сердца.  Затем  стал  говорить
генерал  Епанчин,  в  своем  качестве  отца,  и  говорил  резонно,  избегнул
трогательного, упомянул только, что вполне  признает  ее  право  на  решение
судьбы Афанасия Ивановича, ловко щегольнул собственным смирением, представив
на вид, что судьба его дочери, а может быть и двух других  дочерей,  зависит
теперь от ее же решения. На вопрос Настасьи Филипповны: "Чего именно от  нее
хотят?" Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей,  что
он так напуган еще пять лет  назад,  что  не  может  даже  и  теперь  совсем
успокоиться, до  тех  пор,  пока  Настасья  Филипповна  сама  не  выйдет  за
кого-нибудь замуж. Он тотчас же прибавил, что просьба эта была бы,  конечно,
с его стороны нелепа, если б он не имел насчет ее  некоторых  оснований.  Он
очень хорошо заметил  и  положительно  узнал,  что  молодой  человек,  очень
хорошей фамилии, живущий в  самом  достойном  семействе,  а  именно  Гаврила
Ардалионович Иволгин, которого она знает и у себя принимает, давно уже любит
ее всею силой страсти, и, конечно, отдал бы половину жизни за  одну  надежду
приобресть ее симпатию.  Признания  эти  Гаврила  Ардалионович  сделал  ему,
Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже,  по-дружески  и  от  чистого  молодого
сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович,  благодетельствующий
молодому человеку. Наконец, если только он, Афанасий Иванович не  ошибается,
любовь молодого человека давно уже известна самой Настасье Филипповне, и ему
показалось даже, что она смотрит на эту любовь снисходительно. Конечно,  ему
всех труднее говорить об этом,  но  если  Настасья  Филипповна  захотела  бы
допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную
участь, хотя несколько желания добра и ей,  то  поняла  бы,  что  ему  давно
странно и даже тяжело смотреть  на  ее  одиночество:  что  тут  один  только
неопределенный  мрак,  полное  неверие  в  обновление  жизни,  которая   так
прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом
новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное
любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм,  недостойный
ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи  Филипповны.  Повторив  еще
раз, что ему труднее других говорить, он заключил, что не  может  отказаться
от надежды, что Настасья Филипповна  не  ответит  ему  презрением,  если  он
выразит свое искреннее желание обеспечить ее участь в будущем и предложит ей
сумму в семьдесят пять тысяч рублей. Он прибавил в пояснение, что эта сумма,
все равно, назначена уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе  не
вознаграждение какое-нибудь... и что, наконец, почему же не допустить  и  не
извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою  совесть
и т. д., и т. д., все что говорится в подобных случаях на эту тему. Афанасий
Иванович говорил долго и красноречиво, присовокупив, так сказать  мимоходом,
очень любопытное сведение, что об этих семидесяти пяти тысячах он  заикнулся
теперь в первый раз, и что о них не знал даже и сам Иван Федорович,  который
вот тут сидит; одним словом, не знает никто.
     Ответ Настасьи Филипповны  изумил  обоих  друзей.  Не  только  не  было
заметно в ней хотя бы малейшего проявления прежней насмешки, прежней  вражды
и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном  воспоминании,  до  сих
пор проходил холод по спине Тоцкого, но напротив, она как будто обрадовалась
тому, что может наконец поговорить с кем-нибудь  откровенно  и  по-дружески.
