Андрей ВАЛЕНТИНОВ


                                 ФЛЕГЕТОН



     5 апреля 1921 года
     Полуостров Галлиполи

     С Эгейского моря дует теплый ветер, брезент наших палаток еле заметно
подрагивает,  а  над  желтым  прибрежным  песком  с  самого  утра  носятся
громадные, совсем не похожие на наших крымских,  чайки.  Значит,  все-таки
весна..
     Сегодня  наше  Богом  проклятое  Голое  Поле   затихло:   неугомонный
Фельдфебель с утра пораньше поднял Дроздовскую дивизию по тревоге  и  увел
ее куда-то за холмы отрабатывать отражение десанта.  К  счастью,  я  успел
вовремя сказаться больным, ибо охота играть в  эти  игры  пропала  у  меня
достаточно давно. В общем, я прохворал подобным образом почти всю зиму,  а
попросту  говоря,  отсыпался  за  последние  шесть  лет.Конечно,  подобную
роскошь могут позволить себе далеко не все.  Фельдфебель,  похоже,  очумел
окончательно, - полковников - и тех ставит под ружье и гоняет в  штыковую.
Куда уж мне, штабс-капитану, да еще из  какой-то  сомнительной  части,  от
которой, ежели признаться  честно,  остались  только  несколько  офицеров,
смутные легенды, гуляющие, думаю, и по сей день по таврическим  степям,  и
ни одного документа. Но меня все-же не трогают, - все-таки три контузии, а
самое главное - маленький крестик с терновым венцом и серебряным мечом.  С
этим крестиком я уже  не  сомнительный  штабс-капитан,  а  живая  легенда,
учебное пособие для наших  юнкеров.  Извольте  видеть,  господа,  участник
Ледяного похода собственной персоной. Ну да, того  самого.  И  живой,  что
самое удивительное.
     Этот крестик я не носил ни дня с тех пор, как нам  троим  -  поручику
Дидковскому, подпоручику Михайлюку и мне  -  вручил  эту  награду  генерал
Романовский, помнится, в августе 19-го. Несолидно было как-то.  Ну,  были.
Ну, шли. Одни мы, что-ли? А здесь крестик оказался как раз к месту -  чтоб
меньше  приставали.  Вон  Фельдфебель  -  тот  его  с  кителя  на   китель
перевешивает, а я, между прочим, что-то не помню его ни в Ростове, ни  под
Екатеринодаром.  Впрочем,  был,  наверное.  Где-нибудь  рядом  с   Антоном
Ивановичем, в обозе. Ну, того инфлюэнца косила;  а  интересно,  какой  это
хворью Фельдфебель маялся, когда генерал Марков водил нас в  штыки  в  тот
проклятый последний день? Хотя нет, помню его, Фельдфебеля, -  как  раз  в
тот  день,  только  ближе  к  вечеру,  в  Гначбау,  когда  хоронили  Лавра
Георгиевича...Схоронили, могилу заровняли  и  на  карту  нанесли.  Да  что
толку, через день красные все равно разрыли... Да, стоял тогда Фельдфебель
у гроба. Правда, плакал или нет - врать не буду, запамятовал.
     Вот, с того, стало быть, крестиком и прикрываюсь. Поручику Успенскому
легче: устроился в нашу, с позволения сказать, газету и отлынивает от всех
нарядов под предлогом сочинения очередной главы своего бессмертного  опуса
"Необычайные похождения капитана Морозова и поручика  Дроздова  в  тылу  у
большевиков". Первую  главу,  ежели  память  не  изменяет,  тиснул  еще  в
декабре, а капитан с поручиком еще на середине своего  крестного  пути.  И
ведь читают. Фельдфебелю, конечно, вся эта жюльверновщина противопоказана,
но кто-то в штабе распорядился - и вот, извольте видеть, поручик Успенский
гуляет и в потолок, точнее, в белый полог  нашей  палатки  поплевывает.  И
правильно делает, между прочим.
     Ладно, хватит об этом, - дорвался до белой бумаги  и  обрадовался.  И
бумага, между прочим, не моя,  а  все  того  же  Успенского,  купленная  в
последнее увольнение в граде Константинополе, сиречь в  Истанбуле.  Ну  да
ладно, бумаги много, господа Морозов и Дроздов никуда не денутся, избегнут
жидо-большевистских козней, а полпачки я конфискую. Как старший по  званию
и герой Ледяного похода.
