лять
дурака. Поручик, а точнее, штабс-капитан Успенский, надевший новые  погоны
еще две недели назад, лишь злорадно усмехнулся.
     Погоны оказались не золотые, положенные мне по уставу,  а  малиновые,
как у "дроздов". Я хотел было заикнуться  о  таком  непорядке,  но  Туркул
скомандовал  мне  и  поручику  Успенскому  "смирно"  и   заявил,   что   с
сегодняшнего дня он приказом производит нас в почетные  дроздовцы.  Теперь
мы имеем право на малиновые погоны, нагрудный знак с надписью "Яссы, 1917"
и на  расстрел  в  случае  пленения.  Впрочем,  эту  последнюю  привилегию
сорокинцы имели и так - красные в плен нас, как и "дроздов", не брали.
     Остаток пути Туркул и Володя Манштейн, считая нас, так  сказать,  уже
своими, посвящали меня и поручика Успенского  в  подробности  героического
пути славной Дроздовской дивизии. Зная, что я харьковчанин, Туркул поведал
трагическую  историю  погони  за  броневиком  "Товарищ  Артем"  прямо   на
Николаевской площади Харькова. Броневик "дрозды" остановили чуть ли  не  с
помощью лассо, как американские "коубои". Дивная история. Мы и сами  такие
сочиняли дюжинами. Будущая великая  книга  "Дроздовцы  в  огне"  предстала
перед нами во всем блеске.
     Гиссарлык не вспоминали, будто и не были там.  Только  уже  у  самого
Голого Поля кто-то  вновь  упомянул  Гектора,  и  Туркул  высказал  этакое
сожаление, что у троянцев в резерве не  было  батальона  "дроздов".  Лучше
всего - из Первого Офицерского полка.  С  офицером  из  Первого  полка  не
справится, как известно, и дюжина Ахоллесов.
     Куда уж  Ахиллесам,  Пелеевым  сынам...  А  вот  господа  краснопузые
справились.  Пишпекский  мещанин  Михаил  Фрунзе  оказался  похлеще  вождя
мирмидонян.
     На следующий день,  уже  на  правах  почетного  "дрозда"  я  попросил
Туркула принять на хранение последнее, что осталось от Сорокинского отряда
- полевую сумку  подполковника  Сорокина,  набитую  почти  доверху  нашими
крестами и медалями. Антон Васильевич только покачал  головой  и  попросил
список  тех,  кому  принадлежали  награды.  Списка,  увы,  не   было.   От
Сорокинского  отряда  не   осталось   даже   списков.   Удивительно,   как
штабс-капитан Дьяков умудрился вывезти эту сумку.
     Туркул заявил,  что  это  непорядок.  И  я,  как  последний  командир
сорокинцев, обязан составить хотя бы список офицеров, служивших в  отряде.
Иначе это будет просто несправедливо.
     Да, конечно, это будет несправедливо. К сожалению,  я  уже  не  помню
всех. Слишком долго длились эти три года Смуты. Разумеется, офицеров своей
роты я помню и такой список составлю обязательно. Хотя бы тех, кого еще не
забыл. Может  быть,  поручик  Успенский  и  вправду  когда-нибудь  напишет
историю Сорокинского отряда.

     Ну вот, до дневника, застывшего на 14 июля,  я  так  и  не  добрался.
Сегодня писать,  к  сожалению,  не  могу.  Поездка  в  Гиссарлык  начинает
выходить  мне  боком,  и  поручик  Успенский  советует  вообще  прекратить
бумагомарательство, хотя бы на несколько недель. Прекратить - не прекращу,
но  буду  писать  меньшими  дозами.  Иначе  можно  не  дотянуть  даже   до
полумифического болгарского санатория.


     20 июня

     У нас снова неприятности.  Марковцы  налетели  на  корниловцев,  была
стрельба, и сейчас Фельдфебель ведет личное разбирательство. Да,  нервы  у
людей уже ни на что не годятся. "Дрозды" и сорокинцы еще как-то  держатся,
но поневоле пожелаешь нам скорейшего отъезда. Пусть даже в Занзибар.

     Рейд на правый берег Днепра я помню только  отрывками.  К  сожалению,
записи  в  эти  дни  почти  не  велись.  Признаться,  было  не  до  этого.
Единственную отметку я сделал 15 июля,  почти  сразу  после  переправы,  а
дальше пошло такое, что свой дневник я достал из полевой  сумки  только  в
Дмитриевке.