Она призналась, что сама давно желала спросить дружеского совета, что мешала
только гордость, но что теперь, когда лед разбит, ничего  и  не  могло  быть
лучше. Сначала с грустною улыбкой, а потом весело и резво рассмеявшись,  она
призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно
уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и  что  хотя  и  не  изменилась  в
сердце,  но  все-таки  принуждена  была  очень  многое  допустить   в   виду
совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло,  то  прошло,  так
что ей даже странно, что Афанасий  Иванович  все  еще  продолжает  быть  так
напуганным. Тут она обратилась к Ивану Федоровичу  и  с  видом  глубочайшего
уважения объявила, что она давно уже слышала очень многое об его дочерях,  и
давно уже привыкла глубоко и искренно уважать их. Одна мысль о том, что  она
могла бы быть для них хоть чем-нибудь полезною, была бы,  кажется,  для  нее
счастьем и гордостью. Это правда, что  ей  теперь  тяжело  и  скучно,  очень
скучно; Афанасий Иванович угадал мечты ее; она желала бы  воскреснуть,  хоть
не  в  любви,  так  в  семействе,  сознав  новую  цель;  но  что  о  Гавриле
Ардалионовиче она почти ничего не может сказать. Кажется, правда, что он  ее
любит; она чувствует, что могла бы  и  сама  его  полюбить,  если  бы  могла
доверить в твердость его привязанности; но  он  очень  молод,  если  даже  и
искренен; тут решение трудно. Ей, впрочем, нравится больше всего то, что  он
работает, трудится и один поддерживает все семейство. Она  слышала,  что  он
человек с энергией, с гордостью, хочет  карьеры,  хочет  пробиться.  Слышала
тоже,  что  Нина  Александровна  Иволгина,   мать   Гаврилы   Ардалионовича,
превосходная и в высшей степени уважаемая женщина; что  сестра  его  Варвара
Ардалионовна очень замечательная и энергичная девушка; она много  слышала  о
ней от Птицына. Она слышала, что они бодро  переносят  свои  несчастия;  она
очень бы желала с ними познакомиться, но еще вопрос, радушно ли  они  примут
ее в их семью? Вообще она ничего не говорит против возможности этого  брака,
но об этом еще слишком надо подумать; она желала бы, чтоб  ее  не  торопили.
Насчет  же  семидесяти  пяти  тысяч,  -  напрасно  Афанасий   Иванович   так
затруднялся говорить о них. Она понимает сама  цену  деньгам  и  конечно  их
возьмет. Она благодарит Афанасия Ивановича за его деликатность, за  то,  что
он даже и генералу об этом не говорил, не только Гавриле  Ардалионовичу,  но
однако ж, почему же и ему не знать об этом заранее? Ей нечего  стыдиться  за
эти деньги, входя в их семью. Во всяком случае, она ни у  кого  не  намерена
просить прощения ни в чем и желает, чтоб это знали. Она не выйдет за Гаврилу
Ардалионовича, пока не убедится, что ни  в  нем,  ни  в  семействе  его  нет
какой-нибудь затаенной мысли на ее счет. Во всяком случае, она ни в  чем  не
считает себя виновною, и пусть бы лучше Гаврила Ардалионович узнал, на каких
основаниях она прожила все эти пять лет в Петербурге, в каких  отношениях  к
Афанасию Ивановичу, и много  ли  скопила  состояния.  Наконец,  если  она  и
принимает теперь капитал, то вовсе не как плату за  свой  девичий  позор,  в
котором она не  виновата,  а  просто  как  вознаграждение  за  исковерканную
судьбу.
