соседи,  Виленский  полк,  также  успешно  огрызались,
краснопузые откатывались от полуострова, и пора было отбить  у  них  охоту
лезть сюда еще раз.
     А в атаку мы пошли не спеша, чтоб не тратить зря силы на этом морозе.
Но доблестная 46-я  дивизия  красных  сочла,  что  уже  получила  свое,  и
штыкового боя не приняла. Мы постояли  средь  чистого  поля,  полюбовались
зрелищем ретирады и вернулись в окопы.
     Впрочем, воевать они все-таки  немного  научились  и,  оставив  прямо
против нас заслон, пошли не  обратно,  в  Таврию,  а  прямиком  на  юг,  к
Армянску. Мы таким образом  оказались  в  тылу,  который  с  каждым  часом
становился все более глубоким.
     Приближался вечер. Мы  разожгли  несколько  костров  и,  отогреваясь,
ожидали дальнейших событий. План Якова Александровича вступал  в  решающую
стадию:  XII  армия  красных  втянулась  в  заледеневшие  крымские   степи
навстречу наступавшей ночи.
     Ночь была превосходной, звездной, мороз трещал  вовсю,  и  настроение
было не хуже, чем под Ново-Алексеевкой. Прямо перед  нами  в  чистом  поле
мерзли красные, и мы время от времени  отбивали  у  них  пулеметами  охоту
погреться у костров. Что творилось южнее, мы не  имели  понятия,  но  были
уверены, что задумка Якова Александровича удалась. Так оно и вышло.
     Лишь после боя мы узнали подробности всего сражения. Красные без  боя
заняли Армянск и двинулись к Уйшуни. Тут и застала их ночь.  В  мертвой  и
мерзлой северокрымской степи спрятаться от мороза было негде, да и  костры
из перекати-поле грели плохо. Так же, как  и  речи  комиссаров  о  мировой
коммунии.
     А между тем по Крыму шла  великая  паника.  Вся  штатская  сволочь  и
тыловые крысы, узнав о падении Перекопа, бросились  к  причалам,  началась
погрузка на корабли, и даже сам Антон Иванович  Деникин  поспешил  послать
очередной выговор Якову Александровичу.
     Приближался рассвет.Еще до первых лучей солнца мы услыхали где-то  на
юге грохот канонады. Прикинув направление, мы поняли, что бой идет  где-то
возле Уйшуни. Так оно и  было:  красные,  двинувшись  вперед,  попали  под
фланговый огонь артиллерии. Затем загрохотыло  посильнее,  -  в  бой,  как
стало известно позже,  вступила  34-я  дивизия,  атаковавшая  заледеневших
большевичков по всему фронту. Пора было шевелиться и нам.
     Штабс-капитан Дьяков решил, несмотря на рану, лично возглавить атаку.
Я вполне его понимал, - это куда  интереснее,  чем  скучать  у  костра  во
второй линии окопов.  Тем  временем  наши  соседи,  Виленский  полк,  тоже
оживились, но мы держали форс и вышли из  окопов  первыми.  Они,  впрочем,
быстро нас догнали.
     Мы шли молча, даже не сняв винтовки с плеч.  С  этим  можно  было  не
спешить, до красных было еще несколько сот  метров.  Краснопузые  за  ночь
очумели настолько, что почти не стреляли. Хлтя даже если  бы  и  стреляли,
это бы не очень им  помогло.  Итак,  мы  шли  молча,  и  какой-то  капитан
Виленского полка, шедший слева, закричал нам  вполен  генеральским  тоном:
"Сорокинцы! Па-а-ачему без песни?!"
     Замечание было дельным.  Я  посмотрел  по  сторонам.  Обычно  начинал
Володя Дидковский, у него был сильный баритон... И  тут  невдалеке  кто-то
запел, запел несильно, но чисто. Пел поручик Голуб. Мы  подхватили,  затем
запели офицеры Виленского полка,  и  получилось  очень  неплохо  даже  без
спевки. Надеюсь, красные успели получить удовольствие от  нашего  любимого
романса, прежде чем штабс-капитан Дьяков  скомандовал  "В  штыки!",  и  мы
перешли на быстрый шаг, выбирая себе каждый по мишени.
     Бежали они быстро, даже быстрее, чем предыдущим днем.  Боюсь,  многие
на таком морозе простудили себе  легкие.  Остается  надеяться,  что  в  их
будущих хамских фалангстерах будет  достаточно  санаториев.  С  бесплатной
воблой, само собой.
