юда. Но,  выходит,
мечтали мы об этом зря, да и шваль, встреченная здесь, ничем не напоминала
чухонскую дивизию. Что ж, значит, расплатились мы еще не до конца.
     Бригада пошла дальше, к Семеновке, а мы остались в Токмаке,  поджидая
Якова Александровича. Он прибыл к вечеру. Рота выстроилась  у  совдепа,  с
которого уже успели сорвать красную  тряпку.  Смотрелись  мы  неплохо:  по
сторонам стояли броневики, из-за строя торчали стволы орудий,  а  с  боков
шеренгу начинали и заканчивали груды трофейных винтовок. Да,  это  вам  не
мелитопольский ресторан. Тут мы выглядели как надо.
     Кавалькада, странно малочисленная,  влетела  на  площадь,  и  тут  мы
сообразили, что Яков  Александрович  прибыл  не  один,  а  с  начальством.
Мелькнула черная бурка; высокий человек в черкесске с серебряными гызырями
легко соскочил с лошади и  быстрыми  шагами  направился  к  нам.  Я  узнал
Барона. Ну что ж, очень приятно.
     Штабс-капитан Дьяков отрапортовал. Барон оглядел  наш  строй,  взгляд
его задержался на броневиках;  затем  он  усмехнулся  и  поздоровался.  Мы
гаркнули, он пожал руку штабс-капитану Дьякову и обошел строй,  здороваясь
с офицерами. Пожимая руку мне, он кивнул - узнал меня. Вновь усмехнувшись,
- настроение у него, похоже, было хорошее,  -  Барон  стал  перед  строем,
расставив длинные худые ноги в блестящих  сапогах.  Я  не  без  некоторого
трепета ждал речи, но Барон крикнул  лишь:  "Молодцы,  сорокинцы!",  вновь
вскочил на коня и дернул поводья, отчего бедное животное тут же встало  на
дыбы. В эту минуту он был до странности похож на Николая Орлова. И  сейчас
же кавалькада пустила пыль и была такова. Можно расходиться.
     В этот день нам удалось обойти весь  Токмак  -  благо,  времени  было
предостаточно. Да, зимнее впечатление оказалось верным: архитектуру, ежели
тут применимо сие слово, следует  считать  ирокезской,  по  сему  я  решил
окончательно отказать Токмаку  в  звании  города.  Мы  с  трудом  узанвали
знакомые места. От хаты, где был  штаб  подполковника  Сорокина,  остались
одни головешки, а наши старые окопы осыпались и заросли крапивой - красные
не стали приводить их в порядок. Мы нашли место, где погиб  Сеня  Новиков,
отыскали  пулеметные  гнезда  и  собрали  среди  крапивы   несколько   уже
окислившихся  гильз.  Вот  все,  что  осталось  от  того  страшного   боя.
Перепуганные местные обыватели, уже не верившие в прочность какой-либо  из
постоянно меняющихся  властей,  не  могли  сказать,  где  похоронены  наши
товарищи. И были ли они похоронены вообще. Тот бой они,  правда,  помнили,
но толком не могли рассказать даже о том,  что  случилось  с  подпоручиком
Михайлюком и его отрядом. Помнили, что стрельба  длилась  долго,  а  потом
красная чухна два дня сносила  своих  покойников  в  городской  парк,  где
теперь красуется деревянный обелиск  к  красной  звездой.  Мы  не  тронули
могилу красночухонцев - мы не  воюем  с  мертвыми,  лишь  сбили  звезду  с
обелиска. Не могли мы глядеть равнодушно на эту пентограмму, да и не место
ей на могиле.
     Наутро к нам приехал Яков Александрович, на сей раз один, без  Барона
и его джигитов. Барон  отказался  подписать  списки  награждений  корпуса,
заявив, что мы понесли слишком небольшие потери. Вот у  Фельдфебеля  трупы
складывались штабелями, потому  ему  и  полагались  кресты.  Я  знал  этот
бредовый критерий при награждениях и не удивился, к тому же вовсе не  ждал
баронских крестов. Куда печальнее было  то,  что  в  пополнении  нам  тоже
отказали, велев ставить в строй пленных и  вводить  мобилизацию  прямо  во
фронтовой полосе. И при всем при этом продолжать наступление.
     Заодно Яков  Александрович  присовокупил,  что  знаменитая  земельная
реформа Барона идет с большим скрипом, и здешние пейзане не спешат платить
выкуп за землю, давно уже считая ее  своею.  Идет  массовое  уклонение  от
мобилизации, а Упырь вновь зашевелился и,  того  гляди,  вступит  в  игру.
