т, Мелитополь отбился.
     Отдохнувшие корниловцы заняли позиции, выкатили батарею, и  мы,  имея
теперь чуть ли не  полк,  почувствовали  себя  во  всеоружии.  Становилось
скучновато. Мы всерьез поносили подлеца Жлобу за то,  что  он  не  атакует
Токмак...
     Лишь позже стало известно, что  в  эти  дни  корпус  Жлобы  два  раза
пытался прорваться к Мелитополю, но откатывался  назад.  По  мнению  Якова
Александровича, тут Жлоба и совершил главную ошибку. Его  корпус,  прорвав
первую линию обороны, стремился  выйти  к  Перекопу,  но  под  Мелитополем
завяз. Потеряв таким образом несколько дней, он дал возможность двум нашим
корпусам повернуть часть сил и сжать красную конницу  в  клещи.  Тогда  он
имел еще шанс вырваться, но красные, словно очумев, продолжали  штурмовать
Мелитополь. Яков Александрович считает, что Жлоба рвался во что бы  то  ни
стало выполнить приказ. Это "во что бы то ни стало" стоило  красным  очень
дорого. Генерал Туркул спросил Якова Александровича, как бы он поступил на
месте бывшего авиатора. Тот подумал и сказал, что увел  бы  корпус  назад,
даже ежели бы пришлось пойти прямо под трибунал. Это на него похоже.
     Господин  Жлоба,  очевидно,  больше  опасался  трибунала,  чем  Якова
Александровича. А напрасно. На  третьем  году  Смуты  уже  можно  кое-чему
научиться.
     Через два дня связь,  наконец,  восстановилась,  и  Мелитополь  начал
бомбардировать  нас  советами  и  приказами.  Похоже,  они   там   здорово
перепугались, поскольку, в основном, увещевали нас держаться до последнего
патрона. Мы докладывали обстановку и продолжали ждать неизвестно чего.
     Утром  24  июня  над  Токмаком  загудело,  и  в  водухе   закружились
"Ньюпоры". Мы приготовились было открыть огонь, но  вовремя  остановились:
аэропланы оказались нашими. Один из них снизился, покружил  над  полем  и,
наконец,  сел.  Аэроплан  доставил  связного  от   Якова   Александровича.
Командующий сообщал, что находится под Пологами, к нам же посылает  четыре
бронепоезда,  в  том  числе  наш  "Подполковник  Сорокин",  которые  будут
сторожить Жлобу  восточнее  города  по  линии  железной  дороги.  Туда  же
направляются наши старые знакомые из дивизии генерала Андгуладзе. Западнее
нас прикроет конница Морозова. В общем, капкан готов.  Наша  задача  -  не
пропустить Жлобу у Токмака.
     День 25 июня прошел спокойно. Париж передавал танго, и Жлоба, похоже,
забыл о нас окончательно. Над Токмаком то и дело пролетали наши аэропланы,
которых на этот раз насчитывалось не менее  десятка.  Прибыли  связные  от
Андгуладзе и Морозова, и мы послали донесение  Якову  Александровичу,  что
ждем и начинаем скучать.
     Возможно, Жлобе и в самом  деле  надоело  испытывать  наше  терпение,
поскольку утром 26 июня западнее, у поселка Мунтау,  загремело,  и  вскоре
нам сообщили,  что  авангард  1-го  конного  корпуса  красных  сцепился  с
бригадой Морозова. Где-то через два  часа,  около  полудня,  на  горизонте
заклубилась пыль, и почти тут же связной  доложил,  что  морозовцы  отбили
красных, и Жлоба идет на Токмак. Я схватил  "цейсс"  и  вгляделся.  Облако
пыли росло, катясь с юго-запада прямо  на  наши  окопы.  В  воздухе  вновь
загудели "Ньюпоры" и закружились над  облаком,  видимо,  сбрасывая  бомбы.
Разрывов мы не слыхали - от горизонта до горизонта гремела канонада.
     Облако приближалось, и земля начала мерно подрагивать.  Такое  бывает
при сильном обстреле, но сейчас она гудела  под  копытами  тысяч  лошадей.
Сковзь пыль мы уже видели уходящую в горизонт  черную  шевелящуюся  массу.
Такой конной орды я не видел ни разу за всю войну. Перед этой  мощью  наши
шесть рот с двумя броневиками казались чем-то игрушечным.  Конечно,  окопы
не могли задержать эту массу сколь-нибудь долго.