     Итак, они драпали во все лопатки, и тут сзади нас послышался топот, -
это нагоняла нас конница Морозова.  Мы  пропустили  их  вперед  и  немного
полюбовались, так сказать, рубкой лозы  в  чистом  поле.  Морозовцы  рубят
красиво, так, чтобы не загружать большевистские санатории лишней  работой.
Тут оставалось перекурить и возвращаться к нашим кострам в  траншею.  Дело
было сделано, морозовцы погнали красных героев  на  юг,  навстречу  штыкам
34-й дивизии.
     К часу дня все было кончено, и несколько  сот  бабуинов  без  орудий,
пулеметов и даже без винтовок пробежало мимо нас в  обратном  направлении.
Мы просвистели им вслед, и на этом знаменитый  теперь  бой  на  перкопском
першейке завершился. Именно тогда вес Крым прочитал легендарную телеграмму
Якова  Александровича:  "Тыловая  сволочь  сможет  слезать  с  чемоданов".
Тыловая сволочь, конечно, обиделась, но с чемоданов слезла.
     Вскоре мы  вернулись  обратно  на  наш  хутор.  Штабс-капитан  Дьяков
несколько раз съездил на перевязку в Мурза-Каяш, но  все  обошлось,  благо
его супруга умела создавать необходимый комфорт в любых  условиях.  У  нас
радости были поскромнее: мы достали в Таганаше две бутылки спиритуса вини,
и  поручик  Успенский,   вспомнив   студенческую   молодость,   приготовил
превосходный настой на крымских травах.  С  удовольствием  привел  бы  тут
рецепт, но поручик Успенский держит его при себе.
     Все это было очень приятно, тем более, наступила  оперативная  пауза.
Красные вновь подползли к першейку, но  Перекоп  не  атаковали,  вероятно,
перечитывая в  эти  дни  своего  Маркса  в  поисках  нужной  рекомендации.
Господин Маркс, однако, не мог подсказать им ничего  более  дельного,  чем
снова атаковать перешеек. В конце концов они дважды полезли рогами вперед,
но по рогам же и получили. 34-я дивизия вполне справлялась сама.
     31 января я отметил в дневнике резкое похолодание. Казалось бы, мороз
и так был хоть куда, но в тот  день  похолодало  круто,  мы  старались  не
выходить из натопленных хат, а поручик Успенский  достал  где-то  гусиного
жира и приставал  ко  всем,  требуя,  чтобы  мазали  этой  пакостью  лица.
Впрочем, действительно помогало.
     В  эти  дни  произошла  история,  прямо  связанная  с   похолоданием.
Как-то,намазавшись гусиным жиром, мы  втроем  -  я,  поручик  Успенский  и
штабс-капитан Дьяков - отправились в Мурза  Каяш.  Штабс-капитану  Дьякову
нужно  было  повидать  генерала  Андгуладзе,  а  мы  решили  сотавить  ему
компанию. В Мурза-Каяш мы нос к носу столкнулись с Яковом Александровичем,
который как раз выходил из штаба. Мы поздоровались, и  поручик  Успенский,
никогда  не   отличавшийся   особой   скромностью,   начал   расспрашивать
командующего о всякой  всячине.  Несмотря  на  мороз,  Яков  Александрович
выглядел бодрым, куда лучше, чем в Мелитополе. Он все отшучивался, а затем
предложил  нам  покататься.  Мы,  ясное  дело,  согласились,  предупредили
штабс-капитана  Дьякова,  который,  само  собой,  не  стал  возражать,  и,
усевшись в подводу, поехали к Сивашу. На нашем  хуторе  мы  позаимствовали
еще одну подводу,  нагрузили  оба  транспорта  битым  камнем  и  не  спеша
потрусили к морю. Заодно поручик Успенский успел прихватить  оставшуюся  у
нас бутылку настоя.
     К Сивашу мы подъехали уже в сумерках, связали обе подводы  и  пустили
их на лед. Тут надо сделать необходимую оговорку. Вообще-то льда на Сиваше
не бывает. Не положено ему там быть из-за солености воды. Но то ли вода  в
эту зиму была не такая соленая, то ли мороз был  уж  очень  силен,  но  мы
благополучно прокатались полночи, время от времени пробуя настой из  трав.
Зрелище со стороны  было,  наверное,  прелюбопытное:  командующий  обороны
Крыма катался  по  Сивашу  под  заледеневшим  небом,  кругом  степь,  тьма
египетская, только на севере, где стоят красные, время от времени в воздух
взлетают сигнальные ракеты.
