стантиновцы повеселели, да и  нам,  честно
говоря, было интересно. Правда, время уже было вечернее и народу на  рынке
было не так уж много. Но поглядеть все же стоило.  Побродив  с  часок,  мы
решили, что следует подкрепиться, и зашли в случившийся поблизости русский
ресторанчик, - один из тех, что выросли здесь в эту зиму, как грибы.
     Деньги у нас были,  хотя  и  немного,  но  вполне  достаточно,  чтобы
позволить себе шикануть. Ясное дело, на столе  блеснула  бутылочка,  затем
другая, и тут наших юных друзей повело. Они  это  почуяли,  начали  что-то
бормотать о необходимости закусывать, но, видать, плохо они знали поручика
Успенского. Вскоре один из них был уже хорош, но второй все же держался  и
уверял, что константиновца перепить невозможно.
     Пора было действовать.  Я  помнил,  что  рядом  имеется  нечто  вроде
ночлежки, и договорился с поручиком Успенским, чтобы завтра он  ждал  меня
там в десять утра. Юнкеров он брал на себя, мне же предстояло исчезнуть, и
желательно незаметно. В конце концов, генерал Ноги способен на  многое,  и
за соседним столиком мог сидеть еще кто-то. А  почему  бы,  собственно,  и
нет? Раз уж моя собственная персона их так интересует...
     Впрочем, думать долго не  пришлось.  К  нашему  столику  приблизилась
некая юная особа, раскрашенная, словно вождь  ирокезов,  и  начала  что-то
сбивчиво нам втолковывать. Я решил было, что сия жрица Астарты уже изрядно
подшофе, но затем сообразил, что это у нее скорее от недостатка  опыта.  Я
предположил вслух, что она  из  гимназисток  седьмого  класса,  и  тут  же
поручик Успенский своим жутким голосом запел столь памятную нам по  Албату
песню про шарабан-американку и девченку-шарлатанку. Юная особа  обиделась,
возмутилась,  вспомнила   про   своего   папашу-генерала,   расстрелянного
красными, но тут я решил, что нужный момент настал, и, налив  себе  рюмку,
взял ее под руку и направился к  выходу.  Один  из  юнкеров,  -  тот,  что
покрепче, - вспомнил, вероятно, приказ генерала Ноги и рванулся следом, но
поручик Успенский был начеку и, перехватив сквернавца, прдложил ему выпить
за новобрачных. Мы тем временем благополучно удалились.
     Оказавшись на улице, юная особа заявила, что деньги она берет вперед,
что все сие удовольствие будет стоить мне две лиры, а ежели  до  утра,  то
пять. Заодно посоветовала не ходить далеко и воспользоваться как  раз  той
ночлежкой, где завтра меня должен ждать поручик Успенский с непохмеленными
юнкерами. Я отвел ее немного в сторону и достал из  бумажника  банкноту  в
десять лир. Как я и ожидал, этого  было  достаточно,  чтобы  она  снемела,
словно глушеная рыба. После чего настала очередь высказаться мне.
     Прежде всего я не отказал себе  в  удовольствии  посетовать,  что  не
являюсь ее братом, поскольку в этом случае мой долг был бы  застрелить  ее
на месте. Но раз это не так, то лучше ей самой утопиться в  Золотом  Роге,
поскольку подобное купание все же приятнее, чем такая жизнь. Ну  а  покуда
она может заработать эти десять лир, ежели проводит меня на  некую  улицу,
после чего забудет навсегда  факт  нашей  встречи.  Иначе  я  ее  все-таки
пристрелю, даже не будучи ее  родственником.  Револьвера  я  доставать  не
стал, но она, похоже, и так  поверила,  и  вскоре  мы  с  ней  уже  шли  в
неоюходимом  мне  направлении.  Всю  дорогу  она  молчала,  и  я  мысленно
поблагодарил ее за подобную душевную чуткость.
     На углу искомой улице я вручил ей банкноту и велел убираться . А  вот
это уже был перебор, поскольку девица вдруг заплакала и спросила меня, что
она мне сделала плохого. Вопрос был резонный, и я,  сообразив,  что  не  у
всех хватает смелости стреляться или, как  в  данном  случае,  топиться  в
Золотом Роге, пробормотал нечто вроде "ну  извини,  девочка"  и  попытался
вручить ей еще одну такую же банкноту. Деньги она, однако, не взяла, и  я,
несколько смущенный, оставил ее на месте и пошел искать нужный дом.
