лизительно  там,  где
за год до этих событий мы сидели у ночного костра с  поручиком  Голубом  и
Танечкой Морозко. И мы покатимся назад. На этот раз - навсегда. Два дня  я
занимался делами роты, подтягивая  изрядно  распустившийся  за  это  время
личный состав. Мы со  штабс-капитаном  Дьяковым  послали  в  штаб  корпуса
представление на пятерых наших юнкеров с тем, чтоб досрочно произвести  их
в офицеры. Ребята этого заслуживали, да и офицеров нам явно не хватало. Не
знаю, кому в штабе попала эта бумага. Во всяком случае, Яков Александрович
говорит, что не видел ее. Все пятеро так и остались юнкерами.  Им,  как  и
всем остальным юнкерам-сорокинцам, не пришлось надеть офицерские шинели.
     Хватало и других дел. Как-то, по-моему, чуть ли не на следующий  день
после моего  возвращения  в  отряд,  я  сидел  на  завалинке  и  в  полном
одиночестве докуривал пачку "Мемфиса". Папиросы, кстати, у нас  кончились,
и пришлось  перейти  на  махорку.  Вновь  папипрсы  мы  увидели  только  в
Истанбуле. Я курил, любовался тонким серпом молодой луны и размышлял, куда
могли подеться господа офицеры. Поручик Успенский, судя по всему,  по  уши
завяз в преферансную баталию, а вот местонахождение прапорщиков оставалось
загадкой. Внезапно кто-то присел рядом, и я не без  удивления  узнал  нашу
сестру милосердия. На этот раз Ольга была одна и, похоже, не в настроении.
     Ольга заговорила о чем-то постороннем,  чуть  ли  не  о  перевязочном
материале, которого, как всегда,  не  хватало,  и  вдруг,  прервавшись  на
полуслове, попросила меня об одной услуге. Она надеялась, что я  смогу  ей
помочь. Помочь помириться с прапорщиком Мишрисом.
     Ольга долго объясняла, как все сие могло случиться, и что она не  так
уж и виновата,  а  затем  стала  настаивать  на  моем  вмешательстве.  Она
считала, что  я  должен  повлиять  как  старший  по  возрасту.  Ну  и  как
отец-командир, само собой.
     Меня  подмывало  посоветовать  ей  обратиться   по   этому   делу   к
штабс-капитану Дьякову, но обижать Ольгу не хотелось. Я сказал лишь, что в
этиих делах я плохой советчик. Моя  собственная  личная  жизнь  так  и  не
сложилась, и я не считаю себя вправе вмешиваться в чужую. Как бы не  вышло
хуже.
     Ольга живо заинтересовалась порробностями моей  несложившейся  личной
жизни, но я  ее  разочаровал,  предложив  поговорить  о  чем-нибудь  более
приятном. Ну, хотя бы об этой луне.
     Мы не торпясь прогуливались взад-вперед по  абсолютно  пустой  сонной
улице  и  вели  заумный  разговор,  когда  нас  настиг  прапорщик  Мишрис,
возвращавшийся в полном одиночестве откуда-то со  стороны  степи.  Мишрис,
увидев нас, отшатнулся в сторону и попытался проскользнуть в  хату,  но  я
изловил его, мы присели на той же завалинке и повели общую беседу. Точнее,
попытались, - говорили Ольга и я,  а  Мишрис  поначалу  только  односложно
отвечал.
     Оказывается, бедняга прапорщик тратил свободное время  на  то,  чтобы
практиковаться в топографии. Как и в  Албате,  он  занялся  съемкой  плана
местности, хотя, по-моему, снимать там было нечего - степь лежала  ровная,
как блин. Я укоризненно поглядел на Ольгу, и та, сообразив, до чего довела
молодого человека, изрядно смутилась.
     В конце концов, мы проводили Ольгу  до  ее  хаты  и  решили  ложиться
спать, не дожидаясь пропавшего  без  вести  прапорщика  Немно.  Оставалось
надеяться, что его тайна не была связана с похищением очередного  коня  из
царской конюшни.
     Все высянилось через два дня. Тайну звали Галина, она  жила  рядом  и
была весьма недурна собой. Особенно для тех, кто падок  на  малороссийских
пейзанок.
     В общем, мы вели почти что идиллическую жизнь. Так продолжалось до 13
июля. В этот день штабс-капитан Дьяков вернулся из Чаплинки и сразу вызвал
меня к себе. В хате было пусто, но он лишний раз проверил, не прячется  ли
под лавкой дюжина красных шпионов, и сообщил новости.