     Итак, глубокой ночью 14  июля  мы  подошли  к  паромной  переправе  у
Любимовки. Эту переправу, как я понял, 13-я дивизия отбила несколько  дней
назад с помощью пейзан-повстанцев, которые прикрывают ее с правого берега.
Они же должны выделить нам проводника.
     Отряд переправился двумя паромами. Пришлось делать  несколько  ходок.
Штабс-капитан Дьяков уплыл на правый берег с первым же взводом, а я уходил
на последнем пароме с броневиками.
     Тьма была почти  кромешной,  затянутое  тучами  небо  накрывало  нас,
словно свод склепа. Дальний правый берег  тянулся  еле  различимой  черной
полосой, днепровская вода с чуть слышным плеском билась  о  борот  парома,
все молчали, и только Лютик,  привязанный  к  периллам  время  от  времени
негромко ржал. Похоже, ему было не по себе. Да и  мне  было  жутковато.  В
такую ночь  можно  ожидать  чего  угодно,  вплоть  до  чертовщины  в  духе
господина Гоголя или пулеметной очереди в упор из прибрежных камышей.
     Впрочем, все обошлось благополучно, мы выгрузили броневики,  а  отряд
уже строился в колонну. Рядом со штабс-капитаном Дьяковым  я  увидел  двух
усатых "дядькив" в  чрезвычайно  живописных  нарядах.  "Дядьки"  оказались
нашими проводниками, которые должны были обеспечить быстроту и внезапность
рейда. Я занял место в одной из повозок. Лютик удивленно  скосил  на  меня
глаза, но я привязал его к той же повозке и  предоставил  каждому  из  нас
возможность двигаться автономно. Честно говоря, ехать  верхом  я  попросту
побаивался, тем более ночью.
     Перед отправлением  ко  мне  подскакал  на  серой  в  яблоках  кобыле
штабс-капитан Дьяков, и мы вкратце  уточнили  обстановку.  Он  предполагал
идти ночами, а днем отдыхать в укромных местах.  Карта  с  приблизительным
маршрутом была у него в планшете, и он посоветовал мне  покуда  сделать  с
нее кроки. На всякий случай.
     Я взял карту, чтобы скопировать ее на привале.  Штабс-капитан  Дьяков
пришпорил кобылу, и через минуту мы тронулись. Колонна шла прямо на  запад
по узкой дороге, тянувшейся, как мне показалось, между плавней и  зарослей
густого кустарника. Хотя в такой темноте я мог и перепутать.
     Мы шли до рассвета, а затем свернули  куда-то  в  плавни  и  устроили
дневку. Это была последняя ночь и последний день, когда все шло по  плану.
Тогда и сделана запись в дневнике. Больше писать не пришлось - в следующую
же ночь мы столкнулись лицом к  лицу  с  какой-то  заблудившейся  колонной
красных, и с той минуты ни дня, ни ночи уже не было.
     Колонну мы опрокинули, но было ясно,  что  нас  раскрыли.  Уже  утром
пришлось отражать нападение конного разъезда. Мы его  рассеяли  пулеметным
огнем с броневиков и пошли не прячась - в лоб. Нашей  целью  было  крупное
село северо-восточнее Бериславля, название которого я уже не помню.
     В  селе,  как  нам  было  известно,  находился  батальон  только  что
прибывшей из резерва 15-й дивизии красных. Мы рассчитывали на внезапность,
но краснопузые  успели  очухаться  и  ударили  нам  навстречу.  Первым  же
снарядом разнесло один из  наших  броневиков,  который  запылал  невысоким
лиловым пламенем и перевернулся. Спасать экипаж было поздно. Почти тут  же
из-за  беленых  хат  вылетело  несколько  десятков  конных.  Это   явилось
сюрпризом - конницы  мы  не  ожидали.  Конный  взвод  роты  штабс-капитана
Дьякова бросился им навстречу, но  молодые  ребята,  плохо  державшиеся  в
седле, мгновенно оказались опрокинутыми. Конница уже расходилась веером по
нашим порядкам, полосуя шашками налево и направо, но тут ударили  пулеметы
второго броневика, которым командовал прапорщик Немно, красные  на  минуту
замешкались, и нам удалось  развернуть  три  тачанки.  Несколько  конников
прорвались к повозкам,  один  уже  замахнулся  шашкой,  чтобы  снести  мне
голову,  но  прапорщик  Мишрис,  гарцевавший  на  своем  Злыдне,   рубанул
краснопузого златоустовским клинком. Всадник перевалился через голову коня
и скатился на землю, а прапорщик Мишрис, сам, похоже, не ожидавший такого,
чуть не упал с Злыдня, выронив шашку и потеряв стремена.
