еи  обыкновенности  и  рутины,  они  все-таки
кончают тем, что остаются неизменно и  вечно  одною  только  рутиной,  тогда
такие  лица  получают  даже  некоторую  своего  рода  и  типичность,  -  как
ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она  есть,  и  во
что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною,  не  имея  ни
малейших средств к самостоятельности.
     К этому-то разряду "обыкновенных" или "ординарных" людей принадлежат  и
некоторые лица нашего рассказа, доселе (сознаюсь в  том)  мало  разъясненные
читателю. Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына,  супруг  ее,  господин
Птицын, Гаврила Ардалионович, ее брат.
     В  самом  деле,  нет  ничего  досаднее  как  быть,  например,  богатым,
порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным,  не  глупым,
даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности,
никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи,  быть  решительно
"как и все". Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия  честная,  но  ничем
никогда  себя  не  ознаменовавшая;  наружность  приличная,  но  очень   мало
выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить;  ум
есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и  т.  д.
во всех отношениях. Таких людей  на  свете  чрезвычайное  множество  и  даже
гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два  главные
разряда: одни ограниченные, другие  "гораздо  поумней".  Первые  счастливее.
Ограниченному "обыкновенному" человеку  нет,  например,  ничего  легче,  как
вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без
всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень  остричь  себе  волосы,
надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас  же  убедиться,
что, надев очки, они немедленно стали иметь  свои  собственные  "убеждения".
Стоило иному только капельку почувствовать  в  сердце  своем  что-нибудь  из
какого-нибудь  обще-человеческого  и  доброго  ощущения,  чтобы   немедленно
убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой  в  общем
развитии. Стоило иному на-слово принять  какую-нибудь  мысль  или  прочитать
страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы  тотчас  поверить,  что  это
"свои собственные мысли" и в  его  собственном  мозгу  зародились.  Наглость
наивности,  если  можно  так  выразиться,  в  таких   случаях   доходит   до
удивительного; все это невероятно, но встречается  поминутно.  Эта  наглость
наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и  в  своем  таланте,
превосходно  выставлена  Гоголем  в  удивительном  типе  поручика  Пирогова.
Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого  гения;
до того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу  не  задает;
впрочем, вопросов для него и не существует. Великий писатель  принужден  был
его, наконец, высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного  чувства
своего читателя, но, увидев, что великий человек только  встряхнулся  и  для
подкрепления сил после истязания съел слоеный пирожок,  развел  в  удивлении
руки и так оставил своих читателей. Я всегда горевал,  что  великий  Пирогов
взят  Гоголем  в  таком  маленьком  чине,  потому  что   Пирогов   до   того
самоудовлетворим, что ему нет ничего легче  как  вообразить  себя,  по  мере
толстеющих и крутящихся на нем с годами и "по линии"  эполет,  чрезвычайным,
например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не сомневаться в этом:
произвели в генералы, как же не полководец? И сколько из таких делают  потом
ужасные фиаско  на  поле  брани?  А  сколько  было  Пироговых  между  нашими
литераторами, учеными, пропагандистами. Я говорю  "было",  но  уж,  конечно,
есть и теперь...
     Действующее  лицо  нашего  рассказа,  Гаврила   Ардалионович   Иволгин,
принадлежал к другому разряду;  он  принадлежал  к  разряду  людей  "гораздо
поумнее", хотя весь, с ног до головы, был заражен  желанием  оригинальности.
