Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
, она точно просияла. Как ни
был он незаметлив и недогадлив, но его стала было беспокоить мысль, что
Настасья Филипповна решится на какой-нибудь скандал, чтобы выжить Аглаю из
Павловска. Шум и грохот по всем дачам о свадьбе был, конечно, отчасти
поддержан Настасьей Филипповной для того, чтобы раздражить соперницу. Так
как Епанчиных трудно было встретить, то Настасья Филипповна, посадив однажды
в свою коляску князя, распорядилась проехать с ним мимо самых окон их дачи.
Это было для князя ужасным сюрпризом; он спохватился, по своему обыкновению,
когда уже нельзя было поправить дела, и когда коляска уже проезжала мимо
самых окон. Он не сказал ничего, но после этого был два дня сряду болен;
Настасья Филипповна уже не повторяла более опыта. В последние дни пред
свадьбой она сильно стала задумываться; она кончала всегда тем, что
побеждала свою грусть и становилась опять весела, но как-то тише, не так
шумно, не так счастливо весела, как прежде, еще так недавно. Князь удвоил
свое внимание. Любопытно было ему, что она никогда не заговаривала с ним о
Рогожине. Только раз, дней за пять до свадьбы, к нему вдруг прислали от
Дарьи Алексеевны, чтоб он шел не медля, потому что с Настасьей Филипповной
очень дурно. Он нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство:
она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у них же в
доме, что она его сейчас видела, что он ее убьет ночью... зарежет! Целый
день она не могла успокоиться. Но в тот же вечер, когда князь на минуту
зашел к Ипполиту, капитанша, только что возвратившаяся из города, куда
ездила по каким-то своим делишкам, рассказала, что к ней в Петербурге
заходил сегодня на квартиру Рогожин и расспрашивал о Павловске. На вопрос
князя: когда именно заходил Рогожин, капитанша назвала почти тот самый час,
в который видела будто бы его сегодня, в своем саду, Настасья Филипповна.
Дело объяснялось простым миражем; Настасья Филипповна сама ходила к
капитанше подробнее справиться и была чрезвычайно утешена.
Накануне свадьбы князь оставил Настасью Филипповну в большом
одушевлении: из Петербурга прибыли от модистки завтрашние наряды, венчальное
платье, головной убор и прочее, и прочее. Князь и не ожидал, что она будет
до такой степени возбуждена нарядами; сам он все хвалил, и от похвал его она
становилась еще счастливее. Но она проговорилась: она уже слышала, что в
городе негодование, и что действительно устраивается какими-то повесами
шаривари, с музыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными, и что все
это чуть ли не одобряется и остальным обществом. И вот ей именно захотелось
теперь еще больше поднять пред ними голову, затмить всех вкусом и богатством
своего наряда, - "пусть же кричат, пусть свистят, если осмелятся!" От одной
мысли об этом у ней сверкали глаза. Была у ней еще одна тайная мечта, но
вслух она ее не высказывала: ей мечталось, что Аглая, или по крайней мере
кто-нибудь из посланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в церкви, будет
смотреть и видеть, и она про себя приготовлялась. Рассталась она с князем
вся занятая этими мыслями, часов в одиннадцать вечера; но еще не пробило и
полуночи, как прибежали к князю от Дарьи Алексеевны, чтобы "шел скорее, что
очень худо". Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в отчаянии,
в истерике; она долго ничего не слыхала, что говорили ей сквозь запертую
дверь, наконец отворила, впустила одного князя, заперла за ним дверь и пала
пред ним на колени. (Так по крайней мере передавала потом Дарья Алексеевна,
успевшая кое-что подглядеть.)
- Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю! - восклицала она,
судорожно обнимая его ноги.
Князь целый час просидел с нею; мы не знаем, про что они говорили.
Дарья Алексеевна рассказывала, что они расстались через час примиренно и
счастливо. Князь присылал еще раз в эту ночь осведомиться; но Настасья
Филипповна уже заснула. На утро, еще до пробуждения ее, являлись еще два
посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже третьему посланному поручено
было передать, что "около Настасьи Филипповны теперь целый рой модисток и
парикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята, как
только может быть занята своим нарядом такая красавица пред венцом, и что
теперь, именно в сию минуту, идет чрезвычайный конгресс о том, что именно
надеть из бриллиантов и как надеть?" Князь успокоился совершенно.