     Нашему безделью пришел конец. Завтра мы выступаем. Рота  должна  быть
готова, кони подкованы, а броневики заправлены бензином.
     Я тут же признал полное неумение по части ковки лошадей, сообщил, что
броневики заправлены, но бензина имеется только по полбака, и решился  все
же поинтересоваться планами командования. Надо же, в самом деле, знать,  к
чему готовиться.
     Штабс-капитан попытался сослаться  на  секретность  операции,  но,  в
конце концов, сам не выдержал и,  перейдя  на  шепот,  поделился  со  мной
подробностями.
     Завтра ночью мы должны переправиться через Днепр севернее Любимовки и
уйти в красный тыл. Нам выделяют проводника, идти придется ночами,  атакуя
красные гарнизоны и ведя разведку. Рейд  рассчитан  на  неделю,  и,  ежели
повезет, обратно мы должны переправиться значительно южнее, у Тягинки.
     Как я понял, Яков Александрович ожидал подхода крупныхх сил  красных,
и наша разведка боем должна была прояснить обстановку. Во  всяком  случае,
более интересное, чем беседы с Ольгой или охота за вдовушкой Галиной.
     Прапорщики приняли новость о выступлениии чуть  ли  не  с  восторгом,
очевидно, наскучив нашей аркадской идиллией. Поручик Успенский заявил, что
до Москвы мы все равно не дойдем, а таких  партнеров  по  преферансу,  как
полковник Штиглиц, ему уже не найти. К тому же, ежели надо  будет  идти  в
тыл к красным, то броневики придется бросить на полдороге. Бензина мало, а
на руках катить их будет тяжело.
     Несмотря на правоту поручика, этим же вечером я  послал  его,  вместо
преферанса, проверить двигатели броневиков, а особенно тормозную  систему.
Прапорщик Немно предложил  свои  услуги,  намекнув  о  высшем  техническом
образовании, но я, запретив умствование, послал его с прапорщиком Мишрисом
проверить лошадей. В броневике и химик может разобраться.
     Попутно выяснилось, что у меня нет шашки.  Она  мне  не  была  нужна,
поскольку фехтовать не обучен, да и не собирался.  Лозу  также  рубить  не
приходилось. Вот винтовка со штыком - другое дело.  Но  шашка  теперь  мне
полагалась по уставу, как  офицеру  "пешему  по-конному".  В  нашем  обозе
лежало немало трофеев, оставшихся после Токмака, и я  поручил  Успенскому,
после приведения в порядок  тормозной  системы  броневика,  подобрать  мне
шашку. Все-таки сорта стали - его хлеб.
     Поручик Успенский явился поздно, долго смывал бензиновые  и  масляные
пятна, а затем, буркнув,  что  броневик  в  порядке,  сунул  мне  саблю  в
потертых кожаных ножнах.
     Я решил, что поручик нарочно выбрал самый непрезентабельный клинок из
всей нашей добычи. Роскошная златоустовская шашка  прапорщика  Мишриса  по
сравнению с моей саблей смотрелась настоящей царицей. Впрочем, я  сам  был
виноват, поручив выбрать оружие зловредному поручику.  Вынув  без  всякого
интереса саблю из ножен, я всмотрелся и понял, что  возводил  на  поручика
напраслину.
     Узкая, гнущаяся чуть ли не  в  кольцо,  сталь  была  покрыта  узорной
арабской вязью. Я пригляделся. Когда-то  меня  немного  учили  этому.  Да,
строка из Корана. "Совершенна на войне сила его, и в схватках нападает  он
нападением льва". Бог весть, как попал этот дамасский клинок в  Россию,  к
кавалеристам Дмитрия Жлобы.  Поручик  Успенский,  заметив  мои  изыскания,
посоветовал разрубить саблей платок на лету. Я твердо возразил, что делать
этого не буду: и платок жалко, и разрубить его я едва ли  изловчусь.  Даже
дамасским булатом.
     На следующий день, после полудня, мы выступили из  Дмитриевки.  Нашим
соседям из батальона Штиглица штабс-капитан Дьяков ничего не  сказал.  Для
них мы лишь меняли дислокацию.
     Подводы были готовы заранее, но мы специально не  торопились,  ожидая
темноты. Наконец, убедившись, что солнце клонится к  закату,  мы  посадили
нижних чинов на повозки и на рысях пошли к Любимовке. В полночь, обойдя ее
с севера, мы вскоре оказались у переправы. Днепр был темен и  тих,  только
левее, у Каховки, небо полыхало зарницами. Там шел бой.