Вдобавок, заехав в Мелитополь,  Барон  произнес  огненную  речь,  пообещав
истребить всех жидов в России, и  теперь  мировая  пресса  перемывает  нам
кости, а обыватели прячутся по  погребам.  прятаться  есть  от  чего  -  в
корпусе Фельдфебеля грабежи идут ежедневно, да и у Писарева  дела  обстоят
не лучше. В общем, повторяется прошлогодняя история.
     Самое веселое Яков Александрович  приберег  напоследок.  Наш  корпус,
численностью едва ли не с дивизию  полного  состава,  должен  двигаться  к
Пологам, а в это время на юге, у Мелитополя красные начинают подозрительно
шевелиться. Аэропланы засекли скопление конницы в этом районе, обороняемом
сейчас донскими частями. Итак, мы шли на север,  а  с  востока  начиналось
давно ожидаемое красное контр-наступление. Яков Александрович сказал, что,
предположительно, мы имеем дело  с  конным  корпусом  красных,  командиром
которого является Дмитрий Жлоба. Если он сумеет ворваться в Мелитополь, то
корпус будет вести бои в окружении, так что  наши  старые  окопы  нам  еще
вполне могут пригодиться.
     Итак, весь следующий день мы вновь готовили Токмак к обороне, на этот
раз, круговой, поскольку  с  конницей  в  чистом  поле  шутки  плохи.  Тем
временем до нас доносились вести,  что  в  Мелитополе  паника,  но  бежать
некуда, поскольку Жлоба уже отрезал  город  от  побережья.  Не  надо  быть
Клаузевичем, чтоб сообразить дальнейшее. В случае подения  Мелитополя  наш
фронт рухнет, и все три корпуса  будут  отрезаны  и  разметены  по  летней
таврической степи. Вдобавок, в Мелитополе оставались еще наши  раненые  и,
не при прапорщике Мишрисе будь сказано, наша сестра милосердия. Настроение
- хуже некуда, но твердо известно  одно  -  больше  мы  бежать  не  будем.
Токмак, пусть это даже и не город, а какое-то  стойбище,  -  не  такое  уж
плохое место для последнего боя.
     В Токмаке остался наш отряд и еще одна маршевая  рота,  состоящая,  в
основном,  из  мобилизованных  пейзан,  которую  временно  подчинили  нам.
Пейзане  смотрели  угрюмо  и  чесали  затылки.  Двоих  в  первую  же  ночь
перехватили караулы, и пришлось, не особо разбираясь, вывести  беглецов  в
расход. Это на какое-то время  подействовало,  но  ручаться  вес-равно  не
стоило. Итак, наша судьба решалась в ближайшие дни.
     Разбираясь  с  кучей  барахла,  оставшегося  от  совдепа,  мы   нашли
единственно стоящую  вещь  -  радио,  точнее,  детекторный  радиоприемник.
Правда, он был изрядно поломан, посему я поручил поручику  Успенскому  его
отремонтировать, дав для  этого  день  сроку.  Поручик  вначале  попытался
объяснить мне разницу между химиком и физиком, и то, что совмещать эти две
специальности мог только Дмитрий Иванович Менделеев, но, в  конце  концов,
обозвал  меня  гуманитарием  и  принялся  за  дело.  К  нему  подключились
прапорщик Мишрис и  какой-то  юноша  в  больших  очках  -  нижний  чин  из
мобилизованных. К вечеру приемник заговорил.
     Мы  сразу  же  поймали  Париж.  Эйфелева   башня   передавала   обзор
международных новостей. О себе мы не услышали ни  слова,  будто  в  Таврии
ничего не происходило. Зато стало известно  о  том,  что  поляки  оставили
Киев, а на Березине Тухачевский прорвал фронт 1-й польской армии  генерала
Ржондковского. Затем диктор перешел к подробному рассказу о  Вашингтонской
мирной конференции, и  мы  принялись  крутить  верньер  настройки  дальше.
Гатчина передавала воззвание господина Апфельбаума к пролетариату Европы с
призывом к всеобщей забастовке.  Попытка  поймать  что-нибудь  поближе  не
увенчалась успехом: Харьков сыпал морзянкой,  на  длинных  волнах  трещали
шифровки. Наконец, мы поймали обрывок какой-то передачи,  где  краснопузый
начальник гневным тоном требовал от какой-то "семерки" выхода на связь.  В
общем, толку было мало. Мы вновь  настроились  на  Париж,  который  теперь
передавал танго.