Весь последующий анекдот об этой свадьбе рассказывался людьми знающими
следующим образом и, кажется, верно:
Венчание назначено было в восемь часов пополудни; Настасья Филипповна
готова была еще в семь. Уже с шести часов начали, мало-по-малу, собираться
толпы зевак кругом дачи Лебедева, но особенно у дома Дарьи Алексеевны; с
семи часов начала наполняться и церковь. Вера Лебедева и Коля были в
ужаснейшем страхе за князя; у них однако было много хлопот дома; они
распоряжались в комнатах князя приемом и угощением. Впрочем, после венца
почти и не предполагалось никакого собрания; кроме необходимых лиц,
присутствующих при бракосочетании, приглашены были Лебедевым Птицыны, Ганя,
доктор с Анной на шее, Дарья Алексеевна. Когда князь полюбопытствовал у
Лебедева, для чего он вздумал позвать доктора, "почти вовсе незнакомого", то
Лебедев самодовольно отвечал: "Орден на шее, почтенный человек-с, для
виду-с" - и рассмешил князя. Келлер и Бурдовский, во фраках и в перчатках,
смотрели очень прилично; только Келлер все еще смущал немного князя и своих
доверителей некоторыми откровенными наклонностями к битве и смотрел на
зевак, собиравшихся около дома, очень враждебно. Наконец, в половине
восьмого, князь отправился в церковь, в карете. Заметим кстати, что он сам
нарочно не хотел пропустить ни одного из принятых обычаев и обыкновений; все
делалось гласно, явно, открыто и "как следует". В церкви, пройдя кое-как
сквозь толпу, при беспрерывном шопоте и восклицаниях публики, под
руководством Келлера, бросавшего направо и налево грозные взгляды, князь
скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой, где у крыльца
дома Дарьи Алексеевны нашел толпу не только вдвое или втрое погуще, чем у
князя, но даже, может быть, и втрое поразвязнее. Подымаясь на крыльцо, он
услышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было обратился
к публике с намерением произнести надлежащую речь, но, к счастию, был
остановлен Бурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца; они
подхватили и увели его силой в комнаты. Келлер был раздражен и торопился.
Настасья Филипповна поднялась, взглянула еще раз в зеркало, заметила с
"кривою" улыбкой, как передавал потом Келлер, что она "бледна как мертвец",
набожно поклонилась образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал ее
появление. Правда, в первое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не
свистки; но через мгновение же раздались и другие голоса:
- Экая красавица! - кричали в толпе.
- Не она первая, не она и последняя!
- Венцом все прикрывается, дураки!
- Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! - кричали ближайшие.
- Княгиня! За такую княгиню я бы душу продал! - закричал какой-то
канцелярист. - "Ценою жизни ночь мою!.."
Настасья Филипповна вышла действительно бледная, как платок; но большие
черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли; этого-то взгляда
толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики. Уже
отворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг она
вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели
от изумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от
крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья
Филипповна. Она добежала до него как безумная, и схватила его за обе руки:
- Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем, в
один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.
- На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!
И сам прыгнул в карету за Настасьей Филипповной и затворил дверцы.
Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил по лошадям. Келлер сваливал
потом на нечаянность: "еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы не допустил!"
объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил с Бурдовским другой
экипаж, тут же случившийся, и бросился было в погоню, но раздумал, уже
дорогой, что "во всяком случае поздно! Силой не воротишь".
- Да и князь не захочет! - решил потрясенный Бурдовский.
А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции во-время. Выйдя из
кареты Рогожин, почти садясь на машину, успел еще остановить одну
проходившую девушку в старенькой, но приличной темной мантильке и в
фуляровом платочке, накинутом на голову.
- Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! - протянул он вдруг деньги
девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась понять, он уже
всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и накинул все
на плечи и на голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд ее
бросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла
девушка для чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего не
стоившую рухлядь.
Гул о приключении достиг в церковь с необыкновенною быстротой. Когда
Келлер проходил к князю, множество людей, совершенно ему незнакомых,
бросались его расспрашивать. Шел громкий говор, покачиванья головами, даже
смех; никто не выходил из церкви, все ждали, как примет известие жених. Он
побледнел, но принял известие тихо, едва слышно проговорив: "я боялся; но я
все-таки не думал, что будет это...", и потом, помолчав немного, прибавил:
"впрочем... в ее состоянии... это совершенно в порядке вещей". Такой отзыв
уже сам Келлер называл потом "беспримерною философией". Князь вышел из
церкви, повидимому, спокойный и бодрый; так, по крайней мере, многие
заметили и потом рассказывали. Казалось, ему очень хотелось добраться до
дому и остаться поскорей одному; но этого ему не дали. Вслед за ним вошли в
комнату некоторые из приглашенных, между прочими Птицын, Гаврила
Ардалионович и с ними доктор, который тоже не располагал уходить. Кроме
того, весь дом был буквально осажден праздною публикой. Еще с террасы
услыхал князь, как Келлер и Лебедев вступили в жестокий спор с некоторыми,
совершенно неизвестными, хотя на вид и чиновными людьми, во что бы то ни
стало желавшими войти на террасу. Князь подошел к спорившим, осведомился в
чем дело, и, вежливо отстранив Лебедева и Келлера, деликатно обратился к
одному уже седому и плотному господину, стоявшему на ступеньках крыльца во
главе нескольких других желающих, и пригласил его сделать честь удостоить
его своим посещением. Господин законфузился, но однако ж пошел; за ним
другой, третий. Из всей толпы выискалось человек семь-восемь посетителей,
которые и вошли, стараясь сделать это как можно развязнее но более охотников
не оказалось, и вскоре, в толпе же, стали осуждать выскочек. Вошедших
усадили, начался разговор, стали подавать чай, - все это чрезвычайно
прилично, скромно, к некоторому удивлению вошедших. Было, конечно, несколько
попыток подвеселить разговор и навести на "надлежащую" тему; произнесено
было несколько нескромных вопросов, сделано несколько "лихих" замечаний.