     Катались мы долго. Яков Александрович все посмеивался, видно,  был  в
хорошем настроении, и уверял нас, что завтра весь Крым  заговорит  о  том,
что командующий упился до белой горячки и устроил катание с  дамами.  Ночь
была длинная, и постепенно мы перешли на вечную для бывших студентов  тему
- о том, кто как списывал на экзаменах.  Поручик  Успенский  категорически
заявил, что достиг в этом деле такой виртуозности, что берется списать  на
экзамене у любого из нас. Яков Александрович и я напрочь отвергли подобное
предположение. Но поручик Успенский не успокаивался, и в конце концов  все
остались при своем мнении.
     К утру мы вернулись на наш  хутор  и  легли  спать.  Проснувшись,  мы
убедились, что Яков Александрович оказался прав: слух о  пьяном  загуле  с
катанием по сивашскому льду уже разошелся по всей дивизии, а  вскоре,  как
мы узнали, долетел чуть ли не до Парижа. Чтоб порадовать публику, мы через
пару дней прокатились еще разок. Правда, настой уже кончился, но  у  Якова
Александровича оказалась с собой бутылка коньяку.
     Вот  такие  загулы  были  у  нас  в  ту  веселую  зиму.  Чудил   Яков
Александрович, чудил. Особенно если  учесть,  что  Сиваш  замерз,  красные
каждый  день  могли  его  форсировать,  и  командующему  было  совсем   не
безразлично, смогут ли они протащить по льду тяжелые орудия. А наши ночные
катания на груженых  телегах  показали,  что  смогут.  И  теперь  мы  были
настороже.
     Тогда  же  Яков  Александрович  сообщил  нам,   что   наш   командир,
подполковник  Сорокин,  все  еще  в  госпитале.  Вначале  его  привезли  в
Карасубазар, но там не нашлось нужных лекарств, и  он  был  переправлен  в
Симферополь, где лекарств было побольше, а медицинский состав поприличнее.
Ничего более утешительного Яков Александрович рассказать нам не мог.

     Поручик Успенский выразил резкий протест по поводу рецепта  травяного
настоя. Он утверждает, что вовсе не держит его в секрете, но главное не  в
самом рецепте, а в технологии. А вот технологию могут освоить лишь те, кто
слушал в Харьковском императорском технологическом  институте  специальный
курс, посвященный водочному и коньячному производству. Что  ж,  вношу  эту
важную поправку.


     14 апреля

     День сегодня прескверный. С утра похолодало, пошел  мелкий  противный
дождик, палатки промокли, и на нашем  Голом  Поле  стало  совсем  неуютно.
Хорошо штабс-капитану Дьякову. Он еще  в  январе  поклонился  Фельдфебелю,
добился у него разрешения и снял поблизости, за холмами, небольшой  домик,
куда перевез из Истанбула семью. Что  и  говорить,  комфорт  он  любит,  и
осуждать его за эту невинную слабость никто не  собирается.  Ничего,  и  в
палатке жить можно: хоть она и мокнет, но - спасибо американскому красному
Кресту - не протекает. Поручик  Успенский  утверждает,  что  всякая  крыша
хороша, ежели не капает на карты, покуда идет преферансная баталия. С этим
вполне можно согласиться.
     Есть, правда, новость похуже. Утром мы  узнали,  что  на  дуэли  убит
поручик  Сомов,  марковец,  участник  Ледяного  похода,  очень   приличный
человек. Он поругался с каким-то алексеевцем из-за сущей ерунды  -  и  вот
вам, пожалуйста...
     Дуэли - это выдумка Фельдфебеля. Личный состав, видите ли, должен сам
поддерживать дисциплину, а заодно и тренироваться в стрельбе. Само  собой,
архаические дуэльные пистолеты здесь  не  достать,  посему  стреляемся  на
винтовках  системы  капитана  Мосина.  Удивительно,  что   не   догадались
использовать для этой благородной цели пулуметы и дуэлировать батальон  на
батальон. Тогда это вполне могло бы заменить маневры.
     Я был  среди  тех,  кто  с  самого  начала  протестовал  против  этой
несусветной глупости, но Фельдфебель на наши протесты не  реагировал.  Мне
даже намекнули, что мое недворянское происхождение мешает мне  вникнуть  в
сущность благородной рыцарской традиции. Что верно, то верно, благородными
предками похвастать  не  могу,  происхождение  имею  офицерско-купеческое.
Поручик Успенский, не при нем будь сказано, вообще порода жеребячья, да  и
не припомню я среди своих сорокинцев ни одного  столбового  дворянина.  Но
дело даже не в сорокинцах.