     Антон Васильевич и поручик Успенский произрались и  теперь  сваливают
друг  на  друга  вину  за   бесславное   поражение.   Поручик,   забыв   о
чинопочитании, советует Туркулу играть исключительно в подкидного  дурака,
а Антон Васальевич грозит натравить на него Пальму. Бог им судья.
     Туркул, соглашаясь с моей трактовкой летних боев, все же считает, что
какой-то шанс у нас был. По его мнению, нам просто не повезло. И, вслед за
императором Наполеоном, он готов во всем винить погоду. Правда, не  зимние
морозы, а летнюю жару.
     Да, этого не забыть никому из нас, прошедших в  тот  год  по  Таврии.
Вязкий воздух, полный запаха пыли и сухой полыни, не остывал  даже  ночью.
Воды не хватало, за все лето с бесжалостного белесого  неба  не  упало  ни
одной капли дождя. Это жуткое небо снится мне и по сей день  и,  наверное,
не мне одному. Изредка его закрывали тучи, прорезаемые сеткой  молний,  но
грозы были сухие, и воздух только накалялся, задерживая дыхание.  Во  всем
этом чувствовалось приближение катастрофы. Вдобавок, Сиваш почти полностью
высох и стал проходим на всем протяжении.
     Но даже с учетом всего этого, солоно в то лето приходилось не  только
нам, но и краснопузым. Им тоже хотелось пить.  Они  так  же  задыхались  и
ждали дождя. И Сиваш они прошли тогда, когда  Барон  уже  приказал  начать
эвакуацию. Мы проиграли не в ноябре, на Перекопе и Литовском  полуострове,
а раньше, у Синельниково, где Уборевич остановил Дроздовскую дивизию, и  у
Каховки, где Блюхер сжег наши танки. И жара тут была не при чем.
     Туркул требует также внести поправку. Выражение "гнилой  интеллигент"
не его, а господ большевиков, и употреблено им, Туркулом, исключительно  в
шутку. Сам он российскую интеллигенцию уважает, хотя и не  снимает  с  нее
вину за все слушившееся. Ну что ж, так, стало быть, этой  интеллигенции  и
надо.


     19 июня

     Со времени  моей  последней  записи  прошло  пять  дней,  за  которые
случилось немало интересного. Все записывать нет резону, да и  рука  плохо
слушается, о главном же стоит упомянуть обязательно.
     Главным, конечно, была наша поездка в Гиссарлык.  Генерал  Витковский
сдержал свое обещание и раздобыл паровой катер, доставивший  нас  прямо  к
устью  маленькой  речки  Мендере-су,  к  деревне  Бунарбаши,   откуда   до
Гиссарлыка рукой подать.
     Поехали мы вшестером: генерал Туркул, Володя Манштейн, мы с поручиком
Успенским и наши соседи по палатке, наслушавшиеся от меня за эти месяцы  о
руинах крепкостенной  Трои.  Витковский  поехать  не  смог,  о  чем  очень
сожалел. Напоследок он предупредил, что разъезды Кемаля уже несколько  раз
появлялись у самых Дарданелл, и мы решили взять с собой револьверы. Не то,
чтобы  надеялись  отбиться  от  всего  Кемалева  воинства,  а   так,   для
спокойствия духа.
     Еще в лагере Туркул приказал найти "Илиаду" Гомера, чтоб использовать
ее как путеводитель. "Илиады" в Голом Поле, как я и думал, не оказалось, и
мне пришлось кое-что воспроизводить по памяти. К счастью, Володя  Манштейн
учил в юнкерские годы не только  строевой  устав,  и  здорово  мне  помог.
Память у него блестящая, особенно на стихи, которые я и в гимназии не  мог
заучить наизусть.
     Итак, "Гнев, о богиня, воспой"... Плыли мы довольно долго, и  времени
хватило, чтоб напомнить бывшим юнкерам, бывшим  гимназистам  и  реалистам,
содержание "Илиады", а заодно рассказать  о  великом  авантюристе  Генрихе
Шлимане, петербургском купце и американском миллионере, который,  несмотря
на скепсис всего ученого мира, нашел-таки Трою  под  желтой  гиссарлыкской
травой  у  речки  Мендере-су,  бывшего   и   трудно   узнаваемого   теперь
легендарного Скамандра. Наверное, я излишне увлекся, так что все почему-то
уверились, что я копал  с  Великим  Генрихом.  Пришлось  их  разочаровать.
Шлиман умер, когда мне не исполнилось и трех лет, да и Трою мне копать  не
довелось.  Я  был  лишь  гостем  вместе  с  моими  коллегами  из  Русского
Археологического института. Правда, показывал нам раскопки сам  Дерпфельд.