     Турки, конечно, народ приятный, но номера на  своих  домах,  увы,  не
вывешивают. К счастью, было еще не очень поздно,  и  я  был  у  цели  даже
быстрее, чем предполагал. В этом  доме  я  провел  часа  три.  Подробности
визита покуда не буду доверять бумаге. Сейфа у меня нет и не будет, а наша
белая  палатка,  подаренная  американским  Красным  Крестом,  слишком   уж
продувается всеми ветрами.
     Не могу не написать о дальнейших событиях  истанбульской  ночи,  хотя
это и не имеет никакого отношения ни к моему дневнику,  ни  к  цели  моего
путешествия на эту небольшую истанбульскую улицу. Выйдя из дома, где  меня
оставляли ночевать, но я не  решился  надоедать  хозяевам,  на  совершенно
пустой улице  я  заметил  знакомую  фигуру.  Гимназистка  седьмого  класса
дремала, усевшись на какое-то крыльцо и  прислонившись  спиной  к  высоким
резным дверям, которыми славятся дома в старой части города.
     Признаться, первая моя мысль была не из самых удачных. Но  я  тут  же
рассудил, что генерал Ноги все же не всесилен, и так глупо не будет  вести
себя ни один агент.  Посему  оставалась  дилемма:  разбудить  девицу  либо
оставить ее у резных дверей. В  конце  концов  то  ли  воспитание,  то  ли
любопытство взяли верх, и я предпочел окликнуть ее и поинтересоваться,  не
меня ли она ждет. Оказалось, что все-таки меня.
     Мы  пошли  куда-то  в  сторону  Старых  Казарм,  время   от   времени
перекуривая и переговариваясь о всякой всячине. Ее зовут  Татьяна,  и  она
действительно училась  в  седьмом  классе  Ростовской  гимназии,  когда  к
Ростову подошла дивизия Азина, и ей с братом пришлось уезжать. В общем,  с
гимназисткой я почти не ошибся, ошибся в другом: именно брат послал ее  на
панель. Впрочем, свое он успел получить: вот уж месяц  как  он  пропал  и,
похоже, пропал основательно. Здесь, в Истанбуле, это просто.  Я  рассказал
кое-что о себе, причем как-то незпметно мы перешли на  "вы",  что  сделало
наш разговор и вовсе невелелым.
     Затем мы свернули обратно и пошли к той самой  ночлежке,  где  должен
был ждать меня поручик Успенский. На прощание она сказала фразу,  которую,
не знаю, стоит ли записывать. Впрочем, запишу7 Татьяна  сказала:  Мне  Вас
жалко, Владимир, вы скоро умрете", или что-то подобное. Я, естественно, не
мог не поинтересоваться, почему? В ответ  она  заговорила  что-то  о  моем
лице, и тут я спомнил об Ангеле. Неужели? Да нет, ерунда,  право;  видать,
Татьяна не смогла простить мне тех пакостей, что я ей наговорил.
     Ну вот, пожалуй, и все наши истанбульские  похождения.  Следует  лишь
добавить, что утром на книжном развале мы с поручиком Успенским  приобрели
пару книг, с которыми также вышла небольшая история. Впрочем,  и  об  этом
писать покуда не стоит.

     Я дал прочесть эти странички поручику Успенскому, который не преминул
обидеться  за  низкую  оценку  своих  вокальных  способностей.  По  поводу
остального он долго язвил, а затем вполне серьезно предложил мне  заняться
лечебной гимнастикой. Ну вот, и он туда же. К этому он  добавил,  что  моя
конспирация с неизвестной улицей может обмануть только меня самого, но  уж
никак не генерала Ноги. Ну ладно, пусть читают, кому интересно: той  ночью
я посетил квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом N15/17, где в  настоящее
время проживает уволенный со  службы  без  права  ношения  мундира  бывший
генерал-лейтенант бывшей Русской Армии Слащев-Крымский. А вот о чем  мы  с
Яковом Александровичем в ту ночь беседовали - это уж наше с ним дело.


     12 апреля

     Пора,  однако  же,  вернуться  к  дневнику.  Итак,  следующая  запись
относится к 13 января и сделана под Ново-Алексеевкой. Прежде всего о  том,
как мы там оказались.