Князь отвечал всем так просто и радушно, и в то же время с таким
достоинством, с такою доверчивостью к порядочности своих гостей, что
нескромные вопросы затихли сами собой. Мало-по-малу разговор начал
становиться почти серьезным. Один господин, привязавшись к слову, вдруг
поклялся, в чрезвычайном негодовании, что не продаст имения, что бы там ни
случилось; что напротив будет ждать и выждет, и что "предприятия лучше
денег"; "вот-с, милостивый государь, в чем состоит моя экономическая
система-с, можете узнать-с". Так как он обращался к князю, то князь с жаром
похвалил его, несмотря на то, что Лебедев шептал ему на ухо, что у этого
господина ни кола, ни двора и никогда никакого имения не бывало. Прошел
почти час, чай отпили, и после чаю гостям стало наконец совестно еще дольше
сидеть. Доктор и седой господин с жаром простились с князем; да и все
прощались с жаром и с шумом. Произносились пожелания и мнения, в роде того,
что "горевать нечего и что, может быть, оно все этак и к лучшему", и прочее.
Были, правда, попытки спросить шампанского, но старшие из гостей остановили
младших. Когда все разошлись, Келлер нагнулся к Лебедеву и сообщил ему: "мы
бы с тобой затеяли крик, подрались, осрамились, притянули бы полицию; а он
вон друзей себе приобрел новых, да еще каких; я их знаю!" Лебедев, который
был довольно "готов", вздохнул и произнес: "Утаил от премудрых и разумных и
открыл младенцам, я это говорил еще и прежде про него, но теперь прибавляю,
что и самого младенца бог сохранил, спас от бездны, он и все святые его!"
Наконец, около половины одиннадцатого, князя оставили одного, у него
болела голова; всех позже ушел Коля, помогший ему переменить подвенечное
одеяние на домашнее платье. Они расстались горячо. Коля не распространялся о
событии, но обещался придти завтра пораньше. Он же засвидетельствовал потом,
что князь ни о чем не предупредил его в последнее прощанье, стало быть, и от
него даже скрывал свои намерения. Скоро во всем доме почти никого не
осталось: Бурдовский ушел к Ипполиту, Келлер и Лебедев куда-то отправились.
Одна только Вера Лебедева оставалась еще некоторое время в комнатах, приводя
их наскоро из праздничного в обыкновенный вид. Уходя, она заглянула к князю.
Он сидел за столом, опершись на него обоими локтями и закрыв руками голову.
Она тихо подошла к нему и тронула его за плечо; князь в недоумении посмотрел
на нее и почти с минуту как бы припоминал; но припомнив и все сообразив, он
вдруг пришел в чрезвычайное волнение. Все, впрочем, разрешилось чрезвычайною
и горячею просьбой к Вере, чтобы завтра утром, с первой машиной, в семь
часов, постучались к нему в комнату. Вера обещалась; князь начал с жаром
просить ее никому об этом не сообщать; она пообещалась и в этом, и, наконец,
когда уже совсем отворила дверь, чтобы выйти, князь остановил ее еще в
третий раз, взял за руки, поцеловал их, потом поцеловал ее самое в лоб и с
каким-то "необыкновенным видом выговорил ей: "до завтра!" Так по крайней
мере передавала потом Вера. Она ушла в большом за него страхе. Поутру она
несколько ободрилась, когда в восьмом часу по уговору постучалась в его
дверь и возвестила ему, что машина в Петербург уйдет через четверть часа; ей
показалось, что он отворил ей совершенно бодрый, и даже с улыбкой. Он почти
не раздевался ночью, но однако же спал. По его мнению, он мог возвратиться
сегодня же. Выходило, стало быть, что одной ей он нашел возможным и нужным
сообщить в эту минуту, что отправляется в город.