     Вообще-то говоря, я хотел  привести  свои  записи  в  порядок  еще  в
Албате, но из благого намерения ничего тогда не вышло; потом был  променад
до Каховки и обратно, затем я отсыпался всю зиму на нашем Голом Поле.  Ну,
а нынче весна, того и гляди нас отправят куда-нибудь в Занзибар. Отступать
некуда, надо начинать. Тем более, что  господа  большевики  облегчили  мою
задачу: из трех моих тетрадей уцелела одна, которую я нашел  в  том  самом
классе Мелитопольской гимназии, где мы стояли в январе.  Помнится,  первые
две страницы были исписаны задачками по алгебре, и ими  (страницами)  была
распалена железная печка. А тетрадь я отбил,  жалко  стало  -  толстая,  с
прочными, прямо-таки книжными политурками, да еще с золотым  обрезом.  Моя
тетрадь N2 кончилась, и находка пришлась ко двору.
     Тетрадь N1 я спрятал у своего квартирного  хозяина  в  Ростове  перед
тем, как уйти в этот самый великий поход. Думал  через  неделю  вернуться.
Вернулся через месяцев десять: ни хозяина, ни, само собой, тетради. Теперь
уже и не вспомнишь, а вспомнишь - не поверишь.  Господи  помилуй  -  какой
порыв!  Господа  вольноопределяющиеся!  Добровольно  вызвавшиеся  заменить
павших на поле славы  офицеров!  Прапорщик  Пташников!  Поздравляю  вас  с
первым офицерским чином, полученным  на  поле  брани!  Поручик  Пташников!
Указом Государя Императора вы награждаетесь... Последние  записи  я  делал
уже в декабре 17-го, как раз в Ростове. Теперь уже не найдешь,  разве  что
на Лубянку написать, чтоб поискали.
     Где я посеял тетрадь N2 - уже и  не  упомню.  Это  и  совсем  обидно,
поскольку на большевиков и даже на жидо-масонов не свалишь, - сам  потерял
где-то  между  Каховкой  и  Уйшунью.  Наверное,  сей  форс-мажор  случился
все-таки в Геническе, когда мне  несколько  облегчили  вещевой  мешок.  На
раскурку, видать, пустили. Наши  дроздовцы  все  на  чеченцев  кивали,  да
теперь уж не докажешь. Знаю я  "дроздов",  особенно  когда  у  них  курево
кончается. Тетрадь N2, безусловно жалко, хотя и  не  так,  -  я  почему-то
записывал в ней в основном хронику боевых  действий.  Потеря  невелика,  в
будущих историях Смуты все сие  будет  изложено  досконально  и,  надеюсь,
полно. Правда, там было записано несколько наших  песен,  если  можно  так
выразиться, фольклор. Кое-что я, правда, помню, но некоторые, особенно те,
что пел поручик Дидковский, уже подзабыл. Впрочем, авось поручик Успенский
поможет, - память у него отменная, - естественник, ему Бог велел. Куда  уж
нам, с историко-филологическим образованием.
     Итак,  тетрадь  N3.  Вначале  я   думал   попросту   переписать   ее,
восстанавливая сокращения и,  где  следует,  комментируя.  Но  уже  первая
страница ставит в тупик, и дело даже не в  почерке.  Наверное,  мне  тогда
казалось, что достаточно будет взглянуть на эти пиктограммы - и  сразу  же
вспомню все. Экий наив, право, да еще на третьем году Смуты.
     Ну да ладно, все-таки пора начинать.

     Итак, первые несколько записей сделаны в Мелитополе. Прибыли мы  туда
31 декабря, аккурат под Новый год. "Мы" - это  несколько  офицеров  и  три
десятка нижних чинов, - все,  что  осталось  от  знаменитого  Сорокинского
отряда после того страшного  боя  под  Токмаком.  Собственно,  это  и  был
последний бой нашего отряда, когда мы еще  напоминали  воинскую  часть,  с
которой считался не только противник, но и наше собственное  командование.
В  Токмаке  мы  не  собирались  задерживаться,  но  в   последний   момент
подполковник Сороки дал приказ занять оборону и держать город. Вообще и до
сих пор не уверен, что Токмак -  это  город.  По-моему,  его  вид  позорит
благородное звание.
     Но делать было нечего, кто-то на другом  конце  телеграфного  провода
распорядился, и обе наши роты - первая, штабс-капитана Дьякова, и  вторая,
моя - начали наскоро укрепляться в  сараях  и  старых  окопах  у  околицы.
Приводить в порядок окопы не  представлялось  возможным:  мороз  за  минус
двадцать по Цельсию, и таврический чернозем поддавался только динамиту.  В
роте у меня оставалось сорок штыков при пяти  офицерах.  У  штабс-капитана
Дьякова людей  было  чуток  побольше:  он  вечно  просил  у  подполковника
Сорокина   пополнения,   и   тот,   добрая   душа,   ему   не   отказывал.