     Утром 19 июня нам сообщили, что авангард Жлобы сбил с позиций донские
части к востоку от Мелитополя и подходит  к  самому  городу.  Единственная
дорога на Токмак вот-вот могла оказаться перерезанной. В воздухе кружилось
несколько "Ньюпоров" с  красными  звездами  на  крыльях,  и  штабс-капитан
Дьяков приказал занять оборону. Мы разместились в окопах на южной околице,
оборудовав пулеметные гнезда и  на  флангах  поставив  броневики.  Батарея
стояла в резерве, тем более, что артиллеристов, ежели к ним  причислить  и
поручика Успенского, у нас едва хватало на одно орудие. На юге уже  что-то
грохотало, и штабс-капитан Дьяков отдал приказ на ночь не  расходиться  по
хатам, а оставаться в траншеях и не спать.

     Володя  Манштейн  рассказал  мне  об  этом  Дмитрии  Жлобе  некоторые
подробности. Жлоба родом из  пейзан,  унтер-офицер  на  Германской,  между
прочим, авиатор, и очень недурно летал  на  "Фармане".  Прославился  он  в
18-м, командуя  знаменитой  Сталинской  дивизией  красных.  Затем  он  был
заметителем легендарного красного Мюрата - Бориса Думенко. А  после  того,
как краснопузые сами  же  порешили  своего  Мюрата,  Жлоба  возглавил  1-й
кавалерийский корпус, тот самый, что и был брошен красным командованием на
Мелитополь, чтоб одним ударом покончить с Русской Армией Барона.
     Кстати,  Манштейн  высказал  сомнение  относительно   бурки.   Барон,
действитель, любил джигитовать, но тогда была жара, и Володя считает,  что
бурку я  домыслил.  Трудно  сейчас  сказать,  но  эту  бурку  я  запомнил.
Вероятно, Барон был согласен жариться под  солнцем,  но  вида  не  терять.
Впрочем, можно будет спросить поручика Успенского.


     11 июня

     Два дня не писал,  зато  успел  прокатиться  в  Истанбул.  Туда  меня
вытащили Туркул и Володя  Манштейн,  заявив,  что  мне  нечего  киснуть  и
следует развеяться. В  Истанбуле  мы  заглянули  к  господину  Акургалу  и
получили разрешение на посещение  Гиссарлыка.  Разрешение  -  устрашающего
вида бумага с несколькими чуть ли не восковыми  печатями.  Оно  нам  может
понадобиться - в районе Гиссарлыка сейчас возможны боевые действия.
     Господа генералы изволили бросить беглый взгляд  на  коллекции  музея
Древностей. Упомянутая мною надпись  была  осмотрена  особо.  После  всего
этого Володя Манштейн с удовлетворением константировал, что по латыни и  в
гимназии он всегда получал двойки, а Туркул заявил,  что  в  своем  высшем
начальном он латынь вообще не учил. На мою скромную поправку, что  надпись
не по -латыни, а по-гречески,  мне  было  велено  не  сметь  рассуждать  в
присутствии их превосходительств, не то меня разжалуют  из  подполковников
обратно в приват-доценты. Поглумившись вволю, Манштейн рассказал о том,  о
чем я  и  сам  подозревал:  часть  сотрудников  Русского  Археологического
института работала не на Клио, а  на  русскую  военную  разведку.  Эта  же
служба обычно финансировала  экспедиции,  особенно  в  Турецкие  Фракии  и
Западной Армении, то есть в предполагаемом районе боевых действий. Что  ж,
вполне похоже на правду. Зато в Русском  институте  всегда  были  отличные
чертежники.
     Я не остался в долгу и предложил их превосходительствам заглянуть  на
улицу Де-Руни и нанести визит Якову Александровичу. Генералы переглянулись
и дали согласие. Мы пробыли там недолго, выпили прекрасный турецкий  кофе,
изготовленный бывшим  прапорщиком  Нечволодовым,  и  поговорили  на  самые
нейтральные темы. Узнав, что я пишу об  операциях  против  корпуса  Жлобы,
Яков Александрович вкратце изложил свою точку  зрения,  может  быть,  даже
излишне академично. Мне бы хотелось услышать кое-что из  подробностей,  но
времени, увы, было мало. Надо сказать, что Туркул и Манштейн держались как
ни в чем не  бывало,  подчеркнуто  называя  Якова  Александровича  по  его
прежнему званию, несмотря на приказ Барона о разжаловании. Мы откланялись,
и в последний момент Яков Александрович успел  шепнуть,  чтоб  я  зашел  в
следующий раз. Я понял - командующий приглашает меня одного. Значит, я  не
ошибался, и у него есть ко мне какой-то разговор.
