс уцелеть -  это  отстоять  Крым
или,  по  крайней  мере,  организованно   эвакуироваться.   Перебегать   к
краснопузым смысла не было - зимние бои  озлили  комиссаров  до  последней
степени, и едва ли они будут разбираться в каждом  конкретном  случае.  Их
пропаганда давно уже объявила Якова Александровича исчадием  ада,  и  всем
нам рассчитывать на их милость бесполезно. Особенно бывшим пленным,  -  не
забывал каждый раз добавить я, поскольку среди нижних чинов были и  такие.
Тут со мной не спорили: что такое чека, знали все.
     Офицерам тоже было невесело. В глубине души мы  понимали,  что  ежели
нижним чинам может все-таки выйти послабление, то с нами,  сорокинцами,  у
красных разговор и вправду будет коротким. А ведь  наши  семьи  оставались
там, в Совдепии. Даже штабс-капитан  Дьяков,  который  успел-таки  вывезти
супругу и детей, волновался за родителей, оставшихся в Курске. А что  было
делать остальным? Поручик Успенский  держался,  однако,  молодцом,  а  вот
поручик Голуб захандрил всерьез.  Он  всегда  был  молчуном,  только  петь
раньше любил, особенно в  компании.  Теперь  было  не  до  песен,  поручик
замкнулся, почти не выходил из хаты и перестал реагировать даже на приказы
штабс-капитана Дьякова,  доводя  того  до  белого  каления.  Меня  он  еще
слушался, но было ясно, что дело худо. Я даже не пытался расшевелить  его:
такая хандра либо проходит после первого боя, либо... Либо эта  та  самая,
последняя хандра, которую видел уже у многих.
     А между тем приближался конец февраля, мы ждали  28-е  число,  будучи
уверенными,  что  господин-товарищ  Геккер  отметит  свой  хамский  юбилей
броском через Сиваш. Обычно такие предчувствия  сбываются,  но  тут  вышло
по-другому. Возможно, комиссары и  вправду  готовили  нечто  подобное,  но
перед самым 28-м задул ветер, над Сивашем встал туман, а на следующее утро
стало ясно, что на дворе весна. Ранняя крымская  оттепель  за  одни  сутки
превратила ледяной панцырь Сиваша в мокрую кашу, и мы оказались в грязевой
осаде: на наш хутор из Мурза-Каяш было не добраться даже на волах.
     Мы сняли полушубки и вновь  надели  наши  старые  шинели.  Бог  весть
отчего, но эта оттепель нас взбодрила. Наверное, потому, что весна -  наше
время. Весной мы всегда наступали.  Вот  для  краснопузых  самое  время  -
осень. И зима. Правда, эта  зима  в  Крыму  кончилась  для  нас  не  самым
страшным образом, но в целом они вновь  выиграли.  И  если  б  не  причуды
крымского климата, то лед и мороз, помогавшие нам в январе, теперь  пришли
бы на помощь господам красноиндейцам. Но не  вышло.  Как  говорил  генерал
Марков, значит, не фарт.
     Красные притихли, и мы получили такую нужную нам пердышку. С  Кавказа
помощи все не было, - это я специально для генерала  Туркула,  -  но  Яков
Александрович провел сплошную мобилизацию, вымел метлой все тылы и  бросил
на передовую. Даже Стенька-Орлов - и тот  оказался  со  своим  отрядом  на
фронте, правда, забегу вперед, чтобы удрать при первых же выстрелах.  А  2
марта  штабс-капитан  Дьяков  укатил  по  чуток  уже  просохшей  дороге  в
Мурза-Каяш и ближе к вечеру вернулся с целым воинством. Генерал Андгуладзе
вспомнил-таки свое обещание и прислал нам аж двести человек  подкрепления.
Из усиленного взвода наш отряд превратился в батальон, хотя и  не  полного
состава.
     Пополнение долго топталось  на  хуторском  майдане,  сбивая  грязь  с
сапог, а мы со штабс-капитаном Дьяковым держали  совет.  Собственно,  дело
было ясное: мы воссоздавали наши две роты, вопрос был  лишь  в  том,  кому
командовать  первой.  Вторая  рота,  само  собой,  оставалась  у  меня.  Я
предложил назначить ротным поручика Успенского,  но  штабс-капитан  Дьяков
скривился, пробурчал, что мой поручик и взводом-то толком не имел  времени
покомандовать, и наконец заявил, что первой ротой будет командовать сам. Я
лишь пожал плечами. Штабс-капитан Дьяков, похоже, все еще чувствовал  себя
ротным, а не командиром отряда.
     Мы разделили нижних чинов поровну, и я приказал  поручику  Успенскому
отконвоировать наше пополнение к старым овечьим сараям,где мы намеривались
их разместить. Мороза уже не было, а спать можно и на сене. Сена,  кстати,
хватало.