     Мы замерли,  может  быть,  в  какой-то  детской  надежде,  что  Жлоба
передумает и свернет. Все молчали. Я оглянулся и  заметил,  что  прапорщик
Мишрис закрыл глаза, едва заметно шевеля губами. Наверное, он молился. Мне
стало неловко, я отвел глаза и,  одернув  китель,  не  торопясь  пошел  по
траншее. Кажется, кого-то я заставил застегнуться, кого-то -  подвинуть  к
пулемету цинк с патронами, а у прапорщика Немно, кажется, спросил,  кованы
ли лошади у Жлобы. Немно не понял моей странноватой шутки,  прислушался  и
заявил, что кони у  красных  кованы,  но  только  на  передние  копыта.  Я
настолько удивился, что тут же потребовал от нашего цыгана  объяснений,  в
чем тут злодейский большевистский умысел,  но  прапорщик  дернул  меня  за
рукав и ткнул пальцем впред. Да, началось.  Орда  развернулась,  и  первые
сотни полетели прямо на нас.
     Земля загудела, пыль скрыла небо, и я еле успел скомандовать "огонь",
но пулеметные очереди утонули в грохоте тысяч копыт. Тут  откуда-то  сзади
донеслись разрывы - сквозь пыль ответно ударила наша артиллерия.
     Теперь стреляли все, в пыли было трудно  целиться,  но  промахнуться,
казалось, было еще труднее - конница закрыла  весь  горизонт.  Внезапно  у
самых  окопов   из   пыли   вынырнули   несколько   всадников,   мелькнуло
развивающееся красное знамя, и под ним - двое усатых кавалеристов.  Кто-то
крикнул "Жлоба!", и наши пулеметы ударили в упор. Всадники тут же скрылись
в пыли, и мы так и не поняли, удалось ли нам кого-либо подстрелить. Конное
море бушевало у самых наших окопов, но я заметил, что теперь оно  движется
не перпендикулярно, а параллельно им. Думать было некогда, очевидно  лишь,
что красные проходят вдоль нашего фронта. Тут снова ударила батарея,  а  в
воздухе вновь закружились почти незаметные сквозь пыль аэропланы.
     Через несколько минут пылевая завеса спала, и перед нами вновь  стало
пусто. От травы,  вытоптанной  конскими  копытами,  остались  лишь  редкие
островки. По полю носились несколько лошадей с пустыми седлами.  На  земле
лежали мертвые люди и мертвые кони, а орда уходила на восток, уклоняясь  в
сторону от Мелитополя.
     Отдышавшись,  мы  подвели  итоги.  Потерь  рота  не   понесла,   зато
расстреляли почти весь огнезапас. Жлоба ушел,  отделавшись  куда  меньшими
потерями, чем могло показаться вначале. Похоже, наша  отчаянная  пальба  в
упор почти не нанесла красным вреда, и всерьез  пустила  им  кровь  только
артиллерия. В общем, я еще раз убедился в очевидной вещи -  конница  несет
куда меньшие потери, чем пехота. Хотя со стороны  все  представляется  как
раз наоборот.
     Я не удержался и спросил прапорщика Немно, отбили ли мы Жлобу или  он
сам ушел. Прапорщик покрутил  головой,  подумал  и  уверенно  заявил,  что
лошади были испуганы, но не  очень.  И,  конечно,  наши  окопы  бы  их  не
задержали. Выходит, Жлоба повернул сам.
     Покуда личный состав  перекуривал,  мы  со  штабс-капитаном  Дьяковым
расстелили карту и попытались понять происшедшее. В общем, получалось, что
Жлоба и не думал штурмовать Токмак. Вероятно, он  не  рассчитывал  застать
здесь крупные силы и надеялся, что пройдет город без боя. Убедившись,  что
его встречают, он предпочел не вести уличный бой, что сильно задержало  бы
его конницу, и решил уйти к востоку. Очевидно, теперь прорыв  последует  у
железнодорожной насыпи - там, где караулят бронепоезда.
     Полковник Маркович согласился с нами, но добавил, что  насколько  ему
известно,  железнодорожная  ветка  проходит  по  высокой  насыпи,  которую
коннице одолеть трудно.  Вдобавок,  четыре  бронепоезда  -  это  серьезно.
Значит, часа через три  красные  повернут  назад,  чтоб  вновь  попытаться
пройти через Токмак. И на этот раз по своей воле они назад поворачивать не
будут.
     День тянулся медленно, мы по-прежнему не покидали окопы,  на  востоке
гремела канонада. Я предложил  выдвинуть  вперед  артиллерию  и  сразу  же
ударить шрапнелью,  но  Маркович  сообщил,  что  шрапнельных  снарядов  на
батарее всего восемь штук, посему их будут держать до последней крайности.