Жаль, что война прервала работу,  и  Дерпфельд,  если  он,  конечно,  жив,
голодает сейчас  в  побежденной  Германии,  не  имея  возможности  увидеть
желтоватые воды Мендере-су. Может, он сюда еще вернется. Жаль, что мне  об
этом, видимо, уже не узнать.
     Мы высадились на пустой берег с полуразрушенной  пристанью.  За  годы
войны здесь все пришло в упадок, и трудно было найти  даже  проводника.  К
счастью, я помнил дорогу, и мы зашагали к востоку. Отойдя сотню метров, мы
оглянулись. Володя Манштейн предложил определить место греческого  лагеря.
Того самого, где стояли цветные палатки  ахейских  вождей,  где  ссорились
владыка Агамемнон и быстроногий Ахилл.
     Этот лагерь искал еще  Шлиман.  Дерпфельд,  изучив  береговую  линию,
предположил, что лагерь уже не найти. За долгие  века  море  отступило,  и
угадать место почти невозможно.
     Туркул оглядел местность  и  уверенно  наметил  два  холма.  Будь  лн
Агамемноном, то разместил бы лагерь на одном из них. Я согласился  с  ним,
но напомнил, что Агамемнон был слабым полководцем. Иначе он не стоял бы  у
Трои десять лет. Да и ахейский лагерь имел не очень удобное  расположение,
в противном случае его не пришлось бы ограждать стенами.
     Дорога к Гиссарлыку поросла желтоватой травой, что  свидетельствовало
о том, что в последние годы здесь никто не бывал. Позади осталась  деревня
Бунарбаши с ее фантастическими мазанками, напоминавшими чем-то  Токмак,  и
мы ушли за невысокие холмы, покрытые той же выгоревшей  травой  и  редкими
мелколистными  деревьями,  необыкновенно  похожими  на  крымские.  В  этой
древней стране было тихо, и мы меньше всего ожидали встретить здесь конный
патруль, появившийся из-за ближайшего холма.
     Я достал бумагу с  печатями,  полученную  от  господина  Акургала,  и
предъявил ее всадникам. Они принялись  изучать  ее  с  таким  внимательным
видом, что сразу же возникли сомнения в их грамотности. И тут Туркул  чуть
заметно толкнул меня рукой в бок и показал на погоны. Я вначале не  понял,
и лишь затем до меня дошло. Патруль был  в  другой,  непривычной  для  нас
форме - без погон, не похожей на форму султанской армии.  Вместо  фесок  -
фуражки; довершали экзотический вид красные  петлицы  и  высокие  ботинки.
Значит, господа кемалисты уже здесь.
     Мы уже приготовились к худшему, но старший патруля,  судя  по  всему,
офицер, внезапно заговорил на скверном немецком. Наша форма показалась ему
подозрительной, но музейная бумага возымела  действие.  Кемалист  разрешил
нам следовать дальше и даже  пожелал  счастливого  пути.  ОН  козырнул,  и
патруль вновь исчез за холмами.
     Мы  пошли  дальше,  рассуждая  о  том,  пропустили  бы  нас   русские
большевики, будь у нас, скажем, бумага  из  Императорской  Археологической
комиссии. По всему выходило, что не только не пропустили  бы,  но,  скорее
всего, разменяли бы на месте. Выходит, господин  Акургал  прав,  и  Кемаль
склонен уважать европейскую образованность. Туркул еще раз пожалел, что  с
Кемалем не удается поговорить.  Я  с  ним  полностью  согласился.  Но  что
поделаешь, паше больше по духу большевики.
     Гиссарлык появился как-то сразу,  словно  вынырнул  из-под  земли.  С
первого взгляда он не производил особого впечатления - почти такой же, как
и десятки холмов вокруг, разве что чуть выше и больше. Правда, узнать  его
можно сразу -  по  срытой  вешине  холма,  пробитым  траншеями  склонам  и
нескольким теснившимся домикам, - остаткам лагеря Дерпфельда.
     Мы  стояли  на  поле  у  подножия  Гиссарлыка  и,  напрягая   память,
вспоминали строки "Илиады". Именно  здесь,  на  этом  месте,  погибли  все
защитники крепкостенной Трои. Чуть ближе к холму, там, где, вероятно, были
ворота, упал пронзенный ясеневым копьем Гектор Приамид - главнокомандующий
троянской армии. Туркул заметил, что  в  детстве,  штудируя  "Илиаду",  он
всегда сочувствовал троянцам. Теперь же сочувствует им еще больше. Троянцы
защищали свой город от вдесятеро  превосходящих  ахейских  полчищ,  и  ему
непонятны почитатели Агамемнона и Ахиллеса.