     Наш  эшалон  дошел  только  до  Геническа,  затем  нас  задержали,  и
несколько дней мы торчали на станции, ловя  доходившие  до  нас  слухи.  А
слухи не радовали. Красные уже заняли Мелитополь, их конница веером шла по
Северной  Таврии,  опережая  наши  отступающие   войска.   Особенно   туго
приходилось той самой 34-й дивизии, которая походным порядком двигалась от
Николаева. 10 января, ежели мне не изменяет память, штабс-капитана Дьякова
вызвали в штабной вагон, откуда он вернулся с вытянувшимся несколько лицом
и сообщил, что наш отряд включают в группу какого-то капитана Мезерницкого
и посылают под Сальково.  Насколько  он  мог  понять,  Яков  Александрович
потребовал от генерала Андгуладзе часть его сил,  а  "капказский  человек"
решил сберечь свою 13-ю  дивизию  и  послал  под  Сальково  приблудившиеся
каманды вроде нашей. Штабс-капитан Дьяков был расстроен  всерьез:  он  уже
успел дать телеграмму в Карасубазар, и его  супруга  вот-вот  должна  была
прибыть сюда. Мне было проще -  я  никого  не  ждал,  успел  отоспаться  и
отогреться; да и Мизерницкий все же лучше, чем неопределенность.
     В Сальково мы попали в небольшой, но неплохо организованный  Вавилон,
где, кроме нас,  оказался  чеченский  отряд,  остатки  Пинско-  Волынского
батальона, три бронепоезда и даже несколько танков. Туда же прибыл  конвой
штакора - сотня свирепого вида  донский  казаков,  увешанных  Георгиевскми
крестами. Капитан  Мезерницкий  оказался  начальником  конвоя  и  довольно
толковым офицером. Во всяком случае, отряд он собрал быстро,  распоряжался
по-деловому, и когда к нам прибыл Яков Александрович, все уже было готово.
     Командующий собрал нас и коротко объяснил суть дела.  Красные  заняли
Ново-Алексеевку и собирались устроить 34-й Канны. Наш отряд должен был  их
атаковать, по возможности  потрепать  и  отвлечь  внимание.  Нас  было  до
смешного мало, едва ли большн батальона полного состава,  но  у  нас  были
танки, бронепоезда и внезапность. Последнее для нас имело особое значение,
поскольку красные явно не ожидали сопротивления и перли в Крым, словно нас
там уже не было. Что ж, мы получили шанс доказать им обратное.
     Это было дело... Впервые за несколько месяцев мы не бежали, а если  и
бежали, то не от врага, а ему навстречу. Мы атаковали утром, а  к  полудню
Ново-Алексеевка была взята. Мне понравился этот бой, - он был организован,
можно даже сказать, поставлен, не  просто  хорошо,  но  даже  с  некоторым
форсом.  На  рассвете   взревели   танки,   загрохотали   трехдюймовки   с
бронепоездов,  затем  завизжала  и  завопила  конница,  и  краснопузые   с
неумытыми своими физиономиями  вынуждены  были  спешно  занимать  оборону,
тщетно гадая, откуда мы, такие страшные, взялись.
     А пушки все били, били часто и точно.  Красным  должен  был  особенно
понравиться один из  наших  бронепоездов,  на  котором  стояли  не  только
трехдюймовки, но и кое-что получше - морские  орудия  большого  калибра.Во
всяком случае, когда мы поднялись  в  атаку,  краснопузые  практически  не
стреляли. Что-то, правда, время от времени гремело, но мы шли, как в 18-м,
в полный рост, насвистывая "Белую акацию".  Я  лишний  раз  убедился,  что
свистит поручик Успенский очень музыкально, а  вот  насчет  его  вокальных
данных я придерживаюсь прежнего мнения.
     Красные очухались только через несколько часов. Похоже, мы их здорово
напугали,  поскольку  они  предпочли  осторожно  обкладывать  нас,  словно
опасных зверей. Штабс-капитан  Дьяков,  вернувшись  из  штаба,  озабоченно
сообщил, что нас  отрезали  от  Геническа,  что  взято  Рождественское,  а
значит, мы уже почти в кольце. Но почти - это всего лишь почти, тем более,
к этому времени наша задача была выполнена - воспользовавшись переполохом,
части 34-й дивизии проскользнули к Перекопу.
     Мы  погрузили  танки  на  платформы  и  спокойно  покатили   обратно.
Настроение было праздничное: задача выполнена, и выполнена красиво,  да  и
потерь почто нет. Во всяком случае, наш  маленький  отряд  не  потерял  ни
одного человека. Правда, поручику Голубу какой-то красный Вильгельм  Телль
отстрелил погон, но мы на радостях почти простили ему эту выходку.

     Ну вот, не дают работать. Поручик Успенский привел своих  комбатантов
играть в преферанс и требует освободить стол. Это звучит настолько  нагло,
что приходится подчиниться.