Прапорщик Мишрис то и дело приставал ко мне с разнообразнейшими  вопросами
по теории отражения кавалерийских атак, и мне пришлось переадресовать  его
к поручику Успенскому. Тот заявил, что  без  химических  снарядов  тут  не
разобраться, и посоветовал прапорщику лечь спать. Мишрис  немедленно  внял
этому совету, а я, подивившись его нервной системе, тут же, незаметно  для
себя, уснул сам.
     Проснулся я от резкого толчка. Кто-то  кричал,  громко  и  совершенно
невнятно. Я вскочил и увидел картину,  показавшуюся  мне  поначалу  чем-то
нереальным. Пустая степь вновь преобразилась. Откуда-то слева, с  вочтока,
шла черная тень, словно предвестница приближающейся ночи. На этот раз пыли
было  отчего-то  меньше,  чем  утром,  и   была   возможность   разглядеть
подробности.
     Теперь красные не перли ордой, как в  прошлый  раз.  Очевидно,  Жлоба
решил  действовать  наверняка  и  построил  конницу  несколькими  большими
квадратами. Я понял, что часть сил будет штурмовать нас в лоб, а  часть  -
не меньше половины - собирается в обход. Сил у Жлобы  было  предостаточно,
чтоб обложить  нас  со  всех  сторон  и  одновременно  атаковать.  У  меня
мелькнула мысль, что на его месте я попросту  подпалил  бы  Токмак,  благо
стояла сушь, и прошел бы мимо. Эту мысль я немедленно погасил, но в  ответ
откуда-то со стороны молчаливо стоящих квадратов блеснул огонь  и  до  нас
донесся грохот. Красная артиллерия начала обстрел.
     К счастью для нас, Жлоба спешил, и артиллерия успела послать не более
двух десятков снарядов, которые, просвистев над  нами,  разорвались  прямо
посреди кучи мазанок, называемой  Токмаком.  Я  успел  еще  подумать,  что
господа  обыватели  получат  от  возлюбленной  ими  большевизии  очередной
подарок, но тут земля загудела, и часть конницы понеслась прямо на нас.
     Мы не стреляли - огнеприпасы приходилось беречь, и Жлоба  неторопливо
разворачивал свои эскадроны для атаки. Выбирать  особо  не  приходилось  -
было решено подпустить конницу поближе и  бить  в  упор.  Конная  атака  -
страшная вещь, но тем, кто сидит в  окопах,  можно  особо  не  бояться.  С
зарывшейся в землю пехотой справиться невозможно, и главное тут -  усидеть
в траншее и не побежать.
     Конная лава  была  уже  в  километре  от  нас,  когда  впереди  вновь
показалось несколько всадников, один  из  которых  нес  знамя.  Я  схватил
бинокль и всмотрелся. Всадник на сером коне  выхватил  саблю,  и  тут  все
остальные, как по команде, взметнули вверх клинки,  и  до  нас  докатилось
глухое "Ура-а-а!" Я понял, что тот, с саблей, и  есть  Дмитрий  Жлоба.  На
всякий случай я крикнул пулеметчику, велев  бить  прямо  по  знамени.  Тут
всадники, гарцевавшие перед строем, дернули коней  и  помчались  прямо  на
нас. Конница вновь, взревев, рванула следом.
     Красная артиллерия продолжала бить, но стреляла,  очевидно,  вслепую,
посылая снаряды по центру города. Лава приближалась, и  я  уже  был  готов
скомандовать "огонь", как вдруг впереди красного строя вынырнули несколько
пулеметных тачанок и начали разворачиваться. Я понял, что будет дальше, но
моя команда опоздала на несколько секунд. Огонь наших пулеметов  буквально
смел одну из тачанок, но остальные развернулись и ударили в упор.
     Пулеметчика, стоявшего рядом со мной,  скосило  сразу,  второй  номер
куда-то исчез, и я  вцепился  в  рукоятку,  боясь  только  одного,  -  что
заклинит лента. Тут кто-то из юнкеров, сообразив, стал за второго  номера,
и больше я не видел  ничего,  кроме  мелькающих  в  узком  проеме  прицела
всадников. Я бил  прямо  по  знамени,  надеясь  попасть  в  Жлобу.  Дважды
бесовский штандарт падал, его  снова  подхватывали,  и  конница  с  каждой
секундой становилась все ближе. Уже  хорошо  чувствовался  густой  конский
дух, ржание мешалось с криками "Ура-а-а!" и мощной руганью. Наши пулеметы,
однако, работали не зря: первые ряды падали,  топтались  на  месте,  не  в
состоянии перемахнуть узкую щель траншеи. И тут прямо перед собой я  вновь
увидел всадника, первым выхватившего саблю. Несмотря на  жару,  он  был  в
белой меховой шапке и еще в  чем-то,  напомнившем  мне  черкесску  Барона.