Но этот разряд, как мы уже и заметили выше, гораздо  несчастнее  первого.  В
том-то и дело, что умный "обыкновенный" человек, даже  если  б  и  воображал
себя мимоходом (а пожалуй, и во  всю  свою  жизнь)  человеком  гениальным  и
оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце  своем  червячка  сомнения,
который доводит до  того,  что  умный  человек  кончает  иногда  совершенным
отчаянием; если же и покоряется, то  уже  совершенно  отравившись  вогнанным
внутрь тщеславием. Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в  огромном
большинстве  этого  умного  разряда  людей  дело  происходит  вовсе  не  так
трагически; портится разве под конец лет печенка, более  или  менее,  вот  и
все. Но все-таки, прежде чем смириться и покориться,  эти  люди  чрезвычайно
долго иногда куралесят, начиная с юности до покоряющегося возраста, и все из
желания оригинальности. Встречаются  даже  странные  случаи:  из-за  желания
оригинальности иной честный человек готов  решиться  даже  на  низкое  дело;
бывает даже и так, что, иной из этих несчастных не только честен, но даже  и
добр, провидение своего семейства, содержит и  питает  своими  трудами  даже
чужих, не только своих, и что же? всю-то жизнь  не  может  успокоиться!  Для
него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что  он  так  хорошо
исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и  раздражает
его: "Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою жизнь, вот что связало меня  по
рукам и по ногам, вот что помещало мне открыть порох! Не было бы  этого,  я,
может быть, непременно бы открыл - либо порох, либо Америку, -  наверно  еще
не знаю что, но только непременно  бы  открыл!"  Всего  характернее  в  этих
господах то, что они действительно всю жизнь  свою  никак  не  могут  узнать
наверно, что именно им так надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове
открыть: порох или Америку?  Но  страдания  тоски  по  открываемому,  право,
достало бы в них на долю Колумба или Галилея.
     Гаврила Ардалионович именно начинал в этом  роде,  но  только  что  еще
начинал. Долго  еще  предстояло  ему  куралесить.  Глубокое  и  беспрерывное
самоощущение своей бесталанности и, в то  же  время,  непреодолимое  желание
убедиться в том, что он  человек  самостоятельнейший,  сильно  поранили  его
сердце, даже чуть ли еще не с отроческого возраста. Это был молодой  человек
с завистливыми и порывистыми желаниями и, кажется, даже так и  родившийся  с
раздраженными нервами. Порывчатость своих желаний он принимал  за  их  силу.
При своем страстном  желании  отличиться,  он  готов  был  иногда  на  самый
безрассудный скачек; но только что дело доходило  до  безрассудного  скачка,
герой наш всегда оказывался слишком  умным,  чтобы  на  него  решиться.  Это
убивало его. Может быть, он даже решился бы, при случае, и на крайне  низкое
дело, лишь бы достигнуть чего-нибудь из мечтаемого; но как  нарочно,  только
что доходило до черты, он  всегда  оказывался  слишком  честным  для  крайне
низкого дела. (На маленькое  низкое  дело  он,  впрочем,  всегда  готов  был
согласиться.) С отвращением и с ненавистью  смотрел  он  на  бедность  и  на
упадок своего семейства. Даже с матерью обращался  свысока  и  презрительно,
несмотря на то, что сам очень хорошо понимал, что репутация и  характер  его
матери составляли покамест главную опорную точку и его карьеры.  Поступив  к
Епанчину, он немедленно сказал себе: "Коли уж подличать, так уж подличать до
конца, лишь бы выиграть", и - почти никогда  не  подличал  до  конца.  Да  и
почему он вообразил, что ему непременно надо было подличать? Аглаи он просто
тогда испугался, но не бросил с нею дела, а тянул  его,  на  всякий  случай,
хотя никогда не верил серьезно, что она снизойдет до него. Потом,  во  время
своей  истории  с  Настасьей  Филипповной,  он  вдруг  вообразил  себе,  что
достижение всего в деньгах. "Подличать, так  подличать",  повторял  он  себе
тогда каждый день с самодовольствием, но и с  некоторым  страхом;  "уж  коли
подличать, так уж доходить до верхушки, ободрял он себя поминутно; рутина  в
этих случаях оробеет, а  мы  не  оробеем!"  Проиграв  Аглаю  и  раздавленный
