ебедев, расслышавший похвалы Лизаветы Прокофьевны,  уже  сам  тащил
дочь, чтобы представить ее.
     - Сироты, сироты! - таял он, подходя: - и этот ребенок на  руках  ее  -
сирота, сестра  ее,  дочь  Любовь,  и  рождена  в  наизаконнейшем  браке  от
новопреставленной Елены, жены моей,  умершей  тому  назад  шесть  недель,  в
родах, по соизволению господню... да-с... вместо матери, хотя только  сестра
и не более, как сестра... не более, не более...
     - А ты, батюшка, не более как дурак, извини  меня.  Ну,  довольно,  сам
понимаешь, я думаю, - отрезала вдруг  Лизавета  Прокофьевна  в  чрезвычайном
негодовании.
     - Истинная правда! - почтительнейше и глубоко поклонился Лебедев.
     -  Послушайте,  господин  Лебедев,  правду  про  вас  говорят,  что  вы
Апокалипсис толкуете? - спросила Аглая.
     - Истинная правда... пятнадцатый год.
     - Я о вас слышала. О вас и в газетах печатали, кажется?
     - Нет, это о другом толкователе, о другом-с, и тот помер, а я  за  него
остался, - вне себя от радости проговорил Лебедев.
     -  Сделайте  одолжение,  растолкуйте  мне  когда-нибудь   на-днях,   по
соседству. Я ничего не понимаю в Апокалипсисе.
     - Не могу не предупредить вас,  Аглая  Ивановна,  что  все  это  с  его
стороны одно шарлатанство, поверьте, - быстро ввернул вдруг генерал Иволгин,
ждавший точно на  иголочках  и  желавший  изо  всех  сил  как-нибудь  начать
разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной; -  конечно,  дача  имеет  свои
права, - продолжал он, - и свои удовольствия, и  прием  такого  необычайного
интруса для толкования Апокалипсиса есть затея как и другая,  и  даже  затея
замечательная по уму, но я... Вы, кажется, смотрите на  меня  с  удивлением?
Генерал Иволгин, имею честь рекомендоваться. Я вас  на  руках  носил,  Аглая
Ивановна.
     - Очень рада. Мне знакомы Варвара Ардалионовна и Нина Александровна,  -
пробормотала Аглая, всеми силами крепясь, чтобы не расхохотаться.
     Лизавета Прокофьевна вспыхнула. Что-то давно  накопившееся  в  ее  душе
вдруг потребовало исхода. Она терпеть не могла генерала Иволгина, с  которым
когда-то была знакома, только очень давно.
     - Лжешь, батюшка, по своему обыкновению, никогда  ты  ее  на  руках  не
носил, - отрезала она ему в негодовании.
     - Вы забыли, maman, ей богу носил, в Твери, - вдруг подтвердила  Аглая.
- Мы тогда жили в Твери. Мне тогда лет шесть было, я помню. Он мне стрелку и
лук сделал, и стрелять научил, и я одного голубя убила. Помните, мы  с  вами
голубя вместе убили?
     - А мне тогда каску из картона принес и шпагу деревянную, и я помню!  -
вскричала Аделаида.
     - И я это помню, - подтвердила Александра. - Вы еще тогда  за  раненого
голубя перессорились, и вас по углам расставили; Аделаида  так  и  стояла  в
каске и со шпагой.
     Генерал, объявивший Аглае, что он ее на руках носил,  сказал  это  так,
чтобы только начать разговор, и единственно потому, что он почти всегда  так
начинал разговор со всеми  молодыми  людьми,  если  находил  нужным  с  ними
познакомиться, Но на этот раз случилось, как нарочно, что он  сказал  правду
и, как нарочно, правду эту он и  сам  забыл.  Так  что,  когда  Аглая  вдруг
подтвердила теперь, что она с ним вдвоем застрелила голубя, память его разом
осветилась, и он вспомнил обо всем об этом сам до последней подробности, как
нередко вспоминается в летах преклонных  что-нибудь  из  далекого  прошлого.
Трудно передать, что в этом воспоминании так сильно могло  подействовать  на
бедного и, по обыкновению, несколько хмельного генерала;  но  он  был  вдруг
необыкновенно растроган.