Подразумевалось, что моя рота, где трое  офицеров  прошли  Ледяной  поход,
как-нибудь справится и так. М  справлялись,  в  общем-то;  но  тогда,  под
Токмаком, нам всем пришлось туго. Так туго, как, пожалуй, не бывало с  тех
пор, теперь уже совершенно  легендарных  времен,  когда  мы  с  Черенцовым
попали в мешок под станцией Глубокой
     Красные были давно не те.  Еще  весной  19-го  в  Донбассе  мы  могли
позволить себе роскошь наступать колоннами и ходить в "психическую" -  без
выстрелов, со стеком и под  песню.  Пели  отчего-то  исключительно  "Белую
акацию". Ну а если  попадалась  какая-то  упрямая  дивизия,  как  правило,
венгры или китайцы, мы попросту перебрасывали на грузовиках все, что у нас
было, и давили огнем.  За  остальной  фронт  можно  было  не  волноваться:
краснопузые дисциплинированно ждали, когда мы прогрызем оборону,  а  потом
уже совместно бежали. Вот бегали они хорошо, не спорю.  Так  мы  их  гнали
почти до Тулы. А как качнулся маятник обратно и головорезов Андрюшки Шкуро
шуганули от Орла, то красных, считай, подменили. Тут уж в  психическую  со
стеком не пойдеш. Тут дай Бог пулеметами отбиться. Не те стали красные.
     Чудес тут, собственно, нет, просто господин  Бронштейн  начал  что-то
соображать, и часть офицеров направил не в подвалы Лубянки, а  прямиком  в
кристально-классовую Рачью и Собачью Красную  Армию.  Говорят,  к  каждому
офицеру  там  был  присавлен  еврейчик,  чтоб  следить  за,  так  сказать,
благонадежностью и в случае чего стрелять на  месте.  И  правильно.  А  то
думали отсидеться, гуталинчиком приторговывая. Тогда, в декабре  17-го,  в
Ростове из офицеров можно было  сформировать  корпус  полного  состава.  А
сколько ушло с Лавром Георгиевичем? Так  что  нечего  их  жалеть.  Мы,  во
всяком случае, бывших офицеров в плен не брали. И ежели, не  дай  Господь,
конечно, придется возвращаться и все начинать по новому кругу, то и  брать
не будем. В конце концов, господа пролетарии дерутся за свой классовый рай
с бесплатной селедкой, а эти, которые бывшие, за что? За хлебное и  прочее
довольствие? Ну и пусть не жалуются...
     Но тогда, под Токмаком,  нас  обложили  по  всем  правилам.  Грамотно
обложили и  стали  выкуривать.  Первый  день  еще  можно  было  держаться:
патронов хватало, да и у  красных  не  было  артиллерии.  Но  даже  и  без
артиллерии прижали они нас крепко, головы поднять не давали, а к вечеру на
горизонте,  словно  призраки  из  нашего  недавнего  прошлого,   появились
пулеметные тачанки. Тут началось нечто вроде легкой паники, кто-то  первым
брякнул "Упырь", и всем стало не по себе.
     Этот кто-то был, по-моему, все тот же штабс-капитан Дьяков.  Я  тогда
бежал  в  наш,  с  позволения  сказать,  штаб,  то  есть   в   более-менее
протопленную хату, где находился подполковник Сорокин и куда мы стаскивали
раненых. Подполковнику Сорокину уже тогда было худо, он все время  кашлял,
но держался  молодцом  и  командовал  дельно.  Туда  же,  к  подполковнику
Сорокину,  заскочил  и  штабс-капитан  Дьяков.  Он,   помнится,   попросил
последний пулеметный расчет, естественно, его получил и,  уже  прикуривая,
брякнул об Упыре. Храбрый он офицер, и воюет недурно, но  махновцы  -  его
больное место. Все не может забыть бой под Волновахой. И я не могу  забыть
Волноваху, но в Упыря, признаться, не поверил. Просто  господа  большевики
научились всякому, в том числе и пулеметным тачанкам.  Вскоре  выяснилось,
что так оно и было. Наступали на нас чухонцы, то есть  красные  эстляндцы,
ну и тачанки были их собственные. Чухонские, так сказать.
