Возле плетня молодец в бурке картинно поднял коня на дыбы,  но  грязь
сыграла с его мустангом плохую шутку. Конь дернулся, и  где-то  минуту  мы
все с интересом следили за тем, удержится ли джигит в седле  или  все-таки
сковырнется. Но удалец справился, наконец, с конем, поднял руку и закричал
нечто вроде "Здорово, сорокинцы!" Минуту он ждал, думая, вероятно,  что  в
ответ последует дружное "Здравия желаем, ваше...", но мы молчали,  ожидая,
что будет дальше. Всадник закашлялся, а затем изволил-таки представиться.
     Так мы и познакомились с Николя Орловым. Беседа наша была  недлинной.
Орлов заявил, что он назначен  командиром  резерва  главкома  в  Воинке  и
потребовал рапорта. Мы молчали, и я минуту-другую раздумывал,  не  срезать
ли этого народного героя очередью в упор. Очевидно, так думал не  я  один,
поскольку Орлов что-то почуял, сник, а затем неуверенным тоном заявил, что
на неподчинение  он  разоружит  наш  отряд  и  отдаст  под  суд.  Я  начал
соображать, не стоит ли вступить с ним в переговоры, но тут поручик  Голуб
свистнул, вслед  ему  засвистел  поручик  Успенский,  а  затем  другие,  и
получилось очень даже неплохо, будто бы  здесь  не  Сорокинский  отряд,  а
Соловей-Разбойник, Одихмантьев  сын.  Сообразив,  что  за  этим  последует
продолжение, Орлов резво развернул мустанга и помчал назад в сопровождении
своих абреков. Мы  ждали.  Через  некоторое  время  в  центре  села  вновь
послышались крики, конский топот, а затем все стихло. Картина  прояснилась
к вечеру. Оказывается, Орлов,  прибыв  в  Воинку,послал  телеграмму  Якову
Александровичу с требованием  подчинения  себе  резервной  группировки,  а
получив отказ и будучи освистан, бросил фронт и помчался на  юг.  Кое-где,
как выяснилось, ему пульнули вслед, что мы, собственно говоря и услышали.
     А новости шли одна хуже другой. Красные втянулись вглубь перешейка  и
штурмовали Уйшунь. Оставленный нами брод у Мурза-Каяш был захвачен сразу -
господин-товарищ Геккер бросил конницу, с налету  смел  наше  прикрытие  и
уложил всех, кто не успел скрыться, в  мерзлую  крымскую  землю.  А  банда
Орлова, совсем озверев, шла прямиком на Симферополь.
     Ну вот, приходится закругляться. Нас всех приглашают в штаб по поводу
форс-мажора с нашими вещами.


     17 апреля

     Вчерашнее разбирательство проходило, так сказать, на  высшем  уровне.
Присутствовали генерал Туркул, генерал Ноги, несколько штабных полковников
и сам Фельдфебель. Мы с поручиком Успенским молчали  и  честно  изображали
невинных жертв. Зато "дрозды" шумели вовсю, это они умеют. Были помянуты и
покойный Дроздовский, и покойный Туцевич, и Ледяной поход,  и  Харьковская
операция 19-го. Заодно немало было сказано о тыловой  сволочи,  напившейся
нашей  крови  и  теперь  допивающей,  так  сказать,  остатки.  Фельдфебель
попытался было рыкнуть на "дроздов", но умница Туркул встал и заявил,  что
ежели его офицеров и боевых товарищей - кивок в нашу с поручиком Успенским
сторону - будут обворовывать  или,  хуже  того,  обыскивать,  он  попросту
поднимет всех  на  штыки.  Кого  это  "всех",  он  уточнять  не  стал,  но
Фельдфебель как бы случайно взглянул на генерала Ноги, а тот отвел глаза.
     Впрочем, кончилось  это  самым  прозаическим  образом.  Генерал  Ного
изобразил воплощенную добродетель и поклялся, что никто  никого  не  думал
обыскивать, затем Фельдфебель вызвал дежурившего в  этот  день  по  лагерю
капитана-алексеевца  и  вкатал  ему  трое  суток  ареста.  Мне  было  жаль
капитана,  хотя,  признаться,  в  его  власти  было  не   пустить   господ
белочекистов обыскивать наши вещи.