     Спорить  не  приходилось,  но  кто-то  резонно  заметил,  что  всегда
находятся сочувствующие силе. Ведь  и  большевиков  многие  поддержали.  И
краснопузым   ахиллесам   скоро   понаставят   памятников   с    чертовыми
пентаграммами, и Бог весть , когда помянут наших Гекторов.
     Да, все это было здесь, на этом поле.  И  остались  только  невысокие
курганы,  поросшие  колючим  кустарником,  да  козий  выгон,  где  пасутся
"трагосы" из паршивой  деревеньки  Хыблак,  что  прилепилась  к  северному
склону Гиссарлыка. Впрочем, и коз не видать, -  говорят,  Хыблак  за  годы
войны обезлюдел.
     Восхождение  оказалось  не  таким  легким  делом.  Траншеи  постоянно
перегораживали путь, позараставшие травой ямы так и лезли под ноги, к тому
же приходилось постоянно прерывать путь, чтобы объяснить мешанину  кладок,
выползающих из-под красноватого суглинка. Хорошо еще,  что  в  свое  время
Дерпфельд лично водил нас по раскопам.  С  первого  взгляда  понять  здесь
что-либо практически невозможно.
     Здесь все перемешалось. Гладкие плиты от строений Нового Илиона, куда
любили приезжать римляне, демонстрируя свой  троянский  патриотизм.  Стена
Лисимаха, которая, похоже, не имеет к  Лисимаху  никакого  отношения,  но,
действительно,  времен  эллинизма.  Греки  тоже  любили  сюда   приезжать.
Александр Великий построил здесь целый храм. В честь Ахилла, естественно.
     А глубже - семь или восемь  слоев  гари.  Семь  или  восемь  городов,
сгоравших и  вновь  возникавших  на  пожарище.  Какой-то  из  них  и  был,
вероятно, Троей Приама. Правда, какой именно, никто еще не  знает.  Шлиман
считал одно, Дерпфельд - другое, а великий Курциус так и не  поверил,  что
это Илион. До самой смерти не поверил, хотя бывал здесь неоднократно.
     Да, это камни производят  впечатление.  К  сожалению,  можно  увидеть
только их. Все остальное, что не было расхищено, спрятано теперь в музеях.
В Германии находится знаменитый Клад Приама, раскопанный Шлиманом на южном
склоне. А  остальное  разбросано  по  разным  странам  и  никогда  уже  не
соберется вместе. Что ж, великий город снова грабят. Вернее,  дограбливают
то, что осталось после ахейских  вождей.  Поручик  Успенский,  недоверчиво
разглядывавший  серые  каменные  блоки,  не  мог  не   поделиться   своими
сомнениями. Его беспокоила мысль о датировке. Насколько точны наши выводы.
И применялся ли флюориновый метод для определения абсолютных дат.
     Химик, как всегда, бил в самую точку.  Насколько  я  знаю,  Дерпфельд
пытался применять флюорин. Но о результатах говорить пока трудно, так  что
датируем традиционно - по керамике. Метод, в принципе, надежный, хотя и не
столь точный.
     Поручик Успенский был готов вступить со мной  в  очередной  спор,  но
Туркул и Володя Манштейн потребовали, чтоб он не занимался  критиканством.
А то через пару веков, найдя следы наших блиндажей на  Перекопе,  грядущие
умники тоже начнут сомневаться, была ли война, или это всего лишь  древние
легенды. И потребуют растолочь наши кости для химического анализа.
     Напоследок мы поднялись на стесанную вершину Гиссарлыка, откуда можно
увидеть всю округу - и жалкие домишки  Хыблака,  и  мазанки  Бунарбыши,  и
желтоватый Скамандр, и виноцветное море, по которому  приплыли  чернобокие
ахейские суда с  десантом  в  медных  панцирях...  Вечерело.  Пришла  пора
возвращаться.
     На катере меня поджидал сюрприз.  Мы  еще  не  успели  отчалить,  как
внезапно Туркул скомандовал нечто вроде "Взяли!", и  двое  наших  соседей-
"дроздов" крепко ухватили меня за локти. Я  оказался  в  клещах,  а  Антон
Васильевич вместе с Володей Манштейном принялись в три  руки  снимать  мои
старые штабс-капитанские погоны. Затем Туркул, поминая все тех же  "Гнилых
интеллигентов", нацепил мне новые, с тремя звездами и двумя просветами,  и
заявил, что в присутствии теней Гектора и Приама я больше не посмею ва