моей стороны,  многоуважаемый
князь, я хоть  и  бывал  почтен  вашею  ко  мне  доверчивостью  в  некотором
известном вам пункте-с, но до  известной  лишь  степени  и  никак  не  далее
обстоятельств, касавшихся собственно одного того пункта... Это я  понимаю  и
нисколько не жалуюсь.
     - Лебедев, вы как будто за что-то сердитесь?
     - Нисколько, ни мало, многоуважаемый и лучезарнейший князь, ни мало!  -
восторженно вскричал Лебедев, прикладывая  руку  к  сердцу:  -  а  напротив,
именно и тотчас постиг, что ни  положением  в  свете,  ни  развитием  ума  и
сердца,  ни  накоплением  богатств,  ни  прежним   поведением   моим,   ниже
познаниями, - ничем  вашей  почтенной  и  высоко-предстоящей  надеждам  моим
доверенности не заслуживаю; а что если и могу служить  вам,  то  как  раб  и
наемщик, не иначе... я не сержусь, а грущу-с.
     - Лукьян Тимофеич, помилуйте!
     - Не иначе! Так и теперь, так и в  настоящем  случае!  Встречая  вас  и
следя за вами сердцем и мыслью, говорил  сам  себе:  дружеских  сообщений  я
недостоин, но в качестве хозяина квартиры, может быть,  и  могу  получить  в
надлежащее время к ожидаемому сроку, так сказать, предписание, или много что
уведомление в виду известных предстоящих и ожидаемых изменений...
     Выговаривая это, Лебедев так и впился своими  востренькими  глазками  в
глядевшего  на  него  с  изумлением  князя;  он  все  еще  был   в   надежде
удовлетворить свое любопытство.
     - Решительно ничего не понимаю, - вскричал князь чуть ли не с гневом, -
и... вы ужаснейший интриган! - рассмеялся он вдруг самым искренним смехом.
     Мигом рассмеялся и Лебедев, и просиявший взгляд его так и выразил,  что
надежды его прояснились и даже удвоились.
     - И знаете что я вам скажу, Лукьян  Тимофеич?  Вы  только  на  меня  не
сердитесь, а я удивляюсь вашей наивности, да и не одной вашей!  Вы  с  такою
наивностью чего-то от меня ожидаете, вот именно теперь в эту минуту, что мне
даже совестно и стыдно пред вами, что у меня нет ничего, чтоб  удовлетворить
вас; но  клянусь  же  вам,  что  решительно  нет  ничего,  можете  себе  это
представить!
     Князь опять засмеялся.
     Лебедев приосанился. Это правда,  что  он  бывал  иногда  даже  слишком
наивен и назойлив в своем любопытстве; но в то  же  время  это  был  человек
довольно  хитрый  и  извилистый,  а  в  некоторых   случаях   даже   слишком
коварно-молчаливый; беспрерывными отталкиваниями князь  почти  приготовил  в
нем себе врага. Но отталкивал его князь  не  потому,  что  его  презирал,  а
потому что тема любопытства его была  деликатна.  На  некоторые  мечты  свои
князь смотрел еще назад тому несколько дней как на  преступление,  а  Лукьян
Тимофеич принимал отказы князя за одно  лишь  личное  к  себе  отвращение  и
недоверчивость, уходил с сердцем уязвленным и ревновал  к  князю  не  только
Колю и Келлера, но даже собственную дочь свою, Веру Лукьяновну. Даже в самую
эту минуту он, может быть, мог бы и желал искренно  сообщить  князю  одно  в
высшей степени интересное для князя известие, но мрачно замолк и не сообщил.
     - Чем же собственно могу услужить вам, многоуважаемый  князь,  так  как
все-таки вы  меня  теперь...  кликнули?  -  проговорил  он,  наконец,  после
некоторого молчания.
     - Да вот я собственно о генерале, - встрепенулся князь, тоже на минутку
задумавшийся, - и... насчет вашей этой покражи, о которой вы мне сообщили...
     - Это насчет чего же-с?
     - Ну вот, точно вы теперь меня и не понимаете!  Ах  боже,  что,  Лукьян
Тимофеич, у вас все за роли! Деньги, деньги, четыреста  рублей,  которые  вы
тогда потеряли, в бумажнике, и  про  которые  приходили  сюда  рассказывать,
по-утру, отправляясь в Петербург, - поняли наконец?