     - Помню, все помню! - вскричал он. - Я был тогда штабс-капитаном. Вы  -
такая крошка, хорошенькая. Нина Александровна...  Ганя...  Я  был  у  вас...
принят. Иван Федорович...
     - И вот, видишь, до чего ты теперь дошел! -  подхватила  генеральша.  -
Значит,  все-таки  не   пропил   своих   благородных   чувств,   когда   так
подействовало! А жену измучил. Чем бы детей  руководить,  а  ты  в  долговом
сидишь. Ступай, батюшка, отсюда, зайди куда-нибудь, встань за дверь в уголок
и поплачь, вспомни свою прежнюю  невинность,  авось  бог  простит.  Поди-ка,
поди, я тебе серьезно говорю. Ничего нет лучше для исправления, как  прежнее
с раскаянием вспомнить. Но повторять  о  том,  что  говорят  серьезно,  было
нечего: генерал, как и все постоянно хмельные люди, был очень  чувствителен,
и как все слишком упавшие хмельные люди, не легко переносил воспоминания  из
счастливого прошлого. Он встал и  смиренно  направился  к  дверям,  так  что
Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко стало его.
     - Ардалион Александрыч, батюшка! - крикнула она ему вслед, - остановись
на минутку; все мы грешны; когда будешь чувствовать, что совесть тебя меньше
укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я ведь еще, может,
сама тебя в пятьдесят раз грешнее; ну, а теперь прощай, ступай, нечего  тебе
тут... - испугалась она вдруг, что он воротится.
     - Вы бы пока  не  ходили  за  ним,  -  остановил  князь  Колю,  который
побежал-было вслед за отцом. - А то через минуту он подосадует, и вся минута
испортится.
     - Это правда, не тронь его;  через  полчаса  поди,  -  решила  Лизавета
Прокофьевна.
     -  Вот  что  значит  хоть  раз  в  жизни  правду   сказать,   до   слез
подействовало! - осмелился вклеить Лебедев.
     - Ну уж и ты-то, батюшка, должно быть, хорош, коли  правда  то,  что  я
слышала, - осадила его сейчас же Лизавета Прокофьевна.
     Взаимное положение  всех  гостей,  собравшихся  у  князя,  мало-по-малу
определилось. Князь, разумеется,  в  состоянии  был  оценить  и  оценил  всю
степень участия к нему генеральши  и  ее  дочерей  и,  конечно,  сообщил  им
искренно, что и сам  он  сегодня  же,  еще  до  посещения  их,  намерен  был
непременно явиться к ним, несмотря ни на болезнь свою, ни  на  поздний  час.
Лизавета Прокофьевна, поглядывая на гостей его, ответила, что это  и  сейчас
можно исполнить. Птицын, человек вежливый  и  чрезвычайно  уживчивый,  очень
скоро встал и отретировался во флигель к Лебедеву,  весьма  желая  увести  с
собой и  самого  Лебедева.  Тот  обещал  придти  скоро;  тем  временем  Варя
разговорилась с девицами и осталась. Она и Ганя  были  весьма  рады  отбытию
генерала; сам Ганя  тоже  скоро  отправился  вслед  за  Птицыным.  В  те  же
несколько минут, которые он пробыл на террасе при Епанчиных, он держал  себя
скромно, с достоинством, и нисколько не потерялся  от  решительных  взглядов
Лизаветы  Прокофьевны,  два  раза  оглядевшей   его   с   головы   до   ног.
Действительно,  можно  было  подумать  знавшим  его  прежде,  что  он  очень
изменился. Это очень понравилось Аглае.
     - Ведь это Гаврила Ардалионович вышел? - спросила она вдруг, как любила
иногда делать, громко, резко, прерывая своим вопросом разговор других и ни к
кому лично не обращаясь.
     - Он, - ответил князь.
     - Едва узнала его. Он очень изменился и... гораздо к лучшему.
     - Я очень рад за него, - сказал князь.
     - Он был очень болен, - прибавила Варя с радостным соболезнованием.
