ют. Я пояснил, что в интересах Барона спасти  своих
офицеров, и подобной глупости он не совершит. Узнав, что я  сорокинец,  он
любезно осведомился, известно ли мне, как они поступают с сорокинцами.  Я,
в свою очередь, возразил, что я не пленный, а парламентер. На это господин
Зеньковский пробормотал нечто вроде "ну, это как батька  скажет"  и  вновь
спросил, не шпион ли я. Тут я не  выдержал  и  засмеялся,  он  тоже  вроде
хихикнул, а затем подробно рассказал,  что  "батько"  все  эти  дни  не  в
настроении; и его бы, Льва Зеньковского, воля, порешил бы он меня на месте
вкупе с  двумя  полковниками.  Впрочем,  он,  Зеньковский,  надеется,  что
"батько" распорядится именно таким  образом.  На  его  слова  я  никак  не
отреагировал,  но  понял,  что  оба  полковника  живы.  Это   меня   сразу
обнадежило, и я посоветовал Зеньковскому отвести меня прямо к "батьке",  а
уж он пусть решает.
     Зеньковский поглядел на меня, крутнулся на  каблуках  и  заявил,  что
сейчас  "батька"  занят,  и  мне  придется  подождать.  Я   запротестовал,
мотивировав тем, что сидеть в одиночестве скучно, и  попросил  чего-нибудь
почитать, покуда до меня дойдет  очередь.  Господин  Зеньковский  пообещал
прислать свежие газеты и ушел, многозначительно заметив, что идет прямо  к
"батьке", и они, то есть Упырь и Зеньковский, будут думать.
     В хате было пусто, я по-прежнему сидел на табурете, за окном  шумели,
и мне подумалось, что где-то так я себе все и представлял. Зеньковский  не
произвел на меня  особого  впечатления,  -  чека  -  всюду  чека,  даже  у
махновцев. Нет, Лев Зеньковский не показался глупым человеком. Он был,  по
крайней мере, изрядно хитер и не зря задавал свои дурацкие вопросы  -  его
явно интересовала моя реакция. Но выглядело это столь  провинциально,  что
я, всегда почитавший Упыря этаким Стенькой  Разиным,  почувствовал  легкое
разочарование. Зеньковский  не  тянул  на  разинского  есаула.  В  крайнем
случае, он годился в сотрудники провинциального бюро ОСВАГа.  Или  уездной
чеки.
     Тут дверь отворилась, и появился хлопец с изрядной  кипой  газет.  Не
говоря ни слова, он выложил их прямо  на  пол  и  удалился,  оставив  меня
наедине с грудой печатной продукции, в основном, как я убедился,  местного
производства.  За   исключением   двух   старых   номеров   большевистских
"Известий", это был "Голос махновца", печатавшийся, ежели верить  выходным
данным, в Гуляй-Поле. Текст изобиловал грамматическми ошибками, а  большая
часть полос была отдана под статьи господ  Аршинова  и  Волина,  вероятно,
местных Маркса и  Энгельса.  Внимать  теоретическим  изыскам  сих  столпов
анархии я не стал и  занялся  разделом  хроники.  Это  было  не  в  пример
интереснее, но сказывалась общая беда  всех  газет,  издававшихся  в  годы
Смуты, - сугубое пристрастие к своим и любовь к сплетням. Заодно я  прочел
несколько  приказов  Упыря.  Приказы,  если   отбросить   некую   излишнюю
мелодраматичность,  мне  понравились.  Упырь  грозил  суровыми  карами  за
грабежи и советовал, как лучше делить землю. Впрочем, все  власти  обещали
наказание за грабежи и решение земельного вопроса. Причем, что  любопытно,
с абсолютно  одинаковым  результатом.  Прошло  больше  часа.  Дверь  вновь
растворилась, и тот же хлопец буркнул с порога нечто вроде "Пшли!".  Я  не
заставил себя ждать, и мы вышли на улицу. Теперь повязки у меня не было, и
я увидел, что мы находимся на небольшом хуторе,  вокруг  полно  хлопцев  с
красно-черными лентами на шапках, а довершал картину чуть  ли  не  десяток
пулеметных  тачанок  со  знаменитой  наглядной  агитацией  по  бортам.   Я
убедился, что мои первые  впечатления  страдают  излишним  субъективизмом.
Пьяных не было, оружие - в полном  порядке,  и  в  целом  это  производило
впечатление не банды, а регулярной  армии.  Похоже,  встреча  с  обещанием
сабли и веревки была устроена специально, поскольку сейчас, пока мы шли по
улице, никто на нас  внимания  не  обращал.  У  одной  из  хат,  ничем  не
отличавшейся от прочих, кроме караула у дверей, нас встретил  Зеньковский.