     - Ах, это вы про те четыреста рублей! - протянул  Лебедев,  точно  лишь
сейчас только догадался. - Благодарю вас, князь, за ваше искреннее  участие;
оно слишком для меня лестно, но... я их нашел-с, и давно уже.
     - Нашли! Ах, слава богу!
     - Восклицание с вашей стороны благороднейшее, ибо  четыреста  рублей  -
слишком не маловажное дело для бедного, живущего тяжким трудом  человека,  с
многочисленным семейством сирот...
     - Да я ведь не про  то!  Конечно,  я  и  тому  рад,  что  вы  нашли,  -
поправился поскорее князь, - но... как же вы нашли?
     - Чрезвычайно просто-с,  нашел  под  стулом,  на  котором  был  повешен
сюртук, так что, очевидно, бумажник скользнул из кармана на пол.
     - Как под стул? Не может быть, ведь вы же мне  говорили,  что  во  всех
углах обыскивали; как же вы в этом самом главном месте просмотрели?
     - То-то и есть, что  смотрел-с!  Слишком,  слишком  хорошо  помню,  что
смотрел-с! На карачках ползал, щупал на этом месте  руками,  отставив  стул,
собственным глазам своим не веруя: и вижу, что нет ничего, пустое и  гладкое
место,  вот  как  моя  ладонь-с,  а  все-таки  продолжаю  щупать.   Подобное
малодушие-с  всегда  повторяется  с  человеком,  когда  уж   очень   хочется
отыскать... при значительных  и  печальных  пропажах-с:  и  видит,  что  нет
ничего, место пустое, а все-таки раз пятнадцать в него заглянет.
     - Да, положим; только как же это однако?.. Я все не понимаю, - бормотал
князь, сбитый с толку, - прежде, вы говорили, тут не  было,  и  вы  на  этом
месте искали, а тут вдруг очутилось?
     - А тут вдруг и очутилось-с.
     Князь странно посмотрел на Лебедева.
     - А генерал? - вдруг спросил он.
     - То-есть что же-с, генерал-с? - не понял опять Лебедев.
     - Ах, боже мой! Я спрашиваю, что сказал генерал, когда вы отыскали  под
стулом бумажник? Ведь вы же вместе прежде отыскивали.
     - Прежде вместе-с. Но в этот раз я, признаюсь, промолчал-с и  предпочел
не объявлять ему, что бумажник уже отыскан мною, наедине.
     - По...почему же?.. А деньги целы?
     - Я раскрывал бумажник; все целы, до единого даже рубля-с.
     - Хоть бы мне-то пришли сказать, - задумчиво заметил князь.
     - Побоялся лично обеспокоить, князь, при ваших личных  и,  может  быть,
чрезвычайных, так сказать, впечатлениях; а кроме того, я и  сам-то-с  принял
вид, что как бы и не находил ничего.  Бумажник  развернул,  осмотрел,  потом
закрыл да и опять под стул положил.
     - Да для чего же?
     - Т-так-с; из дальнейшего  любопытства-с,  -  хихикнул  вдруг  Лебедев,
потирая руки.
     Так он и теперь там лежит, с третьего дня?
     - О, нет-с; полежал только сутки. Я, видите ли, отчасти хотел,  чтоб  и
генерал отыскал-с. Потому что если я наконец нашел, так почему же и генералу
не заметить предмет, так сказать бросающийся в глаза, торчащий из-под стула.
Я несколько раз поднимал этот стул  и  переставлял,  так  что  бумажник  уже
совсем на виду оказывался, но генерал никак не замечал, и  так  продолжалось
целые сутки. Очень уж он, видно, рассеян теперь, и  не  разберешь;  говорит,
рассказывает, смеется, хохочет, а то вдруг ужасно на  меня  рассердится,  не
знаю почему-с. Стали мы, наконец,  выходить  из  комнаты,  я  дверь  нарочно
отпертою и оставляю; он таки поколебался, хотел что-то сказать, вероятно, за
бумажник с такими деньгами испугался, но ужасно вдруг рассердился  и  ничего
не сказал-с; двух шагов по улице не прошли, он меня бросил и ушел  в  другую
сторону. Вечером только в трактире сошлись.
     - Но, наконец, вы все-таки взяли из-под стула бумажник?
     - Нет-с; в ту же ночь он из-под стула пропал-с.
     - Так где же он теперь-то?
     - Да здесь-с, - засмеялся вдруг Лебедев,  подымаясь  во  весь  рост  со
стула и приятно смотря на князя, - очутился вдруг здесь, в поле собственного
моего сюртука. Вот, извольте сами посмотреть, ощупайте-с.