XI.
Час спустя он уже был в Петербурге, а в десятом часу звонил к Рогожину.
Он вошел с парадного входа, и ему долго не отворяли. Наконец, отворилась
дверь из квартиры старушки Рогожиной, и показалась старенькая, благообразная
служанка.
- Парфена Семеновича дома нет, - возвестила она из двери, - вам кого?
- Парфена Семеновича.
- Их дома нет-с.
Служанка осматривала князя с диким любопытством.
- По крайней мере, скажите, ночевал ли он дома? И... один ли воротился
вчера?
Служанка продолжала смотреть, но не отвечала.
- Не было ли с ним, вчера, здесь... ввечеру... Настасьи Филипповны?
- А позвольте спросить, вы кто таков сами изволите быть?
- Князь Лев Николаевич Мышкин, мы очень хороша знакомы.
- Их нету дома-с.
Служанка потупила глаза.
- А Настасьи Филипповны?
- Ничего я этого не знаю-с.
- Постойте, постойте! Когда же воротится?
- И этого не знаем-с.
Двери затворились.
Князь решил зайти через час. Заглянув во двор, он повстречал дворника.
- Парфен Семенович дома?
- Дома-с.
- Как же мне сейчас сказали, что нет дома?
- У него сказали?
- Нет, служанка, от матушки ихней, а к Парфену Семеновичу я звонил,
никто не отпер.
- Может, и вышел, - решил дворник, - ведь не сказывается. А иной раз и
ключ с собой унесет, по три дня комнаты запертые стоят.
- Вчера ты наверно знаешь, что дома был?
- Был. Иной раз с парадного хода зайдет, и не увидишь.
- А Настасьи Филипповны с ним вчера не было ли?
- Этого не знаем-с. Жаловать-то не часто изволит; кажись бы знамо было,
кабы пожаловала.
Князь вышел и некоторое время ходил в раздумьи по тротуару. Окна
комнат, занимаемых Рогожиным, были все заперты; окна половины, занятой его
матерью, почти все были отперты; день был ясный, жаркий; князь перешел через
улицу на противоположный тротуар и остановился взглянуть еще раз на окна: не
только они были заперты, но почти везде были опущены белые сторы.
Он стоял с минуту и - странно - вдруг ему показалось, что край одной
сторы приподнялся, и мелькнуло лицо Рогожина, мелькнуло и исчезло в то же
мгновение. Он подождал еще и уже решил было идти и звонить опять, но
раздумал и отложил на час: "А кто знает, может, оно только померещилось..."
Главное, он спешил теперь в Измайловский полк, на бывшую недавно
квартиру Настасьи Филипповны. Ему известно было, что она, переехав, по его
просьбе, три недели назад из Павловска, поселилась в Измайловском полку у
одной бывшей своей доброй знакомой, вдовы учительши, семейной и почтенной
дамы, которая отдавала от себя хорошую меблированную квартиру, чем почти и
жила. Вероятнее всего, что Настасья Филипповна, переселяясь опять в
Павловск, оставила квартиру за собой; по крайней мере, весьма вероятно, что
она ночевала в этой квартире, куда, конечно, доставил ее вчера Рогожин.
Князь взял извозчика. Дорогой ему пришло в голову, что отсюда и следовало бы
начать, потому что невероятно, чтоб она приехала прямо ночью к Рогожину. Тут
припомнились ему и слова дворника, что Настасья Филипповна не часто изволила
жаловать. Если и без того не часто, то с какой стати теперь останавливаться
у Рогожина? Ободряя себя этими утешениями, князь приехал наконец в
Измайловский полк ни жив, ни мертв.
К совершенному поражению его, у учительши не только не слыхали ни
вчера, ни сегодня о Настасье Филипповне, но на него самого выбежали смотреть
как на чудо. Все многочисленное семейство учительши, - все девочки и
погодки, начиная с пятнадцати до семи лет, - высыпало вслед за матерью и
окружило его, разинув на него рты. За ними вышла тощая, желтая тетка их, в
черном платке, и наконец показалась бабушка семейства, старенькая старушка в
очках. Учительша очень просила войти и сесть, что князь и исполнил. Он
тотчас догадался, что им совершенно известно, кто он такой, и что они
отлично знают, что вчера должна была быть его свадьба, и умирают от желания
расспросить и о свадьбе, и о том чуде, что вот он спрашивает у них о той,
которая должна бы быть теперь не иначе как с ним вместе, в Павловске, но
деликатятся. В кратких чертах он удовлетворил их любопытство насчет свадьбы.
Начались удивления, ахи и вскрикивания, так что он принужден был рассказать
почти и все остальное, в главных чертах, разумеется. Наконец совет премудрых
и волнова