     По-моему, мы сами клюнули  на  большевистскую  пропаганду,  уверяющую
российского обывателя в том, что мы, белые, суть дворяне и капиталисты, и,
стало быть, интересы дворян  и  капиталистов  защищаем.  Лестно,  конечно,
чувствовать себя дворянами, но, помилуйте,  много  ли  среди  нас  голубой
крови? Бог снами, со штаб-офицерами. Но даже ежели взять наших  вождей,  -
генерал Алексеев - из крестьян, Лавр  Георгиевич  -  из  простых  казаков,
генерал Андгуладзе - из крестьян Тифлисской губернии.  По-моему,  из  тех,
кто был у Чернецова и шел в Ледяной поход, настоящих дворян были  единицы,
да и тех, признаться, не припомню. О капиталистах, то  есть  "буржуях",  и
говорить не приходится: не было с нами ни Путилова,  ни  Рябушинского,  ни
нашего харьковского Жевержиева. В общем, нравится это кому-нибудь или нет,
но тогда, в декабре 17-го, против большевиков поднялась самая обыкновенная
российская интеллигенция, военная  и  светская,  надевшая  шинели.  Она  и
дралась   все   эти   годы   против   симбирского   дворянина    господина
Ульянова-Бланка.
     Да, вспомнил, в белом движении участвовала семья князей Голицыных, но
все три брата были расстреляны махновцами еще в 18-м и до нашей армии  они
даже не добрались.
     Так что рыцарские традиции в  Голом  Поле  -  это  ерунда,  и  ерунда
вредная. Когда мы все имеем за плечами военную и личную катастрофу,  когда
каждую неделю кто-то пускает себе пулю в лоб, дуэли становятся узаконенным
способом самоубийства. Или убийства.

     Перечитал вчерашние записи и понял, что избрал немного неверный  тон.
Тогда, после Перекопского боя, легко было крыть краснопузых и свистеть  им
вслед.  Но  теперь  свист  идет  по  другому  адресу,  и  приходится  быть
поскромнее. Я имею в виду не только белое дело вообще,  но  и  зимние  бои
20-го в частности.
     По чести говоря, мы не должны обвинять XIII  армию  красных  и  лично
господина-товарища Геккера в стратегической и оперативной  безграмотности.
Прежде всего, и я в этом абсолютно уверен, их толкали  в  спину.  Господин
Бронштейн спешил занять Крым, и в этом он был абсолютно  прав.  Красные  к
январю прошли от Тулы и Орла до Таврии, войска, само собой, устали, в тылу
у них крутился Упырь, и после этого ждать от смертельно измотанных  частей
какого-либо чуда не приходилось.  К  тому  же,  они  имели  все  основания
надеяться, что три тысячи недобитых офицеров и нижних чинов на Перекопе  и
Чонгаре - это лишь заслон,  необходимый  для  прикрытия  эвакуации  Крыма.
Интересно, а какие основания были у них думать иначе? Генерал Шиллинг сдал
Одессу, имея  вдесятеро  больше  сил  да  еще  союзный  флот  впридачу,  о
Добрармии на Кавказе я уже и не говорю. Вот они и сунулись.  Да,  железная
воля и гений  Якова  Александровича  сделали  невозможное,  но  долго  так
продолжаться, ясное дело, не могло. Красные, подчеркну  еще  раз,  воевать
научились, что нам и пришлось почувствовать в самом скором времени.
     Я написал о том, что красные научились воевать, и поневоле задумался.
Пишу это уже не в первый раз, но следует, очевидно, объясниться подробнее.
С самого начала мы воевали лучше с точки зрения тактической и оперативной.
Попросту  говоря,  рядовой,  унтер-офицерский  и  офицерский   состав   до
командира полка у нас был подготовлен лучше. Чему тут удивляться, ежели  в
Ледяном походе обер-офицеры шли рядовыми. С точки зрения большой стратегии
обе стороны, признаться, воевали скверно. К 20-му году красные догнали тас
в тактическом и оперативном отношении, а в  стратегии  и  мы  и  они  явно
топтались на месте. Рискну забраться в самые ученые дебри,  но,  по-моему,
беда была в том, что наши генералы, как и их так  называемые  "спецы",  то
есть те же генералы, воевавшие за большевистский  паек,  не  могли  забыть
опыт Германской войны с ее фронтом, тылом, базами  снабжения  и  Земгором.