обстоятельствами, он совсем упал духом и действительно принес князю  деньги,
брошенные ему тогда сумасшедшею женщиной, которой принес их тоже сумасшедший
человек. В этом возвращении денег он потом тысячу раз  раскаивался,  хотя  и
непрестанно этим тщеславился. Он действительно плакал три  дня,  пока  князь
оставался тогда в Петербурге, но в эти три  дня  он  успел  и  возненавидеть
князя за то, что тот смотрел на него слишком уж  сострадательно,  тогда  как
факт, что он возвратил такие деньги, "не  всякий  решился  бы  сделать".  Но
благородное самопризнание  в  том,  что  вся  тоска  его  есть  только  одно
беспрерывно-раздавливаемое тщеславие, ужасно его мучило. Только  уже  долгое
время спустя разглядел он и убедился, как серьезно  могло  бы  обернуться  у
него дело с таким невинным и странным существом как Аглая. Раскаяние  грызло
его; он бросил службу и погрузился в тоску и уныние. Он жил у Птицына на его
содержании, с отцом и матерью, и презирал Птицына  открыто,  хотя  в  то  же
время слушался его советов и был настолько благоразумен,  что  всегда  почти
спрашивал их у него. Гаврила Ардалионович сердился, например, и на  то,  что
Птицын не загадывает быть Ротшильдом и не ставит себе этой  цели.  "Коли  уж
ростовщик, так уж иди до конца, жми  людей,  чекань  из  них  деньги,  стань
характером, стань королем иудейским!" Птицын был скромен и  тих;  он  только
улыбался, но раз нашел даже нужным объясниться с Ганей серьезно  и  исполнил
это даже с некоторым достоинством. Он доказал Гане,  что  ничего  не  делает
бесчестного, и что напрасно тот называет его жидом; что если деньги в  такой
цене, то он не виноват; что он действует правдиво и честно и, по-настоящему,
он только агент по "этим" делам, и наконец что благодаря его аккуратности  в
делах он уже известен с весьма хорошей точки людям превосходнейшим,  и  дела
его расширяются. "Ротшильдом не буду, да  и  не  для  чего,  -  прибавил  он
смеясь, - а дом на Литейной буду иметь,  даже,  может,  и  два,  и  на  этом
кончу". "А кто знает, может, и  три!"  -  думал  он  про  себя,  но  никогда
недоговаривал вслух и скрывал мечту. Природа любит и  ласкает  таких  людей:
она вознаградит Птицына не тремя, а четырьмя домами наверно, и именно за то,
что он с самого детства уже знал, что Ротшильдом никогда не будет.  Но  зато
дальше четырех домов природа ни за что не пойдет, и с Птицыным  тем  дело  и
кончится.
     Совершенно другая особа была сестрица Гаврилы Ардалионовича.  Она  тоже
была с желаниями сильными, но более упорными, чем порывистыми.  В  ней  было
много благоразумия, когда дело доходило до последней черты,  но  оно  же  не
оставляло ее и до черты. Правда, и она была из числа  "обыкновенных"  людей,
мечтающих об оригинальности, но зато она очень скоро успела сознать,  что  в
ней нет ни капли особенной оригинальности, и горевала  об  этом  не  слишком
много, - кто знает, может быть, из особого рода гордости. Она  сделала  свой
первый практический шаг с чрезвычайною решимостью, выйдя замуж за  господина
Птицына; но выходя замуж она вовсе не  говорила  себе:  "подличать,  так  уж
подличать, лишь бы цели достичь", как не преминул бы  выразиться  при  таком
случае Гаврила Ардалионович (да чуть ли и не выразился даже при  ней  самой,
когда одобрял ее решение, как старший брат). Совсем даже  напротив:  Варвара
Ардалионовна вышла замуж после того, как уверилась основательно, что будущий
муж ее человек скромный, приятный, почти образованный и большой подлости  ни
за что никогда не  сделает.  О  мелких  подлостях  Варвара  Ардалионовна  не
справлялась, как о мелочах; да где же и нет  таких  мелочей?  Не  идеала  же
искать! К тому же она знала, что, выходя замуж, дает тем угол своей  матери,
отцу, братьям. Видя брата в несчастии, она захотела помочь ему, несмотря  на
все  прежние  семейные  недоумения.  Птицын  гнал  иногда  Ганю,   дружески,
разумеется, на службу. "Ты, вот, презираешь и генералов, и  генеральство,  -
говорил он ему иногда шутя, - а посмотри, все "они" кончат тем, что будут  в
свою очередь генералами; доживешь, так увидишь". "Да с чего они берут, что я
презираю генералов и генеральство?" - саркастически  думал  про  себя  Ганя.