     После всего этого генерал Туркул отозвал нас с поручиком Успенским  в
сторону и потребовал признания во всех смертных  грехах.  Или  хотя  бы  в
одном: что, собственно говоря "им" от нас надо было.  Вопрос  застал  нас,
честно говоря, врасплох. Поручик Успенский предположил, что  целью  обыска
была его единственная колода карт, которой еще можно играть, поскольку все
остальные колоды в  лагере  крапленные.  Я  углубил  эту  мысль,  выдвинув
гипотезу, что истинный замысел генерала Ноги был  еще  ужаснее:  подменить
эту колоду, подсунуть крапленную и обвинить нас в шулерстве. Туркул тут же
пообещал нас застрелить, а потом перешел на шепот и сообщил,  что  генерал
Ноги  уверял  Фельдфебеля,  что  мы  с  поручиком  Успенским  поддерживаем
регулярные контакты  с  Яковом  Александровичем,  а  через  него  получаем
задания аккурат от  чеки.  Услышав  сие,  поручик  Успенский  выдал  такую
тираду, что у генерала Туркула слетела на землю фуражка,  а  мне  пришлось
приложить немало усилий, чтобы смолчать и не высказаться. В  конце  концов
Туркул пообещал направить к нам в палатку свою Пальму, знаменитого на весь
лагерь тигрового бульдога, для несения караульной службы. Придя  к  такому
мудрому решению, мы отослали поручика Успенского  писать  очередную  главу
романа об отважных господах офицерах, после чего поговорили всерьез.
     В главном с ним мы сошлись: все это - мерзкая возня, неизбежная после
поражения, а судилище, устроенное над Яковом Александровичем,  -  позор  и
сведение  счетов.  Причем,  Туркул  добавил,  что   главная   вина   Якова
Александровича - расстрел подлеца Протопопова - на самом деле чуть  ли  не
главная его заслуга, поскольку эти интендантские шкуры хуже большекиков, а
Протопопов вдобавок помогал Орлову.
     Сошлись мы с ним и в другом, - в том, что Барон не выдержал  характер
и  совершил  глупость,  отрешив   Якова   Александровича   от   фронтового
командования. Отрицать заслуги Барона глупо и бессмысленно, но то, что без
Якова Александровича дела пошли  совсем  плохо,  тоже  несомненно.  И  что
Фельдфебель злобствует и завидует.  В  конце  концов,  Барон,  по  слухам,
собирается уходить, и кому-то придется заменить его. Ясное дело, заслуг  у
Якова  Александровича  побольше,  чем  у  других,  вот  эти   "другие"   и
накинулись.
     Не сошлись мы  с  генералом  только  в  одном:  я  не  могу  и  мысли
допустить, что Яков Александрович, пусть даже в  нынешнем  его  положении,
способен на переговоры с большевистской сволочью.  Ну,  обида  обидой,  но
забыть то, что видели мы все, то, что видел он сам... Нет, не верю!
     Туркул  посетовал,  что  Барон  не  сделал   в   свое   время   Якова
Александровича главнокомандующим, - тогда бы он произвел мены в  генералы,
а при генерале Пташникове в Голом Поле был бы порядок. Я  в  том  же  тоне
ответил, что лучше было бы выгнать всех их, а главкомом  сделать  Туркула,
присвоив ему звание Генералиссимуса  Крыма  и  всея  Таврии.  После  этого
Туркул пообещал натравить на меня Пальму, и мы расстались, причем  генерал
взял у меня разрешение ознакомиться с моей рукописью. Ну что ж, ради Бога.

     Итак, мы стояли в Воике  и  ждали.  К  вечеру  туда  прибыла  Донская
бригада Морозова  -  наши  старые  знакомые,  батальон  юнкеров,  а  также
памятный нам по прежним боям Пинско-Волынский батальон. Прибыл и  командир
нашей группировки, подполковник Выграну, сразу же начавший приводить  нашу
толпу в человеческий вид.  К  тому  же  погода  улучшилась,  и  в  воздухе
загудели  наши  аэропланы.  Кто-то  сказал,  что  в  одном  из  аэропланов
находится  сам   Яков   Александрович,   который   с   воздуха   наблюдает
соредоточение резерва. Признаться, в  это  все  поверили  и  забегали  еще
быстрей. Аэропланы кружились постоянно, но сесть  не  решались,  вероятно,
из-за страшной грязи.
     Мы заночевали на ферме, голодные и злые.  Правда,  злость  наша  была
направлена в нужную сторону, против красноиндейцев. Мне лично  было  жалко
наш сгоревший хутор. В конце концов, господин-товарищ  Геккер  мог  бы  не
спешить с наступлением хотя бы до  своей  хамско-пролетарской  пасхи,  дня
международной  солидарности  всех  бабуинов.  Ну,   раз   "товарищам"   не
терпелось, то пусть не жалуются. Признаться, в ту ночь меня занимали мысли
и другого рода: я все не мог решить, стоило ли мне срезать подлеца  Орлова
очередью в упор. Вообще-то говоря, он не был объявлен вне  закона  и  даже
оставался в списках армии, но, думаю, зря  я  тогда  сдержался.  Меня  бы,
конечно, судили, а может быть, и вывели бы в расход.  Честно  говоря,  это
меня и удержало: быть расстрелянным из-за Николя Орлова мне  ну  никак  не
хотелось.