Может, это и была черкесска. Широкое лицо его, безбородое и безусое,  было
налито густой кровью,  он  что-то  кричал,  но  крик  тонул  в  чудовищном
грохоте. Я повернул ствол пулемета и  ударил  длинной  очередью.  Жлоба  -
если, конечно, это он - исчез, и тут я услышал знакомый свист, который  ни
один фронтовик ни с чем не перепутает. Так свистит только  шрапнель.  Наша
батарея открыла огонь.
     Артиллеристы, похоже, боялись  задеть  нас,  и  веер  стальной  дроби
ударил не по авангарду, а  прямо  в  середину  конной  массы.  На  секунду
огромное  скопище  всадников  колыхнулось,  а  затем  неудержимой  лавиной
бросилось в разные стороны. Большая часть покатилась обратно в  степь,  но
несколько десятков в один миг перемахнули  траншею  и  оказались  в  нашем
тылу. Некоторые тут же упали  под  выстрелами,  другие  бросились  в  гущу
токмакских улочек, но остальные, вероятно очумев, полетели прямо к окопам,
пытаясь достать нас шашками. Я бросил бесполезный уже пулемет  и  выхватил
наган. Один всадник свалился с первого выстрела, но другой оказался совсем
рядом и, пригнувшись, опустил саблю прямо на голову моего второго  номера.
Рубил он лихо - юнкер не успел даже охнуть, а сабля  уже  взметнулась  над
моей головой. Я выстрелил снова, но всадник был какой-то  завороженный,  и
сабля, наверное, нашла бы мою  буйную  голову.  Отбить  удар  было  нечем,
спрятаться в узком окопе было негде, да и некогда. Что случилось дальше, я
так и не понял, но в следующее мгновение всадник уже падал прямо на  меня,
шашка, сверкнув  на  солнце,  влетела  в  окоп,  и  я  только  успел  чуть
привстать, как тело мешком свалилось в трншею, сбив-таки меня с ног. Я тут
же отполз в сторону и  вскочил.  Краснопузый  не  шевелился.  Вокруг  наши
добивали нескольких заблудившихся всадников. На горизонте по-прежнему было
темно - Жлоба уводил остатки  корпуса  куда-то  на  юго-восток,  навстречу
наступающей ночи.
     Наступила пора подводить  итоги.  Я  уцелел,  рота  также  отделалась
пустяками - мы потеряли троих, и еще пятеро были ранены. Где-то в  Токмаке
продолжалась стрельба - резервная рота ловила  прорвавшихся  кавалеристов,
но было ясно, что мы завоевали передышку. Чуть  позже  полковник  Маркович
рассказал, что две его  роты  не  пустили  эскадроны  красных,  пытавшиеся
обойти город. Похоже, Жлоба вновь надеялся, главным  образом,  на  лобовой
удар. Что ж, каждый воюет, как умеет.
     Спускалась ночь. Мы наскоро перевязывали  раненых,  чтобы  сейчас  же
эвакуировать их в бывший совдеп, где  размещался  наш  временный  лазарет.
Пятеро краснопузых, упавшие возле наших окопов, оказались  живыми,  и  мы,
следуя  давнему  правилу,  перевязали  и  их.  Полковник  Маркович  только
хмыкнул, но комментировать не стал. Я знал, что корниловцы не берут в плен
даже раненых. Ну, Бог им судья.
     Юнкер, стоявший вместе со мной у пулемета, был зарублен  насмерть,  а
краснопузый остался жив. Чья-то пуля - я так и не узнал, чья  -  контузила
его, слегка скользнув по черепу. Он быстро очухался и, оглядевшись вокруг,
узнал меня. Я понял, что он ждет немедленной  смерти,  но  злость  куда-то
ушла, осталась лишь странная опустошенность, и я велел ему не дергаться  и
идти своим  ходом  в  лазарет.  Поручик  Успенский  предложил  в  качестве
возмездия содрать с краснопузого хотя бы сапоги, но,  взглянув  на  ножищи
красного героя, я сообразил, что в такой сапог нужно влезать не  одной,  а
двумя ногами. Зато шашака оказалась великолепной, - златоустовской работы,
и я предложил ее поручику вместо  сапог.  Успенский  достаточно  невежливо
предложил мне носить ее самому,  и  шашка  досталась  прапорщику  Мишрису,
который тут же нацепил ее. Вид у него стал  очень  грозный,  жаль  только,
эфес волочился  по  земле,  отчего  Мишрис  сразу  напомнил  мне  Капитана
Сорви-Голову из романа господина Буссенара.