     Ближе к вечеру генералы предложили  посетить  ресторан,  мы  зашли  к
Татьяне, и всей компанией посидели в каком-то незнакомом  мне,  но  весьма
приличном  заведении,  у  Старых  Казарм.  Татьяна  держалась   с   полным
достоинством и была похожа уже не на гимназистку седьмого класса, а скорее
на офицерскую вдову. Володя и Антон  Васильевич  вели  себя  как  истинные
джентльмены, но на обратном пути позволили себе  странные  высказывания  о
седине в голову, бесе в ребро и о тихом болоте, где, как известно,  кто-то
водится. Я поинтересовался  адресатом  этих  филиппик,  на  что  мне  было
заявлено, чтобы я вообще молчал, а не то меня свяжут по рукам  и  ногам  и
отдадут генералу Ноги. Я, естественно, испугался, и все  оставшееся  время
умолял этого не делать.
     Поручик Успенский встретил нас ворчаньем - у него как раз закончилось
дежурство по лагерю - и повлек генералов  играть  в  преферанс.  По  этому
поводу я конфисковал у него еще полпачки бумаги, и теперь имею возможность
вернуться к своему дневнику.

     Итак, весь день 19 июня  мы  просидели  в  окопах.  Вдали  грохотало,
вдобавок, связь с Мелитополем прервалась, из чего мы заключили, что дорога
уже  перерезана.  Впрочем,  нас,  если  не  считать   нескольких   красных
"Ньюпоров", покуда не трогали. Дважды вдали показывались конные  разъезды,
но приблизиться не рискнули. Мы так и не поняли, были  ли  это  разведчики
Жлобы или  просто  какая-нибудь  банда.  Ближе  к  вечеру  я  командировал
поручика Успенского послушать радиоприемник. Через час поручик вернулся  и
принялся излагать мне подробности переговоров  между  Северо-Американскими
Соединенными Штатами и Японией по  поводу  свободы  торговли  в  Китае.  Я
пообещал его пристрелить, но он лишь пожал плечами, пояснив,  что  длинные
волны забиты морзянкой, и поблизости, судя по  всему,  работают  несколько
передающих станций.
     Ночью штабс-капитан Дьяков  приказал  выставить  караулы  и  спать  в
окопах, благо было тепло. Я оставил поручика  Успенского  на  позициях,  а
сам, взяв с собой прапорщика Мишриса,  отправился  послушать  наше  радио.
Заодно  я  поинтересовался,  откуда  у  Мишриса  познания   в   радиоделе.
Оказалось, у них в училище был кружок радиолюбителей, и  они  даже  успели
изготовить  три  детекторных  приемника.  Мишрис   вдохновился   и   начал
рассказывать  о  каком-то  новом  устройстве,  которое,  якобы,   способно
передавать не только звук, но и изображение, но  я  предложил  для  начала
поведать об этом нашему поручику. В технике я чрезвычайно наивен,  и  меня
можно убедить в чем угодно. Даже в  возможности  передачи  изображений  по
радио.
     Париж опять крутил  танго,  зато  Гатчина  сделала  перерыв  в  своих
революционных  заклинаниях  и  передавала  новости.   Совдепы,   вероятно,
чувствовали себя уверенно. Их войска уже приближались к польской  границе,
и как раз в эту ночь я услыхал слова знаменитого приказа Тухачевского: "На
Варшаву! На Берлин!". Признаться, в ту минуту, в  мертвом  ночном  Токмаке
мне стало жутко. Кругом расстилалась черная степь, где бродил Упырь и  где
вот-вот были готовы сомкнуться красные клещи. Мы  опять  были  заперты  на
этой ирокезской стоянке, а миллионы  большевиков  уже  переваливали  через
разорванный надвое фронт прямиком в Европу.  Как  бы  услыхав  мои  мысли,
диктор походя заметил, что разгром банд Врангеля, просочившихся в Северную
Таврию, идет по плану.
     На позиции я вернулся злой, и в  довершение  всех  своих  неправедных
поступков лег спать, оставив дежурить несчастного Мишриса.  Перед  выходом
прапорщик долго мялся, но не выдержал и спросил-таки меня,  сооблюдают  ли
краснопузые Гаагскую конвенцию по отношению к  медицинскому  персоналу.  Я
как можно убедительнее заявил, что они только этим и  занимаются  и  велел
выбросить дурные мысли из головы.  Мелитополь  еще  не  сдали,  и  незачем
паниковать раньше времени.