     Утром нас построили  на  майдане  в  центре  Воинки,  и  подполковник
Выграну ознакомил нас с  обстановкой.  Красные  взяли  Уйшунь  и  идут  на
Симферополь, их авангард уже достиг реки Чатарлы, а еще  одна  группировка
наступает на  Джанкой.  Общая  численность  господ-большевичков  достигает
восьми  тысяч  штыков  и  сабель,  что  почти  вдвое  больше  наших   сил.
Командующий издал приказ, совершенно в духе Александра Яковлевича: "Уйшунь
взять и об исполнении донести". Собственно, иного выхода у  нас  не  было.
Будь наша  группировка  разбита,  Крым  можно  было  бы  не  эвакуировать,
поскольку больше войск здесь не оставалось. Мы были последними.
     Донская бригада Морозова  ушла  вперед,  к  Уйшуни,  а  мы  поспешили
следом. Солнце начинало припекать, мы расстегнули шинели, вдобавок кое-кто
из юнкеров и бывших гимназистов натер за эти дни мозоли и  теперь  хромал.
Конечно, наматывание портянок - из тех искусств, коими сразу не овладеешь.
Мне было жаль молодых людей, но  я  гнал  их  вперед,  гнал  довольно-таки
безжалостно, зная, что в бою мне понадобится каждый штык.
     Мы спешили недаром. Расчет командующего состоял в том, чтобы, оставив
ударную группировку красных в тылу, взять  Уйшунь,  закрыв  таким  образом
крышку котла. Около десяти  утра  вдали  послышались  выстрелы  -  бригада
Морозова завязала бой с красными. Мы перешли на быстрый  шаг,  многих  уже
шатало, а двух гимназистов пришлось-таки посадить  на  санитарную  подводу
из=за лопнувших водянок на ногах. Но дело было почти  наполовину  сделано,
мы были рядом с целью.
     На окраине Уйшуни что-то дымилось, -очевидно,  Донская  бригада  была
уже там. Я ждал приказа развернуться в цепь, тем более, наш  отряд  шел  в
авангарде, сразу же за Пинско-Волынским  батальоном.  Но  команды  все  не
было, и я понял, что мы будем атаковать колонной. Это было  опасно,  но  я
понимал логику подполковника Выграну: вокруг была такая  грязь,  что  цепи
могли попросту застрять в качестве неподвижной мишени.
     Мы были уже близко, красные начали  постреливать,  и  тут  в  воздухе
зажужжало, и над нами пронеслись три аэроплана. Тут уж ошибки  не  было  -
это были наши. Аэропланы сделали  круг  над  окраиной  Уйшуни  и  украсили
позиции красных гирляндой разрывов.  Это  было  очень  кстати,  тем  более
кто-то крикнул: "Командующий!", и мы все поверили, что Яков  Александрович
действительно находится в одной из машин. Пинско-Волынский батальон с ходу
ворвался на окраину, мы валили следом, штабс-капитан  Дьяков  скомандовал:
"Правое плечо!", - и наш отряд, свернув  влево,  стал  теснить  красных  к
центру города.
     Уличный бой - почти такая же мерзость, как и штыковая. Даже похуже: в
штыковую видишь врага, а тут тебя могут пристрелить сбоку, сзади, в общем,
отовсюду. К счастью, краснопузые не успели как  следует  подготовиться,  и
мы, сбросив их заслон на околице, стали  наступать  по  двум  параллельным
улицам, слева - штабс-капитан Дьяков, справа - я. Мы  шли  быстрым  шагом,
почти  бежали,  пулеметы  развернуть  было  невозможно,  правда,   поручик
Успенский схватил единственный имеющийся у нас "гочкис"  и  лупил  с  двух
рук. Приходилось выкуривать красных из каждого дома, причем  поначалу  они
дрались крепко и сдаваться не желали. Тут уж было явно не до  сантиментов,
и мы при первой возможности стремились попросту  швырнуть  в  окошко  пару
ручных бомб. Надеюсь, местные обыватели успели  попрятаться  по  погребам,
как это они обычно и делают. Впрочем,  заранее  можно  было  сказать,  что
невинных жертв будет немало.