Он тоже, как мне показалось, перестал  валять  дурака  и  держался  вполен
сносно, предупредив, что сейчас меня примет "батько", и чтобы я  во  время
разговора не смотрел "батьке" в глаза, поскольку  он  этого  не  любит.  Я
поблагодарил за совет и вошел в хату. В прихожей  дюжие  хлопцы  похлопали
меня по карманам, убедившись, что я безоружен, и чуть подтолкнули в спину.
     Я оказался в небольшой комнате с единственным окном, которое с трудом
пропускало  свет.  Глаза,  привыкшие  к  солнцу,  на  какое-то   мгновение
перестали видеть, и мне пришлось остановиться на пороге в нерешительности.
Тут  раздался  чей-то  резкий  высокий  голос:  мне  предлагали  пройти  и
присесть.
     Я  всмотрелся:  в  углу  за  столом  сидел  длинноволосый  человек  в
английском френче, с очень маленькими кистями рук. Человек  что-то  писал.
Он  сильно  горбился,  и   тем   напомнил   мне   отчего-то   станционного
телеграфиста. Я прошел в  комнату  и  сел  на  один  из  стульев.  Человек
закончил писать, аккуратно положил ручку на чернильницу и поднял  на  меня
маленькие блестящие глаза, в полутьме совершенно  черные.  Я  узнал  этого
человека по фотографиям, хотя на них он выглядел несколько иначе. Да,  это
был Упырь собственной персоной. Нестор Иванович Махно.

     Антон  Васильевич  интересуется,  насколько  точны  мои  записи.  Мне
кажется, точны. Дневника с собою я не брал, но по возвращении в Мелитополь
потратил целый вечер, занося  на  бумагу  свежие  впечатления.  Могу  лишь
добавить, что Лев Зеньковский  -  это,  по-видимому,  знаменитый  во  всей
Таврии Лева Задов, который, действительно, служил у "батьки" чем-то  вроде
начальника чеки. Его странноватые ужимки объясняют артистическим  прошлым,
но мне он не показался похожим на артиста. По-моему, это  типичный  писарь
из штаба, вырвавшийся в большие начальники.
     Поручик  Успенский  просит  воспроизвести  полный  текст   махновской
"наглядной агитации" на  бортах  тачанок.  Категорически  отказываюсь  это
делать, но намекну, что речь шла о полной  невозможности  ни  догнать,  ни
перегнать, ни уйти от "батьки". Правда, сказано было куда короче.


     13 июня

     Странный день. Сегодня впервые получил письмо.  Я  долго  разглядывал
конверт, не понимая, от кого сие послание. Обратный адрес - пражский...  И
только распечатав, я сообразил, что весточку мне прислал  Лешка,  то  есть
капитан Егоров.
     Как  выяснилось,  он  уже  бывший   капитан.   После   эвакуации   он
демобилизовался и теперь обитает в Праге, где занимается делами, о которых
сообщает  лишь  намеками.  Все  же   можно   понять,   что   правительство
Чехословацкой  республики  готовит  большую   программу   помощи   русским
беженцам, и Лешка каким-то образом оказался среди авторов и  организаторов
этой программы. Готовилось что-то грандиозное, чуть ли  не  университет  с
академией наук. Слабо верится, конечно.  Но,  во  всяком  случае,  спасибо
господам чехословакам хотя бы за добрые намерения.
     Обо мне Лешка услыхал не от кого-нибудь, а от  того  самого  генерала
Володи. Тогда, в ресторане, был именно он,  он  помогал  эвакуировать  мое
бренное тело и сообщил  обо  мне  Егорову.  Очевидно,  генерал  Володя  не
упустил ни малейшей подробности, поскольку Лешка  именует  меня  в  письме
старым греховодником  и  простит,  при  случае,  познакомить  его  с  моей
истанбульской дамой. Впрочем,  по  его  словам,  пражанки  тоже  чудо  как
хороши, особенно в сочетании со  здешним  черным  пивом.  В  конце  письма
бывший капитан советует мне подавать рапорт о демобилизации, забирать  мою
истанбульскую даму и ехать прямиком в  Прагу.  Заодно  давался  конкретный
адрес в Истанбуле, где можно решить проблемы с документами  и  разрешением
на въезд-выезд.