     13 апреля

     Вчера поручик Успенский был  в  крупном  выигрыше.  Он  почти  всегда
выигрывает, объясняя это  преимуществом  преферансной  школы  Харьковского
технологического  института  перед  школой  игры  провинциальных  полковых
бурбонов. К стыду своему - а может, и к гордости, - я за  все  годы  войны
так и не научился играть в эту достойную игру. Правила, конечно,  я  знаю,
но играть - увольте. Да и довоенного опыта у меня не было.  В  те  годы  я
играл, главным образом, в кункен, нашу семейную игру, и время от времени в
"шестьдесят шесть" - со знакомыми дамами. Ну, а на фронте я,  в  основном,
сражался в шмен-де-фер - оно как-то проще. Не всем же дано, право. Поручик
Успенский   уточняет,   что   в    особенности    не    дано    лицам    с
историко-филологическим образованием. Не спорю. Меа максима кульпа.
     Сегодня  для  поручика  Успенского  еще  один  повод   для   хорошего
настроения: наша знаменитая газета "Развей горе в Голом  Поле"  напечатала
очередную главу о необычайных похождениях  капитана  Морозова  и  поручика
Дроздлва. Господа офицеры чудом избегли козней ЧК, с чем я могу поздравить
их лично, а также господ читателей и многоуважаемого автора. Жаль  только,
что газета наша выходить всего лишь в пяти экземплярах,  -  это  несколько
препятствует победному шествию великого романа.
     Итак, после Ново-Александровки мы оказались в  Армянске,  но  пробыли
там недолго и уже через два дня, как следует из моих записей, мы вернулись
под отеческую руку  генерала  Андгуладзе.  Нас  разместили  на  небольшом,
брошенном татарами  хуторе  восточнее  Мурза-Каяш,  и  мы  вновь  получили
несколько дней передышки.
     Стояли  лютые  морозы,  но  угля   хватало,   регулярно   подвозилась
какая-никакая провизия, а 18-го января - это следует отметить - нам выдали
наше жалованье за все предыдущие месяцы. Здесь вышла  любопытная  история.
Казначейства были, оказывается, эвакуированы в Крым заранее, но денег  нам
не платили, отговариваясь отсутствием необходимых документов. Спорить было
бесполезно, да Яков Александрович и не  стал  этого  делать.  Он  приказал
деньги отобрать,  сдать  в  Джанкойский  банк  и  выплатить  кому  сколько
следовало, под ответственность командиров частей. Говорят, Антон  Иванович
Деникин за эту  выплату  лично  объявил  Якову  Александровичу  выговор  в
приказе. Удивлюсь, ежели это не так.
     В общем, в  хатах  было  натоплено,  денег  и  харчей  хватало,  а  к
штабс-капитану Дьякову приехала супруга,  и  он  вкушал  радости  семейной
жизни, поселившись отдельно от нас. Впрочем, делами  отряда  он  занимался
достаточно рьяно и даже потребовал от  генерала  Андгуладзе  подкреплений.
"Капказскому человеку" было, вероятно, не до нас, но он обещал при  первой
возможности направить в наш отряд свежее пополнение. Что ж,  спасибо,  как
говорится, и на этом.
     Вначале мы были уверены, что весь этот хуторской рай продлится  очень
недолго, и нас, дав слегка передохнуть, отправят в  окопы  куда-нибудь  на
Чонгар. Подобная перспектива, да еще в двадцатиградусный мороз,  не  могла
радовать,  но  дни  шли,  и  постепенно  истинный   замысел   командующего
становился ясным.
     Ничего нового Яков Александрович не придумал. Он,  вероятно,  исходил
из двух самоочевидных предпосылок:  нападать  лучше,  чем  обороняться,  и
тому, кто в тепле, лучше, чем замерзающему. Спорить тут не  с  чем,  а  на
практике это выглядело так. Окопы на Перекопе пустовали - там мерзли  лишь
наблюдатели. Наши части стояли в полутора десятках верст  южнее,  и  не  в
окопах, а в натопленных хатах северокрымских хуторов. Мы как бы приглашали
господ  большевиков  войти  в  Крым,  вдоволь  померзнуть  на  заледенелых
перешейках и, наконец, подползти на дистанцию нашего  штыкового  удара.  И
вот тогда уж извольте греться, господа!