     - Чем это изменился к лучшему? -  в  гневливом  недоумении  и  чуть  не
перепугавшись, спросила Лизавета Прокофьевна, -  откуда  взяла?  Ничего  нет
лучшего. Что именно тебе кажется лучшего?
     - Лучше "рыцаря бедного" ничего нет лучшего! - провозгласил вдруг Коля,
стоявший все время у стула Лизаветы Прокофьевны.
     - Это я сам тоже думаю, - сказал князь Щ. и засмеялся.
     - Я совершенно того же мнения, - торжественно провозгласила Аделаида.
     - Какого "рыцаря бедного"? - спрашивала  генеральша,  с  недоумением  и
досадой оглядывая всех говоривших, но увидев, что Аглая вспыхнула, с сердцем
прибавила: - Вздор какой-нибудь! Какой такой "рыцарь бедный"?
     - Разве в первый раз мальчишке  этому,  фавориту  вашему,  чужие  слова
коверкать! - с надменным негодованием ответила Аглая.
     В каждой гневливой выходке Аглаи (а она гневалась очень  часто),  почти
каждый  раз,  несмотря  на  всю  видимую  ее  серьезность  и   неумолимость,
проглядывало столько еще чего-то детского,  нетерпеливо  школьного  и  плохо
припрятанного, что не было возможности иногда, глядя на нее, не  засмеяться,
к чрезвычайной, впрочем, досаде Аглаи, не понимавшей чему  смеются,  и  "как
могут, как смеют они смеяться". Засмеялись и теперь сестры, князь Щ., и даже
улыбнулся сам  князь  Лев  Николаевич,  тоже  почему-то  покрасневший.  Коля
хохотал и торжествовал. Аглая рассердилась не на шутку и вдвое похорошела. К
ней чрезвычайно шло ее смущение, и тут  же  досада  на  самое  себя  за  это
смущение.
     - Мало он ваших-то слов перековеркал, - прибавила она.
     - Я на собственном вашем восклицании основываюсь! - прокричал  Коля.  -
Месяц назад вы Дон-Кихота перебирали и воскликнули эти слова, что нет  лучше
"рыцаря бедного". Не знаю, про кого вы тогда говорили:  про  Дон-Кихота  или
про Евгения Павлыча, или еще про одно лицо, но только про кого-то  говорили,
и разговор шел длинный...
     - Ты, я вижу, уж слишком много позволяешь себе,  мой  милый,  с  своими
догадками, - с досадой остановила его Лизавета Прокофьевна.
     - Да разве я один? - не умолкал Коля: - все тогда говорили, да и теперь
говорят; вот сейчас князь Щ. и Аделаида Ивановна и все объявили,  что  стоят
за "рыцаря бедного", стало быть, "рыцарь-то бедный" существует и  непременно
есть, а по-моему, если бы только не Аделаида Ивановна, так все бы  мы  давно
уж знали, кто такой "рыцарь бедный".
     - Я-то чем виновата, - смеялась Аделаида.
     - Портрет не хотели нарисовать  -  вот  чем  виноваты!  Аглая  Ивановна
просила вас тогда нарисовать портрет "рыцаря бедного" и рассказала даже весь
сюжет картины, который сама и сочинила, помните сюжет-то? Вы не хотели...
     - Да как же бы я нарисовала, кого? По сюжету выходит, что этот  "рыцарь
бедный" С лица стальной решетки Ни пред кем не подымал. Какое  же  тут  лицо
могло выйти? Что нарисовать: решетку? Аноним?
     - Ничего не понимаю, какая  там  решетка!  -  раздражалась  генеральша,
начинавшая очень хорошо понимать про  себя,  кто  такой  подразумевался  под
названием (и, вероятно, давно уже условленным) "рыцаря бедного". Но особенно
взорвало ее, что  князь  Лев  Николаевич  тоже  смутился  и  наконец  совсем
сконфузился, как десятилетний мальчик.  -  Да  что,  кончится  или  нет  эта
глупость? Растолкуют мне или нет  этого  "рыцаря  бедного"?  Секрет  что  ли
какой-нибудь такой ужасный, что и подступиться нельзя?
     Но все только продолжали смеяться.