     Пока моя рота шлепала по грязи, а поручик Успенский бодро  покрикивал
"Ножку! Ножку! Ать-два!", я направился к штабс-капитану  Дьякову.  Дело  в
том, что  с  пополнением  прибыли  четверо  офицеров,  и  было  далеко  не
безразлично, кого из них направят ко мне.
     Впрочем, все уже было решено. Двух крепких молодцов, одного  поручика
и одного подпоручика,  он  забрал  себе,  а  мне  оставил  двух  невысоких
прапорщиков, первого - белокурого, а второго - чернявого  и  черноглазого,
совершенно цыганского вида. Я козырнул и представился. Они  тоже.  Услыхав
фамилии, я немного вздрогнул:  белокурого  звали  Мишлис,  а  чернявого  -
Немно; однако молодые люди  улыбнулись,  и  я  сразу  почувствовал  к  ним
симпатию. Я отвел их в пустую хату и велел устраиваться.
     Тем временем пора было заняться пополнением вплотную. В сараях кипела
работа: под чутким оком поручика Успенского вновь прибывшие приводили свои
жилища в божеский вид. Я  отозвал  поручика  в  сторону,  и  мы  накоротке
поговорили.
     Нам повезло: из сотни сорок человек были юнкерами.  Они  отбились  от
своих училищ и сами попросились на фронт. Юнкера, да  еще  добровольцы,  -
это был действительно подарок. Было еще два  десятка  добровольцев,  но  в
основном,  желторотые  гимназисты  старших  классов  и   учащиеся   высших
начальных училищ. Ну, этих можно было еще подтянуть, а вот на остальных не
стоило даже смотреть: от них за три версты несло красным духом. Так оно  и
оказалось: это были доблестные  красноармейцы  не  менее  доблестной  46-й
дивизии Рачьей и Собачьей Красной Армии. Конечно, правильнее всего было бы
из этих господ образовать специальный  взвод  смертников  для  посылки  на
вражеские пулеметы, но не всегда правильные решения осуществимы.  Пришлось
всех разбросать по трем взводам равномерно. Первый взвод  шел  под  начало
поручика Голуба, второй и  третий  получали  вновь  прибывшие  прапорщики,
поручик  Успенский  оставался  моим  заместителем.  Правда,  опять  забегу
вперед, все следующие дни первым взводом занимался  поручик  Успенский,  -
поручик Голуб по-прежнему хандрил и трогать его было бессмысленно.
     Выстроив у сарая юнкеров и гимназистов, я смотрел на этих симпатичных
молодых людей и думал, как все-таки жестоко - бросать в бой тех, кому  нет
и двадцати. Да еще и в самые последние месяцы проигранной войны. Но я  тут
же одернул себя: мы с поручиком Успенским тоже не  были  стариками,  когда
пошли  добровольцами  на  Германскую.  И   юнкера-сорокинцы,   атаковавшие
Екатеринодар в 18-м, были не старше. И те, кто защищал от красной  свовочи
Кремль в те страшные дни Смуты. Просто - настал час и для них.
     Юнкера  разглядывали  меня  с  явным  интересом.   Я   подумал,   что
неугомонный поручик Успенский уже расписал мои подлинные и мнимые заслуги.
Герой Горлицы, Брусиловского  прорыва,  Стохода.  Орден  Св.  Владимира  с
мечами и бантами. Чернецовец. Участник Ледяного похода. Герой Волновахи.
     Я не помню точно, что говорил тогда этим молодым  людям.  Кажется,  я
начал с того, что теперь они - сорокинцы. И это  будут  знать  и  свои,  и
чужие. И если для своих это  честь,  то  для  врагов  -  это  тоже  честь.
Сорокинцев, как и дроздовцев, красные в плен не берут. И  те,  кто  сумеет
получить офицерские  погоны,  могут  этими  погонами  гордиться.  Затем  я
сказал, кажется, о том, что бои начнутся скоро, и  от  этих  боев  зависит
все. Ни одна армия  не  будет  побеждена,  если  найдутся  еще  солдаты  и
офицеры, не чувствующие себя побежденными. Сорокинцы  еще  никем  не  были
разбиты. Многих смогли убить. Но отряд по-прежнему жив,  и  теперь  они  -
отряд подполковника Сорокина. И я рассказал им о Николае Сергеевиче.
     Их вопросы касались, в основном, двух тем:  можно  ли  им  отращивать
теперь бороды и просьба рассказать подробнее о себе. Я понял, что  поручик
Успенский успел-таки изобразить  меня  былинным  богатырем,  и  мне  стало
немного совестно. Бороды я разрешил,  а  автобиографию  обещал  рассказать
позже. В подходящее для этого время.
     Отпустив юнкеров и гимназистов, я построил господ краснопузых и велел
побеседовать с ними поручику Успенскому.  Слушать  я  не  стал  -  поручик
Успенский говорить с подобной публикой умеет. Уже уходя, я смог разобрать,
как он объясняет "красной сволочи", где и как мы  ставим  пулеметы,  чтобы
стрелять по тем, кто повернет в бою назад. Дальше  дол