     Я не удержался  и  пересказал  Туркулу  содержание  письма.  К  моему
удивлению,  Антон  Васильевич  отнесся  к  Лешкиным  прожектам  с   полной
серьезностью, абсолютно согласился с тем, что Татьяну надо будет забрать с
собой, но в Прагу ехать не советовал, равно как и снимать военный  мундир.
Он считает, что будет ли университет, не будет - еще неизвестно, а служба,
по крайней мере, не даст пойти по миру.То, что я с моим здоровьем в  Праге
никому не нужен, Туркул  из  вежливости  не  произнес,  но  я  его  понял.
Впрочем, и для Татьяны я теперь слабая защита.
     Я полюбопытствовал у Антона Васильевича о  поездке  в  Гиссарлык.  Он
успокоил меня, велев не волноваться. Все остается в силе,  а  больному  не
стоит постоянно думать о путешествии - это, по его  мнению,  очень  плохая
примета. Да, пожалуй. Как-то странно,  тянет  меня  в  Гиссарлык,  а  ведь
раньше он никогда не вызывал у меня таких повышенных эмоций.
     Поручик Успенский вновь в выигрыше.  Он  вполне  серьезно  предлагает
основать в Белграде или Софии преферансный клуб  и  иметь  с  этого  кусок
хлеба с маслом. Я посоветовал ему для начала приобрести канделябры.

     Генерал Туркул попросил меня поподробнее описать внешность  и  манеры
Упыря. Касательно его внешности могу лишь добавить, что в целом  Упырь  не
производит  карикатурного  впечатления,  несмотря  на  небольшой  рост   и
сутулость. В нем чувствуется большая сила,  особенно,  когда  он  начинает
говорить.  Взгляд  у  него,  действительно,  пронзительный,  но,  конечно,
никакой  не  гипнотический,  как  многие  меня  уверяли.   При   разговоре
жестикулирует, улыбается редко, но улыбка, в общем, прятная. Одним словом,
личность неординарная.
     Говорит он по-русски правильно, но с заметным южным акцентом. Ко  мне
он обращался исключитель на "вы", чем приятно меня  порадовал.  Пару  раз,
наверное, по привычке, назвал меня "товарищем", я же, в свою  очередь,  не
желая титуловать его ни "товарищем", ни "господином", обращался к нему  по
имени-отчеству. Когда он впервые услыхал это, то, похоже, изумился и  тоже
стал называть меня по имени-отчеству, хотя я  ему  не  представлялся.  Да,
разведка у него работает без сбоев.
     Я уже отмечал, что голос у него высокий и резкий. Но  вскоре  на  это
перестаешь  обращать  внимание,  фиксируя   только   смысл   высказавания.
Наверное, он прекрасный митинговый оратор. Не Разин, конечно,  но,  говоря
по чести, Разин на пулеметной тачанке выглядел бы странновато.
     Мне  думается,  что  в  нормальной  жизни  он   был   бы   постоянным
неудачником. Но теперь его час, и мне порою казалось, что  передо  мною  -
живое воплощение Смуты, ее своеобразный символ.
     Итак, я сел на стул, оказавшись где-то в полутора метрах от Упыря,  и
внезапно для самого себя спросил, правда ли, что не следует смотреть ему в
глаза при  разговоре.  Я  пояснил,  что  у  меня  имеется  противоположная
привычка, и как бы нам не споткнуться на этой мелочи. Упырь в ответ вполне
по-человечески рассмеялся и велел мне  не  слушать  сказки,  добавив,  что
"хлопцы" могут о нем придумать еще и не такое. Но тут же  лицо  его  вновь
стало жестким, и он взял разговор в свои руки. Курить он мне не предложил,
сам тоже не курил, и на столе я не увилел ни папирос, ни махорки.
     Прежде всего Упырь уведомил, что он в явном затруднении. Ему,  как  и
любому командиру, следует выручать  своих  подчиненных  из  беды,  и  наше
предложение кажется ему на первый взгляд вполне приемлимым. Вместе с  тем,
у него и у  "штаба"  возникли  серьезные  сомнения.  Но  прежде  он  хочет
убедиться, что в этих двух полковниках, действительно, лично заинтересован
сам Барон. Я достал ему свои  полномочия  -  бумагу  за  подписью  Барона,
данную мне полковником Выграну.  Упырь  внимательно  с  нею  познакомился,
вернул и продолжал.