     У меня еще стреляли три пулемета, и я, не мудрствуя лукаво -  где  уж
тут мудрствовать, на таком морозе - поставил два пулумута  по  флангам,  а
третий в центре. Благо, впереди была степь,  мертвых  зон  практически  не
оставалось, а патроны еще  имелись.  Помнится,  на  левом  фланге  был  за
пулеметом поручик Голуб, а на правом - поручик Успенский. Я был в  центре,
словно Спаситель на Голгофе, и под прикрытием бывшего сельского учителя из
Глухова и бывшего студента-химика Харьковского технологического  института
чувствовал себя вполне спокойно.  Когда  мои  фланги  начинали  замерзать,
бывшего учителя и бывшего студента меняли прапорщик Новиков  и  подпоручик
Михайлюк. При себе я держал поручика  Дидковского,  который,  несмотря  на
хандру, был еще способен заменить меня  на  пулемете.  Нижних  чинов  я  к
пулеметам не подпускал. На всякий случай
     Эта  недурная  диспозиция  сохранялась  еще  сутки  и,  в   общем-то,
оправдала  себя.  Красные,  имея  преимущество  где-то  один  к   четырем,
атаковали почти непрерывно, очевидно, тоже меняясь. Но они были  в  чистом
поле, морозец все крепчал, а я мог все-таки  греть  своих  людей,  и  даже
давать им поспать часок-другой. Не сон, конечно, но все же лучше, чем  под
ветром на таврическом черноземе, Еще год назад  можно  было  ожидать,  что
краснопузые  не  выдержат,  соберут  митинг  и,  перестреляв   командиров,
отправятся делать мировую революцию куда-нибудь южнее. Но эти выдержали, а
затем подкатила артиллерия, и вот тогда морозец начал продирать уже не их,
а нас.
     Их главный  чухонец  рассудил  трезво  и  начал  гвоздить  не  только
передовую, как поступил бы дилетант, но открыл навесной огонь  в  глубину.
Город - если Токмак все-таки город, в чем я продолжаю  сомневаться  -  ему
было не жалко, равно как и его почтенных обывателей, которые  по  простоте
душевной в эти часы, наверное, уже готовили красные флаги. Впрочем, на его
месте я поступил бы так же.  Да,  научились  они  воевать.  Видать,  и  мы
помогли немного. Так сказать, вариант с Петром Алексеевичем и шведами.  Ну
еще бы! Помнится, кумир моих  уважаемых  родителей  господин  Чехов  писал
что-то о зайце и спичках. А господа красные, к величайшему  сожалению,  не
зайцы. И, как выяснилось, учиться умеют.
     Когда вокруг начало все гореть, кое-кто  из  нижних  чинов,  особенно
которые из бывших пленных, стали подаваться в тыл,  тем  более,  сгущались
сумерки. Конечно, жить хочется всем, в том числе и бывшей красной сволочи.
Двоих я уложил на месте лично, на  флангах  господа  офицеры  тоже  навели
порядок, но артиллерия лупила всю ночь, и к утру в моей роте нижних  чинов
заметно поубавилось. Впрочем, у штабс-капитана Дьякова было не  лучше.  Мы
всегда выступали против этого странного  порядка  -  посылать  пленных  на
передовую. Когда мы были у Чернецова, когда шли с Лавром  Георгиевичем,  и
потом, на Кубани и в Донбассе в нашем отряде таких проблем  не  возникало.
Можно было не бояться, что выстрелят в спину или драпанут в  самый  разгар
боя. Но нас, сорокинцев, становилось все меньше, и к нам  стали  присылать
этих самых, которые... Во искупление, так  сказать...  Припоминаю  спор  с
подполковником Сорокиным еще перед Волновахой: он все  разводил  руками  и
жаловался на командование корпуса. Впрочем, теперь я понимаю, что  мы  зря
горячились. Тех,  кто  уходил  в  декабре  17-го,  уже  не  воскресить,  а
мобилизованные еще хуже бывших пленных. Те хоть чеки боятся.
     Удивительно, что за всю эту страшную ночь мы не  потеряли  ни  одного
офицера, и когда на рассвете красная чухна пошла на приступ, мои  пулеметы
вновь сыграли дробь. На том,  однако,  наше  везение  и  кончилось.  Чухна
поначалу откатилась, облизнулась, а затем сделала то, что сделал  бы  и  я
сам, - выкатила пушки на прямую наводку. Ну а наши пулеметные точки  особо
искать не приходилось - бой шел уже третий день.
     Прапорщика  Новикова  уложило  почти  сразу:  ему  снесло   полчерепа
осколком, и вопрос о медицинской помощи даже не возникал. Мы оттащили  его
в сторону, накрыли тем, что осталось от его  шинели  и  кто-то,  по-моему,
поручик  Голуб,  успел  в  передышке  перед  следующей   атакой   прочесть
заупокойную молитву. По чести говоря, молитву должен  был  читать  поручик
Успенский, все-таки он поповский сын, но  он  как  раз  сменил  прапорщика
Новикова у пулемета.