     Под-конец она даже так разгорячилась и раздражилась,  излагая  все  это
(что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был очень  доволен
и считал дело оконченным; но  раз  напуганный  Тоцкий  и  теперь  не  совсем
поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под  цветами.  Переговоры  однако
начались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих друзей,  а  именно
возможность  увлечения  Настасьи  Филипповны  к  Гане,  начал   мало-по-малу
выясняться и оправдываться, так что даже  Тоцкий  начинал  иногда  верить  в
возможность успеха. Тем временем Настасья Филипповна  объяснилась  с  Ганей:
слов было сказано очень мало, точно ее целомудрие  страдало  при  этом.  Она
допускала однако ж и дозволяла ему любовь его, но настойчиво  объявила,  что
ничем не хочет стеснять  себя;  что  она  до  самой  свадьбы  (если  свадьба
состоится) оставляет  за  собой  право  сказать:  "нет",  хотя  бы  в  самый
последний час; совершенно такое же право предоставляет и Гане.  Вскоре  Ганя
узнал положительно, чрез услужливый случай, что недоброжелательство всей его
семьи  к  этому  браку  и  к  Настасье  Филипповне  лично,  обнаруживавшееся
домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне в  большой  подробности;
сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждал  ежедневно.  Впрочем,
можно было бы и еще  много  рассказать  из  всех  историй  и  обстоятельств,
обнаружившихся по поводу  этого  сватовства  и  переговоров;  но  мы  и  так
забежали вперед, тем более, что иные из обстоятельств являлись  еще  в  виде
слишком неопределенных слухов. Например, будто бы  Тоцкий  откуда-то  узнал,
что Настасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от  всех
сношения с девицами Епанчиными, - слух совершенно невероятный. Зато  другому
слуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал  за  верное,  что
Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только
на деньгах, что у Гани душа  черная,  алчная,  нетерпеливая,  завистливая  и
необъятно,  непропорционально  ни  с  чем  самолюбивая;  что  Ганя  хотя   и
действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но
когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся  с  обеих
сторон, в свою пользу, и купить Ганю  продажей  ему  Настасьи  Филипповны  в
законные жены, то он возненавидел ее как свой кошмар. В его  душе  будто  бы
странно сошлись страсть  и  ненависть,  и  он  хотя  и  дал  наконец,  после
мучительных колебаний, согласие  жениться  на  "скверной  женщине",  но  сам
поклялся в душе горько отмстить ей за это и "доехать" ее потом, как он будто
бы сам выразился. Все это Настасья Филипповна будто бы знала и что-то втайне
готовила. Тоцкий до того было уже струсил,  что  даже  и  Епанчину  перестал
сообщать о своих беспокойствах; но  бывали  мгновения,  что  он  как  слабый
человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он  ободрился,
например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово  обоим
друзьям что вечером, в день своего рождения, скажет  последнее  слово.  Зато
самый странный и самый невероятный слух, касавшийся самого уважаемого  Ивана
Федоровича, увы! все более и более оказывался верным.
     Тут с  первого  взгляда  все  казалось  чистейшею  дичью.  Трудно  было
поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет,  при
своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр. и пр., соблазнился
сам Настасьей Филипповной, - но так будто бы, до такой будто бы степени, что
этот каприз почти походил на страсть. На что он надеялся  в  этом  случае  -
трудно себе и представить  может  быть,  даже  на  содействие  самого  Гани.
Тоцкому подозревалось по крайней мере  что-то  в  этом  роде,  подозревалось
существование какого-то почти безмолвного договора, основанного на  взаимном
проникновении, между генералом и  Ганей.  Впрочем,  известно,  что  человек,
слишком увлекшийся страстью, особенно если он в летах, совершенно слепнет  и
готов подозревать надежду там,  где  вовсе  ее  и  нет;  мало  того,  теряет
рассудок и действует как глупый ребенок, хотя бы и был семи  пядей  во  лбу.
Известно было, что генерал приготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны от
себя в подарок удивительный жемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим
очень  интересовался,  хотя  и  знал,  что   Настасья   Филипповна   женщина
бескорыстная. Накануне  дня  рождения  Настасьи  Филипповны  он  был  как  в
лихорадке, хотя и ловко скрывал себя. Об этом-то именно жемчуге и прослышала
генеральша Епанчина. Правда, Лизавета Прокофьевна уже с  давних  пор  начала
испытывать ветреность своего супруга, даже отчасти привыкла к ней;  но  ведь
невозможно же было пропустить  такой  случай:  слух  о  жемчуге  чрезвычайно
интересовал ее. Генерал выследил  это  заблаговременно;  еще  накануне  были
сказаны иные словечки; он предчувствовал  объяснение  капитальное  и  боялся
его. Вот почему ему ужасно не хотелось в  то  утро,  с  которого  мы  начали
рассказ, идти  завтракать  в  недра  семейства.  Еще  до  князя  он  положил
отговориться  делами  и  избежать.  Избежать  у  генерала   иногда   значило
просто-за-просто убежать. Ему хоть один этот день  и,  главное,  сегодняшний
вечер хотелось выиграть без  неприятностей.  И  вдруг  так  кстати  пришелся
князь. "Точно бог послал!" подумал генерал про себя, входя к своей супруге.