     Действительно, в левой поле сюртука,  прямо  спереди,  на  самом  виду,
образовался как бы целый мешок, и на ощупь тотчас же можно было угадать, что
тут кожаный бумажник, провалившийся туда из прорвавшегося кармана.
     - Вынимал и смотрел-с, все цело-с. Опять опустил, и так  со  вчерашнего
утра и хожу, в поле ношу, по ногам даже бьет.
     - А вы и не примечаете?
     - А я и не примечаю-с, хе-хе! И представьте себе, многоуважаемый князь,
- хотя предмет и не достоин такого  особенного  внимания  вашего,  всегда-то
карманы у меня целехоньки,  а  тут  вдруг  в  одну  ночь  такая  дыра!  Стал
высматривать любопытнее, как бы перочинным ножичком кто прорезал; невероятно
почти-с.
     - А... генерал?
     - Целый день сердился, и  вчера,  и  сегодня;  ужасно  недоволен-с;  то
радостен и вакхичен даже до льстивости, то чувствителен даже до слез,  а  то
вдруг рассердится, да так, что я даже  и  струшу-с,  ей  богу-с;  я,  князь,
все-таки человек не военный-с. Вчера в трактире  сидим,  а  у  меня  как  бы
невзначай пола выставилась на самый вид, гора горой; косится  он,  сердится.
Прямо в глаза он мне теперь давно уже не  глядит-с,  разве  когда  уж  очень
хмелен или расчувствуется; но вчера раза два так поглядел, что просто  мороз
по спине прошел. Я, впрочем, завтра намерен бумажник найти, а до завтра  еще
с ним вечерок погуляю.
     - За что вы так его мучаете? - вскричал князь.
     - Не мучаю, князь, не мучаю, - с жаром подхватил Лебедев; - я  искренно
его люблю-с и... уважаю-с; а теперь, вот верьте не верьте, он еще дороже мне
стал-с; еще более стал ценить-с!
     Лебедев проговорил все это до  того  серьезно  и  искренно,  что  князь
пришел даже в негодование.
     - Любите, а так мучаете! Помилуйте, да уж тем одним, что он так на  вид
положил вам пропажу, под стул да в  сюртук,  уж  этим  одним  он  вам  прямо
показывает, что не хочет с  вами  хитрить,  а  простодушно  у  вас  прощения
просит. Слышите: прощения просит! Он на  деликатность  чувств  ваших,  стало
быть, надеется; стало быть, верит в дружбу вашу  к  нему.  А  вы  до  такого
унижения доводите такого... честнейшего человека!
     -  Честнейшего,  князь,  честнейшего!  -  подхватил  Лебедев,   сверкая
глазами: - и именно только вы один, благороднейший князь, в  состоянии  были
такое справедливое  слово  сказать!  За  это-то  я  и  предан  вам  даже  до
обожания-с, хоть и прогнил от разных  пороков!  Решено!  Отыскиваю  бумажник
теперь же, сейчас же, а не завтра; вот, вынимаю его в  ваших  глазах-с;  вот
он, вот он; вот и деньги все на-лицо; вот, возьмите,  благороднейший  князь,
возьмите и сохраните до завтра. Завтра или послезавтра возьму-с;  а  знаете,
князь, очевидно, что у меня где-нибудь в садике  под  камушком  пролежали  в
первую-то ночь пропажи-с; как вы думаете?
     - Смотрите же, не говорите ему так прямо в глаза, что  бумажник  нашли.
Пусть просто-запросто он увидит, что в поле  больше  ничего  нет  ничего,  и
поймет.
     - Так ли-с? Не лучше ли сказать, что нашел-с, и  притвориться,  что  до
сих пор не догадывался?
     - Н-нет, - задумался князь, - н-нет, теперь уже  поздно;  это  опаснее;
право, лучше не говорите! А с ним будьте ласковы, но... не  слишком  делайте
вид, и... и... знаете...
     - Знаю, князь, знаю, то-есть знаю, что пожалуй и не  выполню;  ибо  тут
надо сердце такое, как ваше иметь. Да  к  тому  же  и  сам  раздражителен  и
повадлив, слишком уж он свысока стал со мной иногда  теперь  обращаться;  то
хнычет и обнимается, а то вдруг начнет унижать  и  презрительно  издеваться;
ну, тут я возьму, да нарочно полу-то и выставлю, хе-хе! До свиданья,  князь,
ибо очевидно задерживаю и мешаю, так сказать, интереснейшим чувствам...