     -  Просто-за-просто,  есть  одно  странное  русское  стихотворение,   -
вступился наконец князь Щ., очевидно, желая  поскорее  замять  и  переменить
разговор: - про "рыцаря бедного", отрывок без начала и конца. С месяц  назад
как-то раз смеялись все вместе после обеда и искали, по обыкновению,  сюжета
для будущей картины Аделаиды Ивановны. Вы знаете, что общая семейная  задача
давно уже в том, чтобы сыскать сюжет для картины Аделаиды  Ивановны.  Тут  и
напали на "рыцаря бедного", кто первый, не помню...
     - Аглая Ивановна! - вскричал Коля.
     - Может быть, согласен, только я не помню, - продолжал князь Щ. -  Одни
над этим сюжетом смеялись, другие провозглашали, что ничего не может быть  и
выше, но чтоб изобразить "рыцаря бедного" во всяком случае надо  было  лицо;
стали перебирать лица всех знакомых, ни одно не пригодилось, на этом дело  и
стало; вот и все; не понимаю, почему Николаю  Ардалионовичу  вздумалось  все
это припомнить и вывести?  Что  смешно  было  прежде  и  кстати,  то  совсем
неинтересно теперь.
     - Потому что новая глупость какая-нибудь подразумевается, язвительная и
обидная, - отрезала Лизавета Прокофьевна.
     - Никакой нет  глупости,  кроме  глубочайшего  уважения,  -  совершенно
неожиданно важным и  серьезным  голосом  вдруг  произнесла  Аглая,  успевшая
совершенно поправиться и подавить  свое  прежнее  смущение.  Мало  того,  по
некоторым признакам можно было подумать, глядя на нее, что она  сама  теперь
радуется, что шутка заходит все дальше  и  дальше,  и  весь  этот  переворот
произошел в ней именно в то мгновение,  когда  слишком  явно  заметно  стало
возраставшее все более и более и  достигшее  чрезвычайной  степени  смущение
князя.
     - То хохочут, как угорелые, а тут вдруг глубочайшее  уважение  явилось!
Бешеные! Почему уважение? Говори сейчас, почему у тебя,  ни  с  того,  ни  с
сего, так вдруг глубочайшее уважение явилось?
     - Потому глубочайшее уважение, -  продолжала  также  серьезно  и  важно
Аглая в ответ почти на злобный вопрос матери, - потому  что  в  стихах  этих
прямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе
идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему  всю  свою  жизнь.  Это  не
всегда в нашем веке случается.  Там,  в  стихах  этих,  не  сказано,  в  чем
собственно состоял идеал "рыцаря бедного", но видно, что  это  был  какой-то
светлый образ, "образ чистой красоты", и влюбленный  рыцарь,  вместо  шарфа,
даже четки себе повязал на  шею.  Правда,  есть  еще  там  какой-то  темный,
недоговоренный девиз, буквы А, Н, Б, которые он начертал на щите своем...
     - А, Н, Д, - поправил Коля.
     - А я говорю А, Н, Б и так хочу говорить, - с досадой перебила Аглая, -
как бы то ни было, а ясное дело, что этому  бедному  рыцарю  уже  все  равно
стало: кто бы ни была и что бы ни сделала его дама. Довольно того, что он ее
выбрал и поверил ее "чистой красоте",  а  затем  уже  преклонился  пред  нею
навеки; в том-то и заслуга, что если б она потом хоть воровкой была,  то  он
все-таки должен был ей верить и за ее чистую  красоту  копья  ломать.  Поэту
хотелось, кажется, совокупить в один чрезвычайный образ все огромное понятие
средневековой рыцарской платонической любви какого-нибудь чистого и высокого
рыцаря; разумеется, все это идеал. В "рыцаре же бедном"  это  чувство  дошло
уже до последней степени, до аскетизма; надо признаться, что  способность  к
такому чувству много обозначает, и что такие чувства оставляют по себе черту
глубокую и весьма с одной стороны похвальную, не говоря  уже  о  Дон-Кихоте.
"Рыцарь бедный" тот же Дон-Кихот, не только серьезный, а  не  комический.  Я
сначала не понимала и смеялась, а теперь люблю "рыцаря бедного", а  главное,
уважаю его подвиги.