     Меня разбудили перед рассветом, когда над полем стлался туман,  траву
уже успела покрыть роса, обещавшая очередной жаркий день, а  сквозь  дымку
уже можно было различить ровные цепи, приближывшиеся без единого  выстрела
к нашим окопам.
     Через минуту мы были уже у бойниц, шепотом ругая на  чем  свет  стоит
проклятых краснопузых, которые даже атаковать не могут в нормальное время.
Прибежал связной от штабс-капитана Дьякова, наверное,  будить  нас,  но  я
велел передать, что мы готовы. Злосчастный туман колыхался, будто это было
не поле, а какое-то болото, но приближавшиеся цепи уже можно  было  вполне
разглядеть. Шли они ровно. Красиво шли. Винтовки были  направлены  в  нашу
сторону таким ровным частоколом, что я даже позавидовал.
     Первым заподозрил неладное поручик Успенский. Он ткнул  меня  в  бок,
причем, довольно-таки чувствительно, и шепнул, что форма у этих, которые в
тумане, черная. А краснопузые черную форму не носят.
     Форма была, действительно, черная. Вдобавок, несмотря на  туман,  уже
ясно проступал цветной кант погон.  Во  всех  известных  мне  частях,  как
красных, так и белых, такую форму носила только  легендарная  Корниловская
дивизия. Конечно, можно ожидать всего, в том числе и  красного  маскарада,
но я тут же послал связного в первую роту. На всякий случай мы  решили  не
стрелять.
     Оставалось не более сотни метров и, того глядя, эти, которые в черной
форме, могли открыть огонь или угостить нас ручными  бомбами.  Я  решился,
вытащил белый платок и намотал его на штык.  В  конце  концов,  ежели  это
краснопузые, у меня будет минута, пока они будут раздумывать, и  как-никак
удастся выкрутиться.
     Наши гости приближались быстро, можно  было  разглядеть  их  во  всех
подробностях. Да, так оно и было, - господа корниловцы, и при  том  весьма
невыспавшиеся, - не иначе, маршировали всю ночь.
     В плен меня брать не  собирались.  Заметив  белый  платок,  никто  не
замедлил хода, до меня донеслось вполне отчетливое "Красная  сволочь!",  а
еще через минуту несколько штыков оказались так близко, что я, признаться,
настолько растерялся, что не смог даже выругаться. Возможно, тут бы мне  м
конец настал, но кто-то крикнул: "Господа!  Погоны!",  затем  последовало:
"Р-рота! Стой!", и штыки остановились чуть ли не у самого моего горла.  Ко
мне вернулся дар речи, и я высказался.
     Тут на помощь пришла половина нашей роты, и диалог грозил  перейти  в
рукопашную, но тут кто-то гаркнул, и корниловцы стихли. Ко мне  подкатился
мрачного вида офицер с моноклем, представившийся полковником Марковичем, и
потребовал отчета, кто мы такие, и что мы тут делаем.
     Я пытался объясниться, но в  ответ  было  заявлено,  что  Сорокинский
отряд погиб еще зимой, а в Токмаке, по их данным, должны  стоять  красные.
Все  это  переставало  быть  забавным,  но  тут  раздался  крик  "Это   же
Пташников!",  и  ко  мне  протолкались  два  офицера,  начавшие  объяснять
Марковичу, что помнят меня еще по Ледяному походу. Я их, говоря по  чести,
не узнал, но был им очень благодарен. Тут подошел и штабс-капитан  Дьяков,
начал совать  полковнику  какие-то  бумаги,  тот  махнул  рукой  и  принес
извинения.
     Мы отправили корниловцев отдыхать,  а  полковника  Марковича  напоили
чаем и, заодно, выяснили подробности этого форс-мажора. В  общем,  обычная
история. Фельдфебель опасался за  свой  левый  фланг  и  послал  в  Токмак
батальон корниловцев. В штабе кто-то, как это  часто  бывает,  напутал,  и
Маркович пребывал в уверенности, что  в  Токмаке  красные.  А  Сорокинский
отряд хоронили уже не впервой. К этому мы привыкли.
     Маркович персонально извинился передо  мной,  присовокупив,  что  мой
белый платок они попросту не заметили. Бог им судья,  конечно,  но  боюсь,
дело не в платке. Боевые ребята эти корниловцы. Волки.
     К полудню вновь налетели красные аэропланы и даже сбросили пару бомб,
правда, без особого для нас вреда. У Мелитополя по-прежнему грохотало,  но
наш великий артиллерист поручик Успенский уверенно  заявил,  что  канонада
смещается к востоку. Значи