Чтобы помочь брату,  Варвара  Ардалионовна  решилась  расширить  круг  своих
действий: она втерлась к Епанчиным, чему много помогли детские воспоминания;
и она, и брат еще в детстве играли с Епанчиными. Заметим здесь, что если  бы
Варвара Ардалионовна преследовала какую-нибудь  необычайную  мечту,  посещая
Епанчиных, то она, может быть, сразу вышла бы  тем  самым  из  того  разряда
людей, в который сама заключила себя; но преследовала она не мечту; тут  был
даже довольно  основательный  расчет  с  ее  стороны:  она  основывалась  на
характере этой семьи. Характер же Аглаи она изучала без устали.  Она  задала
себе задачу обернуть их обоих, брата и Аглаю,  опять  друг  к  другу.  Может
быть, она кое-чего и действительно достигла; может быть, и впадала в ошибки,
рассчитывая, например, слишком много на брата и ожидая от него того, чего он
никогда и никоим образом не мог бы дать. Во всяком случае, она действовала у
Епанчиных довольно искусно: по неделям не упоминала  о  брате,  была  всегда
чрезвычайно правдива и искренна, держала себя просто, но с достоинством. Что
же касается глубины своей совести, то она  не  боялась  в  нее  заглянуть  и
совершенно ни в чем не упрекала себя.  Это-то  и  придавало  ей  силу.  Одно
только иногда замечала в себе, что и она, пожалуй, злится, что и в ней очень
много самолюбия и чуть ли даже не раздавленного тщеславия; особенно замечала
она это в иные минуты, почти каждый раз, как уходила от Епанчиных.
     И вот теперь она возвращалась от них  же  и,  как  мы  уже  сказали,  в
прискорбной  задумчивости.  В  этом  прискорбии   проглядывало   кое-что   и
горько-насмешливое.  Птицын  проживал   в   Павловске   в   невзрачном,   но
поместительном деревянном доме, стоявшем на пыльной улице, и  который  скоро
должен был достаться ему в полную собственность, так что он уже его, в  свою
очередь,  начинал  продавать  кому-то.   Подымаясь   на   крыльцо,   Варвара
Ардалионовна услышала чрезвычайный шум вверху  дома  и  различила  кричавшие
голоса своего брата и папаши. Войдя в залу и увидев Ганю, бегавшего  взад  и
вперед по комнате, бледного от бешенства и чуть не рвавшего на себе  волосы,
она поморщилась и опустилась с усталым видом на  диван,  не  снимая  шляпки.
Очень хорошо понимая, что если она еще  промолчит  с  минуту  и  не  спросит
брата, зачем он так бегает, то тот непременно  рассердится,  Варя  поспешила
наконец произнести в виде вопроса:
     - Все прежнее?
     - Какое тут прежнее! - воскликнул Ганя: - Прежнее!  Нет,  уж  тут  чорт
знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик  до  бешенства  стал
доходить... мать ревет. Ей богу, Варя, как хочешь,  я  его  выгоню  из  дому
или... или сам от вас выйду, - прибавил он, вероятно, вспомнив,  что  нельзя
же выгонять людей из чужого дома.
     - Надо иметь снисхождение, - пробормотала Варя.
     - К чему снисхождение? К кому? - вспыхнул Ганя: - к его мерзостям? Нет,
уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя,  нельзя!  И  какая  манера:  сам
виноват и еще пуще куражится. "Не хочу в ворота, разбирай забор!.."  Что  ты
такая сидишь? На тебе лица нет?
     - Лицо как лицо, - с неудовольствием ответила Варя. Ганя  попристальнее
поглядел на нее.
     - Там была? - спросил он вдруг.
     - Там.
     - Стой, опять кричат! Этакой срам, да еще в такое время!