     18-го мы ждали боя, но вместо боя нам выдали жалованье, и стало ясно,
что красные не спешат. После Ново-Алексеевки их  гинденбурги  повели  дело
основательно, предпочитая, очевидно, подождать, покуда подтянутся основные
силы. Ну что ж, это было нам на руку, и как раз в эти  дни,  пока  красные
топтались на месте, в наших степях замелькали железнодорожные  петлицы,  -
по приказу Якова Александровича в  северном  Крыму  начали  строить  новую
ветку от Джанкоя к Перекопу. Мы устраивались  основательно,  и  постепенно
даже у самых робких исчезли мысли об эвакуации.
     Наконец,  22-го  января  нас  подняли  по  тревоге,  и  мы  двинулись
ускоренным маршем к Уйшуни.  Вскоре  выяснилось,  что  генерал  Андгуладзе
вновь посчитал нас крайними и по требованию Якова Александровича  направил
лишь один из своих полков, зато усиленный несколькими бездомными отрядами.
В Уйшуни мы не задержались и  вскоре  вместе  с  Донской  конной  бригадой
генерала Морозова подошли к самому перешейку, остановившись всего  лишь  в
трех верстах от Турецкого вала. Стало ясно, что дело вот-вот начнется.
     Нам никто ничего не  разъяснял,  но  офицеры  Донской  бригады  знали
обстановку лучше  нас  и  поведали  нам  много  нового.  Прежде  всего,  у
Турецкого вала уже стоят пять  красных  полков,  в  том  числе  два  полка
конницы; еще одна группировка нацеливается на Чонгар. Но первую  атаку  мы
ожидали именно здесь. И не ошиблись.
     Итак, запись 23 января. Красные полезли на рассвете,  и  все  утро  у
вала шел бой. Удивительно, но сотня замерзших за ночь  офицеров  и  нижних
чинов Славянского полка, стоявших  в  боевом  охранении,  продержались  до
полудня. Правда, их хорошо подкрепили  четыре  старых  крепостных  орудия,
гремевшие, наверное, на весь Северный Крым. Мы не вмешивались и ждали.
     После  полудня  остатки  Славянского  полка  покатились  к   югу,   и
краснопузые стали втягиваться на перешеек, подставляя нам свой левый  бок.
Мы сидели  в  старых  окопах  на  небольшом  полуострове  и,  ощетинившись
пулеметами, поджидали гостей. В  этот  день  комиссары  были  настороже  и
повели себя в общем разумно, предпочтя прежде всего  разобраться  с  нами.
Они, однако же, не ожидали нарваться на  поручика  Голуба,  который  решил
припомнить комиссарам свой отстреленный под Ново-Алексеевкой погон.  Вышло
это у него красиво. Его пулемет был несколько выдвинут вперед, в небольшом
окопе, опутанной ржавой колючкой. Поручик  подождал,  покуда  краснопузые,
словно бабуины, полезли на проволоку,  и  ударил  в  упор.  Поручик  Голуб
никогда не стрелял, подобно Саше Михайлюку, долгими очередями, экономя, по
малороссийской привычке,  каждый  патрон.  Но  красные  этой  тонкости  не
оценили, посколку резво сделали поворот "все вдруг" и помчались вприпрыжку
назад, кроме тех, само собой, что вороньем повисли на проволоке.  Бежавших
проводили мы с поручиком Успенским, - наши пулеметы стояли чуть  правее  и
чуть левее.
     Красные накатывались еще три раза. Под конец стало  особенно  горячо:
они выставили несколько пулеметов, и у нас появились  первые  потери.  Мой
второй номер, белокурый унтер Коля  Свиридов,  ткнулся  носом  в  бруствер
окопа, затем мой пулемет заклинило, а  подбежавший  связной  крикнул,  что
штабс-капитан Дьяков ранен. Я бросил бесполезный уже "максим"  и  по  ходу
собщения добрался до штабс-капитана Дьякова, которому  перевязывали  левую
руку. Страшного  ничего  не  было,  если  бы  не  мороз.  Дьякову  помогли
перебраться во вторую линию окопов, где мы заранее разожгли пару  костров.
Тем временем красные полезли  вперед,  и  тут  замолчал  пулемет  поручика
Голуба. Я бросился туда  и  увидел,  что  его  второй  номер  отползает  в
сторону, держась на живот, а поручик борется с пулеметной лентой,  которая
начинает опуиывать его, словно Лаокоона. С лентой  мы  вдвоем  разобрались
быстро, я лег за второго номера, и бабуины  вновь  оказались  отброшенными
назад, тем более, что пулемет поручика Успенского не смолкал ни на минуту.
Я оглянулся.  Наши