     На одном из перекрестков мы напоролись на пулеметную точку. Вначале я
попытался прорваться сходу, но трое юнкеров из первого взвода были скошены
сразу же, и пришлось залечь. Мы лежали в уличной грязи и ругались  на  чем
свет стоит, пока поручик Голуб вместе со  своим  взводом  обходил  негодяя
слева. Пулемет все бил, становилось даже скучновато, и тут я  увидел,  как
прапорщик Мишрис  ящерицей  ползет  прямиком  к  той  мазанке,  в  которой
расположился  подлец.  Я  завопил:  "Назад!",   но   прапорщик   продолжал
изображать  персонажа  Фенимора  Купера.  Я  знал,   что   будет   дальше:
пространство было открытое, и  краснопузый  вот-вот  должен  был  заметить
юного смертника. Не спорю, намерения у прапорщика были  самые  благие,  но
пулеметные точки уничтожают все-таки несколько иначе. Впрочем, в юнкерском
училище этому не учат.
     Я снова заорал: "Прапорщик Мишрис! Назад!" Не  знаю,  услыхал  ли  он
меня, но красный пулеметчик услышал точно, и послал в мою сторону очередь.
Попасть-то он не попал,  но  случилось  то,  чего  я  опасался:  следующая
очередь  взбила  фонтанчики  грязи  вокруг  юного  героя.  Оставаться  без
командира взвода мне не хотелось  и  я,  гаркнув:  "Успенский!  Прикрой!",
бросился вперед. Ежели бы поручик Успенский меня не услыхал, то  это  было
бы последнее, в чем он передо мной провинился. Но мне повезло, поручик был
на месте, и в  ту  же  секунду  очередь  из  "гочкиса"  заставила  подлеца
заткнуться. Я прыгнул, толкнул прапорщика Мишриса  под  стену,  аккурат  в
мертвую зону, и хотел сам перекатиться туда же, но тут что-то рвануло, мне
в лицо плеснуло грязью, и я сделал то, что обычно делает  нервная  барышня
при виде мыши, - потерял сознание.
     Когда я стал снова что-то соображать, в ушах звенело, затылок  ужасно
ныл,  и  мне  показалось,  что  я  брежу.  Кто-то  звал   меня:   "Товарищ
штабс-капитан!" и тряс за ворот. Я похолодел, вся дурь разом соскочила, но
тот же голос на малороссийском наречии повторил: "Товарышу  штабс-капитан!
Да що з вамы?"
     Я вытер грязь  с  лица  и  открыл  глаза.  Передо  мною  покачивалась
знакомая физиономия. Определенно, я его видел раньше... Обнаружив, что это
нижний чин в  погонах,  я  уверился,  что  не  в  плену,  и  меня  немного
отпустило. А говоривший торопливо объяснял, что он Семенчук, что  какой-то
Мыкола велел отвести меня  "до  ликаря",  а  на  улице  стреляют,  и  надо
поскорее   куда-нибудь   спрятаться.    Действительно,    вокруг    что-то
посвистывало, и я при помощи моего  странного  благодетеля  приподнялся  и
перместился куда-то за ближайший плетень. Тут уж все стало на свои  места,
и я понял, что нахожусь рядом с тем самым домом, откуда бил  пулемет,  что
пулемет молчит, а загадочный Семенчук - тот самый земляк поручика  Голуба.
"Мыколой" он называл самого поручика, а меня, вероятно, по красноиндейской
привычке, возвел, прости Господи, в сан "товарища".
     Обижаться я не стал, "до ликаря" идти  отказался,  и  мы  направились
вперед, где все еще гремело. По дороге  я  узнал,  что  красные,  когда  я
оказался у самого дома, швырнули ручную бомбу, меня оглушило, а  прапорщик
Мишрис цел и невредим. А буквально через минуту в хату  с  другой  стороны
ворвался поручик Голуб и  разнес  там  все  вдребезги.  Пулеметчика  взяли
живым, но когда поручик увидел, что я валяюсь в грязи и не прихожу в себя,
то приколол краснопузого на месте. Поручик Успенский повел между тем  роту
дальше, а бывший доблестный красный боец Семенчук остался меня сторожить.
     Роту мы догнали быстро, но бой уже затихал. Красные  откатывались  из
Уйшуни к Перекопу, бригада Морозова их преследовала,  а  нам  подполковник
Выграну приказал занимать оборону на  южной  околице  в  ожидании  гостей.
Стало известно, что господ большевичков турнули от реки Чатарлы, и  теперь
они валят назад к Уйшуни. И мы должны их встретить.