     - Какое такое время? Никакого такого особенного времени нет.
     Ганя еще пристальней оглядел сестру.
     - Что-нибудь узнала? - спросил он.
     - Ничего неожиданного, по крайней мере. Узнала, что все это верно.  Муж
был правее нас обоих; как предрек с самого начала, так и вышло. Где он?
     - Нет дома. Что вышло?
     - Князь жених формальный, дело решенное.  Мне  старшие  сказали.  Аглая
согласна; даже и скрываться перестали. (Ведь там  все  такая  таинственность
была до сих пор.) Свадьбу Аделаиды опять оттянут, чтобы вместе  обе  свадьбы
разом сделать, в один день, - поэзия какая! На стихи похоже.  Вот  сочини-ка
стихи на бракосочетание, чем даром-то по комнате бегать. Сегодня  вечером  у
них  Белоконская  будет;  кстати  приехала;  гости  будут.  Его  Белоконской
представят, хоть он уже с ней  и  знаком;  кажется,  вслух  объявят.  Боятся
только, чтоб он чего не уронил и не  разбил,  когда  в  комнату  при  гостях
войдет, или сам бы не шлепнулся; от него станется.
     Ганя  выслушал  очень  внимательно,  но,  к   удивлению   сестры,   это
поразительное для него известие, кажется, вовсе не произвело на него  такого
поражающего действия.
     - Что ж, это ясно было, -  сказал  он,  подумав,  -  конец,  значит!  -
прибавил он с какою-то странною усмешкой, лукаво заглядывая в лицо сестры  и
все еще продолжая ходить взад и вперед по комнате, но уже гораздо потише.
     - Хорошо еще, что ты принимаешь философом; я, право,  рада,  -  сказала
Варя.
     - Да с плеч долой; с твоих, по крайней мере.
     - Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая и не  докучая;  я  не
спрашивала тебя, какого ты счастья хотел у Аглаи искать.
     - Да разве я... счастья у Аглаи искал?
     - Ну, пожалуста, не вдавайся в  философию!  Конечно,  так.  Кончено,  и
довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе,  никогда  серьезно
не могла смотреть; только "на всякий случай" взялась за него, на смешной  ее
характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов было,
что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и добивался-то.
     - Теперь пойдете вы с мужем меня на службу гнать; лекции про упорство и
силу воли читать: малым не  пренебрегать  и  так  далее,  наизусть  знаю,  -
захохотал Ганя.
     "Что-нибудь новое у него на уме!" - подумала Варя.
     - Что ж там - рады, отцы-то? - спросил вдруг Ганя.
     -  Н-нет,  кажется.  Впрочем,  сам  заключить  можешь;  Иван  Федорович
доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха смотрела;
известно.
     - Я не про  то;  жених  невозможный  и  немыслимый,  это  ясно.  Я  про
теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?
     - Она не сказала до сих пор: "нет", - вот и все; но иначе и не могло от
нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до  сих  пор  застенчива  и
стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два,  по
три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же
самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там  действительно  что-то  серьезное,
даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с утра  до
ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать  ему  каждый  день
что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит,  сияет...  Смешон,
говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной
в глаза смеялись, старшие-то.
     Ганя, наконец, стал хмуриться; может, Варя и нарочно углублялась в  эту
тему, чтобы проникнуть  в  его  настоящие  мысли.  Но  раздался  опять  крик
наверху.
     - Я его выгоню! - так и рявкнул Ганя, как будто  обрадовавшись  сорвать
досаду.
     - И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.
     - Как, как вчера? Что такое: как вчера? Да разве... -  испугался  вдруг
ужасно Ганя.
     - Ах, боже мой, разве ты не знаешь? - спохватилась Варя.
     - Как... так неужели  правда,  что  он  там  был?  -  воскликнул  Ганя,
вспыхнув от стыда и  бешенства:  -  боже,  да  ведь  ты  оттуда!  Узнала  ты
что-нибудь? Был там старик? Был или нет?
     И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и  схватила  его  обеими
руками.