V.
     Генеральша была ревнива к своему  происхождению.  Каково  же  ей  было,
прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин,
о котором она уже что-то слышала, не больше как  жалкий  идиот  и  почти-что
нищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы
разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
     В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно  выкатывала  глаза
и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенно смотрела перед собой,
не говоря ни слова. Это была рослая женщина, одних  лет  с  своим  мужем,  с
темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с  несколько  горбатым
носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими  впалыми  губами.
Лоб ее был высок,  но  узок;  серые,  довольно  большие  глаза  имели  самое
неожиданное иногда выражение. Когда-то у ней  была  слабость  поверить,  что
взгляд ее необыкновенно эффектен; это убеждение осталось в ней неизгладимо.
     - Принять? Вы говорите его принять, теперь, сейчас? - и  генеральша  из
всех сил выкатила свои глаза на суетившегося пред ней Ивана Федоровича.
     - О, на этот счет можно без всякой церемонии,  если  только  тебе,  мой
друг, угодно его видеть, - спешил разъяснить генерал. - Совершенный  ребенок
и даже такой жалкий; припадки у него  какие-то  болезненные;  он  сейчас  из
Швейцарии, только-что  из  вагона,  одет  странно,  как-то  по-немецкому,  и
вдобавок ни копейки, буквально; чуть не плачет. Я ему двадцать  пять  рублей
подарил и хочу ему  в  канцелярии  писарское  местечко  какое-нибудь  у  нас
добыть. А вас, mesdames, прошу его попотчевать, потому что  он,  кажется,  и
голоден...
     - Вы меня удивляете, - продолжала попрежнему генеральша;  -  голоден  и
припадки! Какие припадки?
     - О, они не повторяются так часто,  и  притом  он  почти  как  ребенок,
впрочем образованный. Я было вас, mesdames, - обратился он опять к  дочерям,
- хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему  он
способен.
     -  Про-эк-за-ме-но-вать?  -  протянула  генеральша  и   в   глубочайшем
изумлении стала опять перекатывать глаза с дочерей на мужа и обратно.
     - Ах, друг мой, не придавай такого смыслу...  впрочем,  ведь  как  тебе
угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к нам,  потому  что  это  почти
доброе дело.
     - Ввести к нам? Из Швейцарии?!
     - Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю, как  хочешь.  Я  ведь
потому, что, во-первых, однофамилец  и,  может  быть,  даже  родственник,  а
во-вторых, не  знает,  где  главу  приклонить.  Я  даже  подумал,  что  тебе
несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
     - Разумеется, maman, если с ним можно без церемонии; к  тому  же  он  с
дороги есть хочет, почему не накормить, если он не знает  куда  деваться?  -
сказала старшая Александра.
     - И вдобавок дитя совершенное, с ним можно еще в жмурки играть.
     - В жмурки играть? Каким образом?
     -  Ах,  maman,  перестаньте  представляться,  пожалуста,  -  с  досадой
перебила Аглая.
     Средняя, Аделаида, смешливая, не выдержала и рассмеялась.
     - Позовите его, papa, maman позволяет, - решила Аглая.
     Генерал позвонил и велел звать князя.
     - Но с тем, чтобы непременно завязать ему салфетку  на  шее,  когда  он
сядет за стол, - решила генеральша, - позвать  Федора,  или  пусть  Мавра...
чтобы стоять за ним и смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен  ли  он,
по крайней мере, в припадках? Не делает ли жестов?
     - Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами.  Немного
слишком простоват иногда... Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний  в
роде князь Мышкин, однофамилец и, может  быть,  даже  родственник,  примите,
обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь... А  я  уж,
извините, опоздал, спешу...
     - Известно, куда вы спешите, - важно проговорила генеральша.