     Конников мы  уложили  в  упор,  развернув  пулеметы,  и  ворвались  в
деревню, гоня перед собой красный батальон. Кровь  ударила  в  голову,  мы
кололи штыками и стреляли в упор, и после боя у нас не оказалось ни одного
пленного. Мы не задерживались, зажгли склады и ушли с горящего села.
     Этот бой стоил нам  броневика,  в  котором  сгорели  трое  юнкеров  и
поручик Петренко - командир одного из взводов первой  роты.  Потери  понес
наш конный взвод, моя рота потеряла троих, но это было только начало.
     Несколько следующих дней мы спали урывками, почти  все  время  атакуя
или отбивая атаки. Нас спасла скорость и  знание  местности  -  проводники
уводили отряд из-под удара ведомыми только им тропинками. Через два дня  у
последнего нашего броневика полетело рулевое управление,  и  его  пришлось
бросить. Потом  сломалось  несколько  повозок,  и,  в  конце  концов,  мне
пришлось сесть на Лютика. Мы не  выходили  из  боев,  питались,  в  лучшем
случае, раз в сутки и чувствовали себя охотниками  и  дичью  одновременно.
Ожесточение росло - в плен мы никого не  брали,  а  сдавшихся  отводили  к
ближайшей стенке.
     Рисковали мы все же недаром. Вспоров красный тыл, мы отвлекли на себы
свежие резервы, необходимые большевикам на Днепре. Сжигая склады и  обозы,
взрывая мосты на мелких излучинах Днепра  отряд,  постепенно  по  огромной
дуге обходя Бериславль, приближался к Тягинке, где ожидали повстанцы.  Нам
надо было дойти. За эти дни рейда в наши руки попали важные  документы,  и
стало известно, что группа Эйдемана, куда входят 15-я,  52-я  и  Латышская
красные дивизии, готовит удар в направлении Каховки. Эти  сведения  стоили
целого нашего отряда,  но,  кроме  всего,  нам  очень  хотелось  вернуться
живыми.
     Уже на подходе к Тягинке, - очевидно, это были числа 22 июля,  -  нас
со всех сторон атаковали свежие конные части. Отряд  нырнул  в  плавни,  и
началась погоня. Нас спасали проводники,  творившие  буквально  чудеса,  и
отчаяние - в плен сдаваться не имело смысла.
     В эти страшные  дни  все  в  отряде  держались  хорошо.  Даже  бывшие
краснопузые, понимавшие, что чека их не помилует, дрались  не  хуже  наших
ветеранов.  Штабс-капитан  Дьяков  твердо  вел  отряд,  успевая  принимать
правильное решение  за  мгновение  до  того,  как  его  примет  противник.
Несколько раз мне приходилось заменять его,  и  я  могу  подтвердить,  что
командовать в таком рейде - это похлеще, чем идти в штыковую на пулеметы.
     Наши  прапорщики  выглядели  молодцами.  Немно  умудрялся   сохранять
хорошее настроение даже после двух бессонных ночей.  Мишрис  как-то  сразу
повзрослел и уже не спрашивал  о  Гаагской  конвенции,  когда  приходилось
ставить к стенке очередную команду краснопузых. Шашкой он, правда,  больше
не орудовал, но в штыковой был первым, напоминая  мне  покойного  поручика
Голуба. Не знаю, что сказала  бы  Ольга,  поджидавшая  нас  в  Дмитриевке,
увидев прапорщика теперь. К счастью, ей не пришлось увидеть то, что видели
мы.
     Хуже всего приходилось бедному Лютику. Я старался как можно чаще идти
пешком, чтоб не сбивать ему спину, но эти дни без отдыха и почти  без  сна
сваливали с  ног  даже  бывалых  офицеров,  не  говоря  уж  о  таких  юных
аристократах, как мой буланый. Впрочем, он не жаловался.
     Мы вновь описали дугу и подошли  к  Тягинке  с  юго-запада.  На  пути
попался   небольшой   хутор,   где   засел   какой-то   особенно   упорный
большевистский отряд. Кончились патроны, и мы, как когда-то  в  18-м,  все
чаще бросались в штыки. Хутор отстреливался отчаянно,  и  две  наши  атаки
были отбиты, а прапорщик Немно получил пулю в предплечье. В конце  концов,
штабс-капитан Дьяков, рота которого  потеряла  за  эти  дни  больше  трети
своего  состава,  отозвал  меня  в  сторону  и  тихо,  чтоб   не   слышали
подчиненные, спросил, смогу ли я взять этот проклятый хутор. Он, вероятно,
ожидал от меня какой-то свежей идеи, но придумывать было нечего, -  обойти
красных не представлялось воэможным, отступить - тоже. Я заявил, что хутор
возьму, выстроил роту и приказал наступать. Поворачивать назад я запретил.