     Эту ночь мы решили не спать, но нижних чинов буквально валило сног, и
я дал команду спать повзводно. Чутье подсказывало мне, что Жлоба  до  утра
не сунется, да и дальний гром свидетельствовал, что красных не оставили  в
покое.  Позже  стало  известно,  что  в  бой  вступила  бригада  Морозова,
рассеявшая красную орду на мелкие банды.
     Над Токмаком стояла ночь, по черному морю  то  и  дело  тропили  след
болиды, и я, оставив в траншее поручика Успенского, не торопясь прогулялся
по мертвым улицам и бывшему совдепу. Радио  работало,  выплевывая  бешеную
дробь морзянки. На коротких волнах было тише, Харьков и Гатчина молчали и,
наконец, мы нащупали парижскую  волну.  Эйфелева  башня  вновь  передавала
танго.

     Туркул не преминул рассказать о своем  знакомстве  с  Жлобой.  В  эти
самые дни "дрозды" вместе с донскими частями держали оборону у Мелитополя.
Правда, генерал вспоминает, что у Жлобы  была  не  только  конница,  но  и
пехота, и даже бронепоезда. Очевидно, все это он у Мелитопаля  и  оставил.
Антон Васильевич заверял меня также, что в том бою  Жлоба  уцелел,  и  моя
пулеметная очередь не причинила ему вреда. Остается надеяться, что  с  ним
расквитаются  сами  краснопузые,  как  они  уже  успели   расквитаться   с
господином Думенко, да и не только с ним.
     Заодно Туркул подверг критике мое утверждение о том,  что  конница  в
бою несет меньшие потери, чем пехота. Я готов спорить, но  отложу  это  до
следующего раза. Правая рука вновь начинает  шалить,  а  подобный  вариант
никак не входит в мои планы. Во всяком случае, до следующей недели я  хочу
продержаться на ногах.


     12 июня

     Сегодня, несмотря на все опасения, чувствовал себя вполне прилично  и
даже присутствовал на совещании преподавателей нашего училища. Обсуждались
планы работы на будущий год. Хотя до сих пор неясно, где мы  теперь  будем
работать. Все почему-то  настроены  на  Болгарию,  но  Туркул  по-прежнему
уверен, что придется ехать к сербам.
     У поручика Успенского очередной триумф.  Глава,  в  которой  немецкий
шпион Ульянов-Бланк пытается купить славных героев Дроздова и Морозова  за
золотые рейсмарки, пользуется  всеобщим  успехом.  Я  все  же  посоветовал
поручику потихоньку закругляться, поскольку  его  читатели  уже  сидят  на
чемоданах.
     Среди прочего имел разговор с генералом Ноги. Меня  вызвали  к  нему,
он, как всегда, был вежлив, но о здоровье не спрашивал, чему я был  немало
удивлен. Он  даже  не  предложил  папиросу,  и  вообще  выглядел  каким-то
помятым. Называл он меня не как обычно, по  имени-отчеству,  а  просто  по
званию. Признаться,  все  это  вместе  понравилось  мне  больше,  чем  его
всегдашняя медоточивость. Он без всякого виляния извинился за тот обыск  и
сказал, что я, без сомнения, вправе  довести  дело  до  самого  Барона.  Я
ответил, что мне достаточно его  извинений,  никакого  дела  раздувать  не
буду, мне просто обидно, что меня тут принимают чуть ли не  за  племянника
господина Дзержинского. Ноги покачал головой, признал, что  таковым  я  не
являюсь, а затем вновь пустился в рассуждения о Якове Александровиче.
     Он поведал историю их знакомства. Ежели ему, конечно,  верить,  Антон
Иванович Деникин направил Ноги, тогда еще полковника,  в  январе  20-го  в
Крым с вполне определенной миссией. Приятного, разумеется, мало,  но,  как
говорят кондуктора на  железной  дороге,  "служба  такая".  Ноги,  по  его
словам, заступался за Якова Александровича в каждом своем  донесении,  что
стоило ему длительной опалы и чуть ли не временного исключения со  службы.
Рассказано это было к тому,  что  лично  он  против  Якова  Александровича
ничего не имеет и не потому интересуется его знакомыми.
     Дальше пошло то, чему я верить  отказываюсь.  Ноги  говорил  мне  про
каких-то сомнительных типов, посещающих улицу Де-Руни,  ни  к  селу  ни  к
городу упомянул убийство генерала Романовского  и,  в  конце  концов,  дал
понять, что Яков Александрович, разуверившись  в  нашей  борьбе  и  будучи
смертельно