     - Спешу, спешу, мой друг, опоздал! Да дайте ему ваши альбомы, mesdames,
пусть он вам там напишет; какой он каллиграф, так на редкость!  талант;  там
он так  у  меня  расчеркнулся  старинным  почерком:  "Игумен  Пафнутий  руку
приложил"... Ну, до свидания.
     - Пафнутий? Игумен?  Да  постойте,  постойте,  куда  вы,  и  какой  там
Пафнутий? - с настойчивою досадой и чуть не в тревоге прокричала  генеральша
убегавшему супругу.
     - Да, да, друг мой, это такой в старину был  игумен...  а  я  к  графу,
ждет, давно, и главное, сам назначил... Князь, до свидания!
     Генерал быстрым шагами удалился.
     - Знаю я к какому он графу! - резко проговорила Лизавета Прокофьевна  и
раздражительно перевела глаза на князя. - Что бишь! - начала она брезгливо и
досадливо припоминая: - ну, что там? Ах, да: ну, какой там игумен?
     - Maman, - начала было Александра, а Аглая даже топнула ножкой.
     - Не мешайте мне, Александра Ивановна, - отчеканила ей генеральша, -  я
тоже хочу знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет,
сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла  видеть.  Ну,  какой
там игумен?
     - Игумен Пафнутий, - отвечал князь внимательно и серьезно.
     - Пафнутий? Это интересно; ну, что же он?
     Генеральша спрашивала нетерпеливо,  быстро,  резко,  не  сводя  глаз  с
князя, а когда князь отвечал, она кивала головой вслед за каждым его словом.
     - Игумен Пафнутий, четырнадцатого столетия, - начал князь, - он  правил
пустынью на Волге, в  нынешней  нашей  Костромской  губернии.  Известен  был
святою жизнью, ездил в Орду, помогал устраивать тогдашние дела и  подписался
под, одною грамотой, а снимок с этой подписи я видел. Мне понравился почерк,
и я его заучил. Когда давеча генерал захотел посмотреть, как  я  пишу,  чтоб
определить меня к месту, то я написал несколько  фраз  разными  шрифтами,  и
между прочим "Игумен Пафнутий руку приложил"  собственным  почерком  игумена
Пафнутия. Генералу очень понравилось, вот он теперь и вспомнил.
     - Аглая, - сказала генеральша, - запомни: Пафнутий, или лучше запиши, а
то я всегда забываю. Впрочем, я думала будет интереснее. Где ж эта подпись?
     - Осталась, кажется, в кабинете у генерала, на столе.
     - Сейчас же послать и принести.
     - Да я вам лучше другой раз напишу, если вам угодно.
     - Конечно, maman, - сказала Александра, - а теперь лучше бы завтракать;
мы есть хотим.
     - И то, - решила генеральша. - Пойдемте, князь; вы очень хотите кушать?
     - Да, теперь захотел очень, и очень вам благодарен.
     - Это очень хорошо, что вы вежливы,  и  я  замечаю,  что  вы  вовсе  не
такой... чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте.  Садитесь  вот
здесь, напротив меня, -  хлопотала  она,  усаживая  князя,  когда  пришли  в
столовую. - я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не
правда ли, что он вовсе не такой... больной? Может, и  салфетку  не  надо...
Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
     - Прежде, когда я лет  семи  был,  кажется,  подвязывали,  а  теперь  я
обыкновенно к себе на колени салфетку кладу, когда ем.
     - Так и надо. А припадки?
     - Припадки? - удивился немного князь: - припадки теперь у меня довольно
редко бывают. Впрочем, не знаю; говорят, здешний климат мне будет вреден.
     - Он хорошо говорит, -  заметила  генеральша,  обращаясь  к  дочерям  и
продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, - я даже не  ожидала.
Стало быть, все пустяки  и  неправда;  по  обыкновению.  Кушайте,  князь,  и
рассказывайте: где вы родились, где воспитывались?  Я  хочу  все  знать;  вы
чрезвычайно меня интересуете.
     Князь поблагодарил и, кушая с боль