     - Но, ради бога, прежний секрет!
     - Тихими стопами-с, тихими стопами-с!
     Но хоть дело было и кончено, а князь остался озабочен чуть ли не  более
прежнего. Он с нетерпением ждал завтрашнего свидания с генералом.

IV.
     Назначенный  час  был  двенадцатый,  но  князь  совершенно   неожиданно
опоздал. Воротясь домой, он застал у себя ожидавшего его генерала. С первого
взгляда заметил он, что  тот  недоволен  и,  может  быть,  именно  тем,  что
пришлось подождать. Извинившись, князь поспешил  сесть,  но  как-то  странно
робея, точно гость его был фарфоровый, а он поминутно  боялся  его  разбить.
Прежде он никогда не робел с генералом, да и в ум не приходило робеть. Скоро
князь разглядел, что это совсем другой человек чем вчера: вместо смятения  и
рассеянности, проглядывала какая-то необыкновенная сдержанность; можно  было
заключить, что это человек на что-то решившийся  окончательно.  Спокойствие,
впрочем, было более наружное, чем на самом деле. Но во всяком случае,  гость
был благородно-развязен, хотя и со сдержанным достоинством;  даже  в  начале
обращался с князем как бы с видом некоторого снисхождения, - именно так, как
бывают иногда благородно-развязны иные гордые,  но  несправедливо  обиженные
люди. Говорил ласково, хотя и не без некоторого прискорбия в выговоре.
     - Ваша книга, которую я брал у вас намедни, - значительно кивнул он  на
принесенную им и лежавшую на столе книгу; - благодарен.
     - Ах, да; прочли вы эту статью,  генерал?  Как  вам  понравилась?  Ведь
любопытно?  -  обрадовался  князь  возможности  поскорее   начать   разговор
по-постороннее.
     - Любопытно, пожалуй, но грубо и, конечно, вздорно. Может,  и  ложь  на
каждом шагу.
     Генерал говорил с апломбом, и даже немного растягивая слова.
     - Ах, это такой простодушный рассказ; рассказ старого  солдата-очевидца
о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть. К тому  же  всякие
записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец. Не правда ли?
     - На месте редактора, я бы не напечатал;  что  же  касается  вообще  до
записок очевидцев, то  поверят  скорее  грубому  лгуну,  но  забавнику,  чем
человеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки  о  двенадцатом
годе, которые... Я принял  решение,  князь;  я  оставляю  этот  дом,  -  дом
господина Лебедева.
     Генерал значительно поглядел на князя.
     - Вы имеете свою квартиру,  в  Павловске,  у...  У  дочери  вашей...  -
проговорил князь, не зная что сказать. Он вспомнил, что ведь генерал  пришел
за советом по чрезвычайному делу, от которого зависит судьба его.
     - У моей жены; другими словами, у себя и в доме моей дочери.
     - Извините, я...
     - Я оставляю дом Лебедева  потому,  милый  князь,  потому  что  с  этим
человеком порвал; порвал вчера вечером,  с  раскаянием,  что  не  раньше.  Я
требую уважения, князь, и желаю получать его даже  и  от  тех  лиц,  которым
дарю, так сказать, мое сердце. Князь, я часто дарю мое сердце и почти всегда
бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.
     - В нем много беспорядка, - сдержанно  заметил  князь,  -  и  некоторые
черты... но среди всего этого замечается сердце, хитрый, а иногда и забавный
ум.
     Утонченность выражений, почтительный  тон  видимо  польстили  генералу,
хотя он все еще иногда взглядывал со внезапною недоверчивостью. Но тон князя
был так натурален и искренен, что невозможно было усомниться.
     - Что в нем есть и хорошие качества, - подхватил генерал, - то я первый
заявил об этом, чуть не подарив этому индивидууму дружбу мою. Не нуждаюсь же
я в его доме и в его гостеприимстве,  имея  собственное  семейство.  Я  свои
пороки не оправдываю; я невоздержен; я пил с ним вино и теперь, может  быть,
плачу об этом. Но ведь не для одного же  питья  (извините,  князь,  грубость
откровенности в человеке раздраженном), не для одного же питья я связался  с
ним? Меня именно прельстили, как вы говорите, качества. Но все до  известной
черты, даже и качества; и если он вдруг, в глаза,  имеет  дерзость  уверять,
что в двенадцатом году, еще ребенком, в детстве, он лишился левой своей ноги
и похоронил ее на Ваганьковом кладбище, в  Москве,  то  уж  это  заходит  за
пределы, являет неуважение, показывает наглость...