Поручик Успенский  должен  был  принять  командование  после  меня,  ежели
краснопузые не промахнутся.
     Все это очень напоминало Екатеринодар, когда Сергей Леонидович Марков
водил нас на штурм красных позиций. Тогда мы шли в полный рост  -  впереди
подполковник Сорокин со своим неизменным стеком, а мы за  ним,  возглавляя
взводы, мы с поручиком Дидковским  и  хромающим  подпоручиком  Михайлюком.
Теперь все повторилось, и вместо подпоручика  Михайлюка  хромал  прапорщик
Мишрис - его нога еще не зажила.
     Мы пошли вперед, не обращая внимания на огонь краснопузых.  К  нашему
счастью, у них что-то случилось с пулеметом, - то ли ленту  заело,  то  ли
попросту кончились патроны. Они все же успели  уложить  наповал  четверых,
прежде чем мы ворвались в хутор и взяли их  на  штыки.  Десяток  уцелевших
попытался забаррикадироваться в одной из  хат,  но  поручик  Успенский,  у
которого пулями сбило фуражку и отстрелило  погон,  помянул  вест  большой
Петровский загиб, швырнул последнюю ручную бомбу в  окошко  и  ворвался  в
полную дыма хату с "гочкисом"  наперевес.  Мы  вбежали  следом  и  штыками
добили находившихся там  красных.  Двое  краснопузых  умудрились  каким-то
чудом выжить, и мы выволокли их из хаты и прислонили к ближайшему  плетню.
Несколько юнкеров взяли винтовки наизготовку, прапорщик  Мишрис  собирался
скомандовать "огонь", но вдруг поручик Успенский дернул меня  за  рукав  и
ткнул рукой в сторону плетня.
     Я вначале ничего не понял, но  на  всякий  случай  предложил  Мишрису
подождать. Наконец, кровавый туман перед глазами рассеялся,  и  мне  стало
понятно, что имел в виду поручик.
     Это были даже  не  курсанты.  Это  были  обыкновенные  мальчишки  лет
пятнадцати. Всмотревшись, я убедился, что дело  и  того  хуже  -  один  из
мальчишек оказался вовсе не мальчишкой, а девчонкой. Очевидно,  на  хуторе
оборонялся какой-то отряд юных коммунистов, коих господа  Ульянов-Бланк  и
Бронштейн с большой охотой посылают на убой. Эти мальчишки  дрались  лучше
взрослых и вполне заслужили право на расстрел. Но расстреливать мы  их  не
могли. Мы не убиваем детей.
     Подъехал на своей серой в яблоках кобыле штабс-капитан Дьяков, понял,
в чем дело, и побледнел. У него  трое  детей,  старшему  -  двенадцать,  и
штабс-капитан прилагал героические усилия, чтоб не пустить его  на  фронт.
Надо было спешить, оставить юных большевиков на свободе мы не могли, чтобы
они не навели преследователей на след, а потому штабс-капитан распорядился
бросить их в одну из повозок нашего походного лазарета, связав по рукам  и
ногам.
     Мальчишка держался твердо, титулуя нас "белой сволочью",  а  девчонка
не проронила ни слова. Я вспомнил нашу сестру милосердия,  но  Ольга  была
все же постарше. В  общем,  связав  юных  героев,  мы  довольно  невежливо
бросили их на повозку и поспешили к Тягинке, где несколько дней нас должны
были поджидать повстанцы.

     Поручик Успенский советует мне  на  этом  остановиться.  На  сегодня,
пожалуй, и вправду хватит. Руки ведут себя паршиво, да и  голова  кружится
сильнее, чем всегда. Этак можно и кондратий заработать, а  это  совершенно
ни к чему. Хотя бы потому, что на следующей неделе мне  нужно  обязательно
съездить в Истанбул. Приближается эвакуация, а мне необходимо поговорить с
Яковом Александровичем. И, если удастся, увидеться с Татьяной.


     21 июня

     Сегодня после полудня, ни о чем не подозревая, заглянул к  Туркулу  и
обнаружил  там  полдюжины  "дроздов",  разгневанных   донельзя.   "Дрозды"
буквально рычали, а в центре стоял Антон Васильевич и яростно  тряс  тощим
журнальчиком, насколько я успел разглядеть, берлинской "Жизнью".  Я  хотел
было удалиться от греха, но был схвачен,  усажен,  и  мне  был  предъявлен
журнал с требованием немедленно прочесть и высказать свое мнение. Пришлось
заняться литературной критикой.