     Бумага  эта,  заметил  он,  укрепила  его  сомнения.  Офицеры  -   он
подчеркнул "обер-офицеры" - нужны Барону, а, следовательно, и всей Русской
Армии. А раз так, то, отпуская их, он и его "штаб" нанесут вред  борьбе  с
белогвардейцами. В этом  случае,  возможно,  следует  пожертвовать  жизнью
нескольких хороших "товарищей" ради победы общего дела.
     Все это он изложил, разумеется, в иных выражениях, но  очень  ясно  и
конкретно. Признаться, таких  глубин  я  от  него  не  ожидал.  Скорее,  я
рассчитывал, что он начнет торговаться из-за количества  голов.  Для  двух
загулявших полковников настала решающая минута.
     Прежде всего я подтвердил, что понял его опасения. Но  тут  же  тоном
легкого удивления поинтересовался, имел ли он так сказать, честь лицезреть
этих двух "обер-офицеров". Упырь кивнул в знак того, что полковников видел
и с ними общался. Я, форсируя удивление, заметил, что  в  этом  случае  он
едва ли стал бы говорить о них, как о лицах, необходимых Русской Армии.
     Видит Бог, я никогда не видел этих полковников и ничего не  слышал  о
них. Но об окружении Барона некоторое представление имел, и  потому  решил
рискнуть.
     Упырь, подумав, согласился, что полковники не кажутся ему героями, но
личная  заинтересованность  Барона  по-прежнему  настораживает.  Тогда   я
рубанул, что удивляться тут  нечему:  полковники  -  обыкновенные  тыловые
шкуры и пни с погонами и, будь бы воля, я обменял бы  его  "товарищей"  на
любого пленного фронтовика,  а  вот,  приходится  торговаться  из-за  двух
собутыльников Его  Превосходительства.  Говорил  я  это  вполне  искренне,
потому что говорил чистую правду.
     Тут Упырь задумался уже надолго и под конец заявил,  что  надо  будет
посоветоваться со  "штабом".  Я  внезапно  рассмеялся.Он  бросил  на  меня
пронзительный взгляд, и пришлось пояснить, что все  начальники  одинаковы.
Все пытаются, принимая  решение  единолично,  ссылаться  на  необходимость
"посоветоваться". Заодно это хороший способ потомить собеседника.
     Я было подумал, что Упырь на меня разозлится, но он вновь  задумался,
а затем с самым серьезным видом заметил, что готов  частично  принять  мою
критику. Вместе с тем я, по его  мнению,  продукт  прежнего  режима  и  не
понимаю  роли  коллективного  руководства.  Он,  Упырь  не  может   решать
серьезные вопросы без  совещания  с  "товарищами".  Впрочем,  добавил  он,
трудно объяснять принципы руководства свободными личностями  человеку,  не
знакомому с азами анархистского учения.
     С моего языка уже  срывался  вопрос,  как  это  он  в  бою  командует
тачанками на основе учения об анархии, и стоило немало сил  сдержаться.  В
деле руководства  свободными  личностями  я,  действительно,  профан.  Вот
строевой устав - это дело другое.
     Про полковников больше не говорили, но я понял, что Упырь согласен на
обмен. Теперь я склонен был откланяться, но он внезапно переменил  тему  и
спросил, не я ли теперь командую Сорокинским отрядом.
     Я пояснил, что командую одной из рот, о прочем же распространяться не
стал. В конце концов, я был не на допросе. Но больше об  отряде  Упырь  не
расспрашивал, а задал куда более неожиданный вопрос - на что  рассчитывает
Барон, ведя наступление в Таврии.
     Вопрос честный, что и говорить. Я попытался  также  честно  ответить,
упомянув земельную реформу, помощь Франции  и  потенциальных  союзников  -
поляков, украинцев и самого Упыря.
     Упырь тут же весьма кисло высказался о  земельной  реформе  Барона  и
добавил, что земля и так принадлежит крестьянам,  а  по  поводу  союзников
отметил, что Барон здорово ошибся. И он, Упырь, весьма  удивлен  тем,  что
крымские  газеты  пишут  о  каком-то  союзе  между  ним   и   Бароном.   Я
прокомментировал, что такие публикации нужны не  ему,  а  публике,  да  и,
возможно, господам краснопузым. Он хмыкнул: махновцы  в  своей  газете  до
таких методов не опускаются. Затем внезапно вновь изменил тему и заговорил
о Якове Александровиче.
     Упырь назвал  Якова  Александровича  самым  способным  полководцем  у
Барона и полюбопытствовал, правда ли, что наш командующий заявлял о  своем
желании стать вторым Махно. Я  ответил,  что  лично  от  него  слышать  не
приходилось,   но,   насколько   мне   известно,    Яков    Александрович,
действительно,   считает    его,    Упыря,    необыкновенно    талантливым
военачальником, впервые понявшим, как  надо  воевать  на  нашей  проклятой
гражданской войне.