     - Может быть, это была только шутка для веселого смеха.
     - Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя  бы  и  грубая,  не
обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из  одной  только
дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но  если  просвечивает
неуважение, если именно, может быть, подобным  неуважением  хотят  показать,
что тяготятся связью, то человеку благородному остается лишь  отвернуться  и
порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
     Генерал даже покраснел, говоря.
     - Да Лебедев и не мог быть в двенадцатом  году  в  Москве;  он  слишком
молод для этого; это смешно.
     - Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог  родиться;  но  как  же
уверять в глаза, что французский шассер навел на него пушку и отстрелил  ему
ногу, так, для забавы; что он ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил
ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над  нею  памятник,  с
надписью, с одной  стороны:  "здесь  погребена  нога  коллежского  секретаря
Лебедева", а с другой: "покойся, милый прах,  до  радостного  утра",  и  что
наконец служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и  для  этого
ежегодно ездит в Москву. В доказательство же зовет в Москву, чтобы  показать
и могилу, и даже ту самую французскую  пушку  в  Кремле,  попавшую  в  плен;
уверяет,  что  одиннадцатая  от  ворот,   французский   фальконет   прежнего
устройства.
     - И при том же ведь у него обе ноги целы, на виду! - засмеялся князь: -
уверяю вас, что это невинная шутка; не сердитесь.
     - Но позвольте же и мне понимать-с; насчет ног на виду, - то  это  еще,
положим, не совсем невероятно; уверяет, что нога Черносвитовская...
     - Ах да, с Черносвитовскою ногой, говорят, танцевать можно.
     - Совершенно знаю-с; Черносвитов,  изобретя  свою  ногу,  первым  делом
тогда  забежал  ко  мне  показать.  Но   Черносвитовская   нога   изобретена
несравненно позже... И к тому же уверяет, что даже  покойница  жена  его,  в
продолжение всего их брака, не знала, что у  него,  у  мужа  ее,  деревянная
нога. "Если ты, - говорит, когда я заметил ему все нелепости, -  если  ты  в
двенадцатом году был у Наполеона в камер-пажах, то и мне позволь  похоронить
ногу на Ваганьковском".
     - А разве вы... - начал-было князь, и смутился.
     Генерал посмотрел на князя решительно свысока и чуть не с насмешкой.
     - Договаривайте, князь, - особенно плавно протянул он, - договаривайте.
Я снисходителен, говорите все: признайтесь, что вам смешна даже мысль видеть
пред собой человека в настоящем его унижении и... бесполезности, и в  то  же
время слышать, что этот человек был личным свидетелем... великих событий. Он
ничего еще не успел вам... насплетничать?
     - Нет; я  ничего  не  слыхал  от  Лебедева,  -  если  вы  говорите  про
Лебедева...
     - Гм, я полагал напротив. Собственно и разговор-то  зашел  вчера  между
нами все по  поводу  этой...  странной  статьи  в  "Архиве".  Я  заметил  ее
нелепость, и так как я сам был личным свидетелем... вы улыбаетесь, князь, вы
смотрите на мое лицо?
     - Н-нет, я...
     - Я моложав на вид, - тянул слова генерал,  -  но  я  несколько  старее
годами, чем кажусь в самом деле. В двенадцатом году я  был  лет  десяти  или
одиннадцати. Лет моих я и сам хорошенько не знаю. В формуляре убавлено; я же
имел слабость убавлять себе года и сам в продолжение жизни.
     - Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что в двенадцатом
году вы были в Москве и... конечно, вы можете сообщить... также  как  и  все
бывшие. Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно  тем,  что  в
двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве, кормили хлебом французские
солдаты.
     - Вот видите, -  снисходительно  одобрил  генерал,  -  случай  со  мной
конечно  выходит  из  обыкновенных,  но  не  заключает  в  себе   и   ничего
необычайного. Весьма часто правда кажется  невозможною.  Камер-паж!  Странно
слышать, конечно. Но приключение с десятилетним ребенком, может быть, именно
объясняется его возрастом. С пятнадцатилетним того уже не  было  бы,  и  это
непременно так, потому  что  пятнадцатилетний  я  бы  не  убежал  из  нашего
деревянного дома, в Старой Басманной, в день вшествия Наполеона в Москву, от