     Я уже вполен пришел в себя, похвалил поручика Успенского, посоветовал
прапорщику Мишрису в следующий  раз  не  бросать  взвод  без  командира  и
поблагодарил поручика Голуба за  заботливую  няньку  в  лице  краснопузого
Семенчука. Занятие военной словесностью  я  решил  провести  с  Семенчуком
лично, но уже после боя.
     Меня нашел штабс-капитан Дьяков и, мрачно поглядев на мой кочегарский
вид,  поименовал  меня  "господином  штабс-капитаном"  и  запретил  впредь
подобное гусарство. Я хотел  огрызнуться,  напомнив,  что  нельзя  ставить
командирами    взводов    молокососов,    начитавшихся    Буссенара,    но
дисциплинированно смолчал. В конце концов, моя рота - я и отвечаю.  В  том
числе и за любителей Буссенара.
     Мы заняли те самые окопы, откуда вышибли красных два  часа  назад,  и
стали  осваиваться.  Убегая,  краснопузые  умудрились  бросить  целых  три
пулемета, причем, все три исправные.  Один  из  них  был  ручной,  системы
"гочкис", точно такой, какой был у поручика Успенского. Вообще-то  говоря,
"гочкис" машинка ненадежная и часто заедает, но мы были рады и этому.
     В одном из окопов, очевидно, штабном, я нашел большую карту Крыма, на
которой красные стрелы уже устремились к Симферополю. Карта была хороша, и
я свернул ее, решив  оставить,  как  трофей.  Там  же  было  полно  всякой
большевистской пропаганды, вплоть до сборников  стишат.  Я  наугад  открыл
какую-то брошюрку Демьяна Бедного, перелистал пяток страниц и  понял,  что
поэзия - вещь сугубо классовая. Мне, например, этого было не понять.
     Пока я  обогащался  эстетически,  где-то  поблизости  зашумели,  и  в
блиндаж протиснулся поручик Успенский, сообщивший,  что  обнаружены  живые
большевички. Я удивился, отчего это они до  сей  поры  живые,  но  поручик
вздохнул и уточнил, что они раненые. Это был наш  закон:  раненых,  ежели,
конечно, они не брались за  оружие,  не  трогать.  Делали  мы  это  не  из
уважения к Гаагской конференции, а из сурового расчета, - чтоб красные  не
трогали наших раненых. В общем, они их  ,в  основном,  и  не  трогали,  за
исключением,   само   собой,   офицеров.   Впрочем,   их   "краскомы"    и
"политкомиссары" также не могли рассчитывать на нашу милость.
     Раненых было трое, причем, двое были без сознания, а третий,  с  виду
явный комиссар,  пытался  стрелять,  когда  поручик  Успенский  накрыл  их
убежище. Правда, выстрелить он не успел, - сестра милосердия, находившаяся
рядом, вырвала из рук комиссаришки револьвер, чем, весьма вероятно, спасла
непутевую голову студента-химика. Когда я добрался до всей этой  компании,
тяжелораненые, как им и положено, лежали молча, комиссар мешком валялся на
земле  под  присмотром  двух  юнкеров,  а  сестра   милосердия,   довольно
миловидное белокурое создание,  сидела  рядышком  и  что-то  бормотала.  Я
прислушался и уловил нечто вроде "белые гады" и "убейте сразу".
     Первым делом я  поинтересовался  ,  что,  собственно,  случилось,  но
юнкера лишь пожали плечами, а возникший вслед за  мной  поручик  Успенский
предположил, что девица готовится к мученической смерти.  Я  подумал,  что
поручик, вероятно,  прав.  Вообще-то  мы  сестер  милосердия  не  обижали.
Дроздовцы и марковцы, насколько мне  известно,  тоже.  А  вот  господа  из
бригады Витьки Покровского - это дело другое. Про  Андрюшку  Шкуру  и  его
башибузуков и говорить нечего. Впрочем, красные вели себя не лучше.
     Вскоре новость облетела весь наш отряд, и сзади  меня  выросла  целая
толпа.  Я  цыкнул  на  любопытных,  велел  не  пугать  даму  и,   приказав
разобраться с комиссаром, пошел докладывать. Штабс-капитан Дьяков рассудил
как Соломон, дав указание взять пленную в качестве сестры милосердия в наш
отряд, а раненых присоединить к нашим вплоть до  выздоровления.  Он  начал
было распоряжаться и по поводу комиссара, но тут поблизости треснула  пара
выстрелов, и штабс-капитан Дьяков сообразил, что с комиссаром  уже  все  в
порядке.
     Мне некогда было заниматься этой историей дальше, и я пошел проверять
пулеметные гнезда. С пулеметами вышла загвоздка. Собственно, пулеметы были
в порядке, а вот пулемет