     Упырь покивал, похоже, весьма этим утешенный, м спросил, согласен  ли
я с этим мнением.
     Я сказал, что,  если  не  учитывать  личный  момент,  вполне  с  этим
согласен, особенно же высоко ценю изобретенную им тактику  боя  пулеметных
тачанок.
     Упырь  категоричкски  возразил   против   авторства   этой   тактики,
сославшись на какие-то народные, чуть ли не запорожские боевые традиции, а
затем попросил объясниться про "личный момент".
     Мне не хотелось отвечать, но вопрос  был  задан,  и  я,  стараясь  не
давать волю эмоциям, напомнил, что сделали махновцы с нашим  госпиталем  в
Екатеринославе.
     Упырь  вспыхнул,  но  сдержался  и  упомянул  каких-то   бандитов   и
мародеров, которые были тогла же расстреляны. Тут уж я завелся и  напомнил
его приказ не брать в плен офицеров. Напомнил о разграбленных поездах,  об
"очистке" взятых городов, напомнил о Волновахе.
     Упыря задергало. Он почему-то перешел  на  шепот  и  сказал,  что  не
белогвардейцам предъявлять ему претензии. И тут  лицо  его  покраснело,  и
дальше он почти криком перечислил  одну  за  другой  несколько  совершенно
неизвестных мне фамилий. Наверное, это были его  друзья  или  земляки,  но
пояснять он ничего не пытался, лишь спрашивая "а  этот?...  а  этот?".  Он
упомянул о двух своих братьях, как я понял, младших. Об их гибели мне было
известно, но он назвал село Ходунцы, где убили одного из них,  и  вспомнил
бой под Ходунцами в октябре 19-го. Да,  его  брата  уложили,  похоже,  мы,
сорокинцы.
     Признаться, если бы Упырь упрекнул нас в том, о чем трубила  все  эти
годы красная РОСТА - в грабежах, погромах, расстрелах, - я бы ему не очень
поверил. Но этот перечень имен производил впечатление. Ему было из-за чего
воевать с нами. Впрочем, как и нам с ним. И убедить друг друга мы ни в чем
не смогли.
     Поняли это мы одновременно. Упырь замолчал, постепенно  успокаиваясь.
Лицо его вновь обрело прежнюю желтизну, он даже попытался улыбнуться, хотя
удыбка получилась больше похожей  на  оскал.  Затем  он  вновь  заговорил,
заговорил негромко, глядя куда-то в сторону.
     Он начал с того, что мы, белые, не понимаем смысла  этой  войны.  Что
надо  быть  сумасшедшим,  чтобы  сейчас  призывать  к  возвращению   царя.
Предупреждая мое возражение, он напомнил фразу о "Хозяине"  Земли  Русской
из манифеста Барона и предложил мне подумать о том, сколько  новых  штыков
эта фраза дала Рачьей и Собачьей, да и его собственной махновской армии.
     Тут он был прав, и спорить не приходилось. Да я и не спорил.
     Затем он заговорил о себе.  Он  заметил,  что  напрасно  его  считают
выдающимся полководцем. Он не полководец, не военный  и,  вообще,  человек
малообразованный. Его образование - десять лет тюремной камеры.  Зато  он,
действительно, понимает эту войну, и сила его не в тачанках, а в поддержке
крестьян. Он не верит ни одной политической партии,  потому  что  все  эти
партии пытаются под  любыми  предлогами  грабить  деревню.  И  поэтому  он
выдвигает идею вольной федерации свободных общин. Крестьяне понимают  его,
поэтому он, Упырь, действительно непобедим.  А  мы,  белые,  с  его  точки
зрения, - ожившие мертвецы, пытающиеся вернуть то, что сгинуло навсегда.
     Я слабо разбираюсь в идее федерации общин, но в одном  правота  Упыря
бесспорна: и мы, белые, и господа краснопузые привыкли видеть  в  пейзанах
только покорное пушечное мясо. И вот это мясо заговорило  устами  Упыря  и
предъявляет счет и нам, и красным.
     Я лишь заметил, что  его  тачанкам  не  удержаться  против  Рачьей  и
Собачьей. Господа  большевики  прости  задушат  его  свободную  федерацию.
Затопчут. Зальют кровью. Они умеют воевать - сто к одному.
     Упырь не возразил. Из его молчания я понял,  чт