     Сеня Новиков воевал с нами с весны  19-го.  Он  был  родом  откуда-то
из-под Белгорода, добровольцем пошел на германскую и даже  успел  получить
"клюкву" за бои под Ригой. Воевал он спокойно, грамотно и  особенно  хорош
был в штыковой. Впрочем, в дни заттишья он также был первым:  наверное  не
один десяток хохлушек имеют  основания  помнить  нашего  белокурого  Сеню.
Красивый был юноша. Очень. Кажется, у подполковника Сорокина был его адрес
но писать мы не стали, - дома у Сени уже стояли красные,  и  незачем  было
задавать чеке лишнюю работу. Может, так оно и лучше, - пусть те,  кто  его
еще ждет, надеются. Моим, во всяком случае, было бы легче.
     К полудню стало ясно, что следующая  атака  будет  последней.  Нижние
чины один за другим норовили  отползти  куда-то  за  плетень,  мои  фланги
прикипели к пулеметам, а  красные  вошли  в  азарт  и  выкатили  прямо  на
пистолетный выстрел пять тачанок. Я понимал, что если уходить, то  уходить
нужно немедленно. Да и не придется всем уйти.  И  лишь  с  какой-то  тупой
обреченностью я думал,  кто  из  моих  офицеров  будет  следующим.  Каждую
секунду я ждал, что один из пулеметов -  слева?  справа?  -  замолчит,  но
пулеметы все били, Бог хранил бывшего химика и бывшего сельского  учителя.
О себе я тогда как-то не думал, будучи почему-то уверен, что моя очередь -
последняя. Так или иначе, но  нам  троим  было  суждено  уйти  из  Токмака
живыми...
     Приходится прерываться.  Поручик  Успенский  вернулся,  полный  новых
творческих планов и, не уважая ни чин, ни возраст,  прогоняет  меня  из-за
нашего единственного стола, требуя при  этом,  чтоб  я  учитывал  интересы
поклонников его военно- полевой музы. Ну, так тому, выходит и быть.


     6 апреля

     Пишу вечером, при свече, чем определенно ухудшаю свое каким-то  чудом
сохранившееся зрение. К сожалению, весь день был занят,  тут  и  крест  не
помог. Утром меня потащили читать нашим юнкерам лекцию по военной истории.
Отвертеться не удалось, и пришлось два часарассказывать  невеселую  эпопею
Восточной войны, в книгах обычно именуемой Крымской. Поучительная история,
но действительная невеселая.  Правда,  под  конец  лекции  я  сам  немного
увлекся, тем более, что мой дед принимал в тех  событиях  непосредственное
участие, защищая батарею N5, которая находится аккурат на месте  нынешнего
Исторического бульвара города Севастополя.
     После обеда - ну, про обед разговор особый и не к ночи - нас вместе с
поручиком Успенским направили на  преужасное  сонмище,  именуемое  штабной
игрой. Собственно, никакая  это  не  штабная  игра,  просто  некий  хорошо
выглаженный полковник  чуть  ли  не  из  самого  Парижа  ознакомил  нас  с
соображениями командования по поводу предстоящего десанта в  Крыму.  Я  не
особенно  внимательно  слушал  эту  очередную  сказку  Шехерезады.   Такие
монооперы  предназначены   исключительно   для   поднятия   нашего   духа.
Выглаженный полковник предложил задавать вопросы.  Вопросов,  естественно,
не последовало; тогда он, вероятно,  несколько  обиженный  подобным  нашим
отношением, вопросил нас сам по поводу, так сказать, иных мнений.
     Тут  уж  меня  начали   подталкивать   в   спину.   Иные   мнения   -
это,действительно,  по  моей  части,  правда,   ежели   настроение   этому
соответствует. Нельзя сказать, что за эти  самые  мнения  меня  тут  очень
любят,  скорее,  совсем  даже  наоборот,  тем  более,   мои   высказывания
приписывают моей, якобы дружбе с Яковом Александровичем. Само собой, среди
марковцев  и  корниловцев,  а  особенно  среди  прихлебателей  Фельдфебеля
считаться другом Якова Александровича даже  как-то  неприлично.  Обычно  я
отмалчиваюсь, но ежели спрашивают - отвечаю искренне, что  его  другом  не
являлся  и  не  являюсь.  Хотя  быть  другом  такого  человека,  как  Яков
Александрович, почел бы за честь.
     В общем, не понравил