     Гнев  славных  дроздовцев  вызван  небольшим  очерком  Романа   Гуля,
посвященным Ледяному походу. Я, кажется, немного помню этого Гуля.  Эдакий
малокровный интеллигент с вечным насморком.  После  Екатеринодара  он  был
потрясен душевно и дезертировал. И вот теперь господин Гуль объясняет, так
сказать, "урби эт орби", что гражданская война  суть  бессмыслица,  и  мы,
Белая Армия, совершенно напрасно взялись за оружие. Да,  плетью  обуха  не
перешибешь, и нечего было ввергать страну в  излишнее  кровопролитие.  Как
говорили мои малороссийские предки, "нэ трать, кумэ, сыли, йды на дно".
     От  таких  откровений,  конечно,  зарычишь.  Я  лишь  мог  сказать  в
оправдание интеллигента с вечным насморком, что он все же прошел с нами от
Ростова до Екатеринодара. Десятки тысяч других, и не  интеллигентов  даже,
не сделали и этого, а приторговывали  в  это  самое  время  гуталином  или
пропали зазря в чеке. Но писать такие вещи ему не стоило. По крайней мере,
покуда мы все еще живы.
     Попадись этот Роман в  руки  "дроздам",  ему  пришлось  бы  туго,  но
господин щелкопер пребывал  в  Берлине,  и  обличение  состоялось  заочно.
Особенно горячился Туркул, впрочем, и другие от мего почти не отставали. Я
слушал внимательно, хотя разговор шел на одну из наших  вечных  тем  -  об
итогах и смысле Белого дела.
     Признаться,  "малиновые  погоны"  приводили,  в  основном,  аргументы
морального плана. Туркул заявил, что Белая Армия спасла честь России.  Она
показала, что не все русские - скоты  и  холопы,  и  будущая  Возрожденная
Россия будет обязана спасением праведникам Белого дела.
     Наверное, Туркул  был  бы  замечательным  митинговым  оратором.  Этак
красиво мне не выговорить. Хотя я с ним вполне согласен. Лучше уж получить
пулю в лоб, чем заживо гнить в подвалах чеки. И нам, по крайней мере, есть
что ответить на Суде, когда нас  спросят,  что  мы  делали,  когда  Россия
погибала.
     Все это так, но будь дело только в этом, Белое дело  походило  бы  на
клуб благородных самоубийц. Как поется в паскудной большевистской  песенке
на мотив нашей "Акации", "и как один умрем в борьбе за  это".  Туда  им  и
дорога, конечно, но мы  все-таки  армия,  а  не  клуб  самоубийц.  Поэтому
следует посмотреть на проигранную войну с другой стороны. И  прежде  всего
понять, чего мы все же успели добиться.
     Да, мы, Белая Армия, спасли честь страны. Мы все, офицеры и  рядовые,
рабочие,  интеллигенты,  крестьяне,  поповские  сыны  и  цыгане  с  высшим
образованием. И этого у нас не отнять. И может, Туркул прав,  когда-нибудь
нас вспомнят в воскресшей стране. Но уже  сейчас  мы  можем  гордиться  не
только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Росиию. Зато спасли
всех остальных...
     Да, нас не хотели принимать всерьез господа союзнички,  жравшие  свой
какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв  Россию,  все  же  не
выпустили Мировую Революцию за ее  пределы.  "Мировой  пожар",  задуманный
полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это
сделали мы, белые.
     Пока этого никто не понял. Боюсь, прозрение придет лишь потом,  когда
Совдепия оперится и вновь попытается штумовать Европу. Может,  в  подвалах
парижской или берлинской чеки господа либералы  и  консерваторы  сообразят
напоследок, от чего мы отстояли мир. Правда, лучше  бы  это  не  случилось
никогда, - пусть уж не понимают по-прежнему.
     Мое мнение пришлось "дроздам" по душе, и они  перешли  к  другой,  не
менее вечной теме - проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта  была
неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков
Бонапарта и внуков адмирала Нэпира?  Или  мы,  действительно,  поверили  в
лозунги типа "все люди - братья" и "демократы всех стран,  соединяйтесь!"?
Пусть господа союзнички давятся своим какао. Оно еще станет колом у них  в
горле.

     Итак, в ночь на 29 июля мы прорвались к переправе чуть южнее Тягинки.
Нас встретила сотня усатых  "дядькив"  с  обрезами  и  дреко