Смута требовала совсем другого, и первыми это поняли не мы  и  не  они,  а
такие стеньки разины, как Упырь. У него было все наоборот: ни  фронта,  ни
тыла, база снабжения - впереди, ну а остальное -  по  Суворову.  Так  вот,
Яков Александрович, хотя и  разделал  махновцев,  как  Бог  черепаху,  сам
многому у них научился. И не только он, но и его офицеры, к числу  которых
рискну отнести и нас, сорокинцев, воевали  теперь  по-махновски.  И  зимой
20-го это нам очень помогало. Но и красные умели учиться, в  том  числе  у
того же Упыря.
     Особенно  это  почувствовалось  12  февраля,  когда  нас  подняли  по
тревоге. Мы долго стояли на большаке,  но  команды  все  не  было,  только
где-то левее что-то грохотало и взрывалось. Наконец, штабс-капитан  Дьяков
дозвонился в штаб и скомандовал отбой. Мы были уже не нужны.  Красные  под
покровом ночи проскользнули с Чонгара и ворвались в Тюп-Джанкой. Проделали
они это вполне  грамотно,  разметав  наши  заслоны  и  обойдя  укрепленные
позиции. Правда,  особых  потерь  мы  не  понесли,  в  Тюп-Джанкое  ничего
серьезного у нас не стояло, но этот короткий и удачный рейд  показал,  что
красные не потеряли присутствия духа. Части генерала Андгуладзе попытались
перехватить их у самого Чонгара, но без особого успеха.
     На следующее утро повторилась та же история. Однако, на сей  раз  для
нас все же нашлось дело. Красные  ударили  прямо  вдоль  железной  дороги,
смели прикрытие и  атаковали  Таганаш.  Это  было  наглостью,  за  которую
следует наказывать. На станции шел бой, а мы попытались захлопнуть  капкан
с севера. Капкан, откровенно говоря, вышел неудачный,  красные  вырвались,
но  с  ободранными  боками.  Преследовать  их  мы  не   стали,   поскольку
справедливо ожидали за Чонгаром засаду.
     После этих двух  прямо  скажем  неудачных  боев,  генерал  Андгуладзе
созвал офицеров к себе в Мурза-Каяш. Мы ожидали выволочки,  но  вышло  еще
хуже. Генерал Андгуладзе надувал щеки, шевелил усами,  но  ругать  нас  не
стал, поведав вместо этого немало грустного. Если верить моим записям,  то
речь шла прежде всего о двух вещах: о дисциплине в частях и о положении  в
тылу.
     И то и другое не радовало. Месячное стояние на позициях, пусть даже в
тепле, а не в ледяных окопах, сделало свое  дело.  Особенно  скверно  вели
себя тыловики, посланные на позиции. Чеченцы генерала Ревишина грабили все
подряд, хотя, казалось бы, в этих  степях  грабить-то  нечего.  Они  же  и
проспали налет красных на Тюп-Джанкой, потеряв ни за что ни  про  что  два
новых орудия. Командующий приказал их  часть  расформировать,  но  генерал
Ревишин пожаловался лично Антону Ивановичу Деникину, и началась обычная  в
нашей армии склока.
     В тылу было  не  лучше.  Большевизия  в  городах  действовала  нагло,
особенно портовые пролетарии в Севастополе и  Феодосии.  Наши  собственные
тылы вели себя так, словно все интенданты  поголовно  состояли  в  РКП(б).
Дошло до того, что эти господа предпочитали сдавать целые склады имущества
красным, как это случилось в Мелитополе и Александровске, но  не  выдавать
частям теплую одежду и обувь. Для нас, первого эшалона, Яков Александрович
теплую одежду  просто  экспроприировал,  получив,  естественно,  очередной
выговор от Антона Ивановича Деникина.
     Все это было цветочками, а про яголку генерал Андгуладзе поведал  нам
под конец. Ягодкой оказался капитан  Орлов.  Так  мы  впервые  услыхали  о
Николя Орлове, этом "анфан террибль" белого Крыма.
     Не имеет особого смысла подробно писать об Орлове и орловщине, - тема
уже петая-перпетая, и мои личные впечатления много не добавят. Тем  более,
что покуда Николя бузил и требовал создания чего-то вроде  белых  Советов,
мы воевали и относиться к этому могли лишь вполне однозначно. В тот  самый
день,  когда  мы  отбивали  краснопузых  от  Таганаша,  Орлов   вместе   с
императорским бастардом князем  Романовским  захватил  Симферополь.  Из-за
этого, собственно, генерал Андгуладзе нас и собрал: мы должны были  готовы
сняться с позиций и идти ловить Орлова.
     Ничего тут дивного, в общем, не было. За  годы  Смуты  мы