     Так кончила Аглая, и глядя на нее, даже трудно было поверить,  серьезно
она говорит или смеется.
     - Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! - решила генеральша. - Да
и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему,  с  твоей
стороны. Во  всяком  случае  непозволительно.  Какие  стихи?  Прочти,  верно
знаешь! Я непременно хочу знать  эти  стихи.  Всю  жизнь  терпеть  не  могла
стихов, точно предчувствовала. Ради  бога,  князь,  потерпи,  нам  с  тобой,
видно, вместе терпеть приходится, - обратилась она к князю Льву Николаевичу.
Она была очень раздосадована.
     Князь Лев Николаевич хотел  было  что-то  сказать,  но  ничего  не  мог
выговорить  от  продолжавшегося  смущения.  Одна  только  Аглая,  так  много
позволившая себе в своей "лекции", не сконфузилась ни мало, даже  как  будто
рада была. Она тотчас же встала, все попрежнему серьезно и  важно,  с  таким
видом, как будто заранее к тому готовилась и только ждала приглашения, вышла
на средину террасы и стала напротив  князя,  продолжавшего  сидеть  в  своих
креслах. Все с некоторым удивлением смотрели на нее, и почти все - князь Щ.,
сестры, мать - с неприятным чувством смотрели на эту новую  приготовлявшуюся
шалость, во всяком случае несколько далеко  зашедшую.  Но  видно  было,  что
Аглае нравилась именно вся эта аффектация, с которою она начинала  церемонию
чтения стихов. Лизавета Прокофьевна чуть было не прогнала ее на место, но  в
ту самую минуту,  как  только  было  Аглая  начала  декламировать  известную
балладу, два новые гостя, громко говоря, вступили с улицы  на  террасу.  Это
были генерал Иван Федорович Епанчин и вслед за  ним  один  молодой  человек.
Произошло маленькое волнение.

VII.
     Молодой человек, сопровождавший  генерала,  был  лет  двадцати  восьми,
высокий, стройный, с прекрасным и умным лицом, с блестящим, полным остроумия
и насмешки взглядом больших черных глаз. Аглая даже и не оглянулась на  него
и продолжала чтение стихов,  с  аффектацией  продолжая  смотреть  на  одного
только князя и обращаясь только к нему одному. Князю стало явно, что все это
она делает с каким-то особенным расчетом. Но, по крайней мере,  новые  гости
несколько поправили его неловкое положение. Завидев их, он привстал, любезно
кивнул издали головой генералу, подал знак, чтобы не прерывали чтения, а сам
успел отретироваться за кресла,  где,  облокотясь  левою  рукой  на  спинку,
продолжал слушать балладу уже, так сказать, в более удобном  и  не  в  таком
"смешном"  положении,  как  сидя  в  креслах.  С  своей   стороны   Лизавета
Прокофьевна повелительным  жестом  махнула  два  раза  входившим,  чтоб  они
остановились. Князь, между прочим, слишком интересовался новым своим гостем,
сопровождавшим генерала; он ясно угадал в нем Евгения Павловича  Радомского,
о котором уже много слышал и не раз думал. Его сбивало одно только  штатское
платье его; он слышал, что  Евгений  Павлович  военный.  Насмешливая  улыбка
бродила на губах нового гостя во все время чтения стихов, как будто и он уже
слышал кое-что про "рыцаря бедного".
     "Может быть, сам и выдумал", подумал князь про себя.
     Но совсем  другое  было  с  Аглаей.  Всю  первоначальную  аффектацию  и
напыщенность,  с  которою  она  выступила   читать,   она   прикрыла   такою
серьезностью и таким проникновением в дух и смысл поэтического произведения,
с таким смыслом произносила каждое слово стихов, с  такою  высшею  простотой
проговаривала их, что в конце чтения не только увлекла всеобщее внимание, но
передачей высокого духа баллады как бы  и  оправдала  отчасти  ту  усиленную
аффектированную важность, с которою она так торжественно  вышла  на  средину
террасы. В этой важности можно было видеть теперь только  безграничность  и,
пожалуй, даже наивность ее уважения к тому, что она взяла на себя  передать.
Глаза ее блистали, и легкая, едва заметная судорога вдохновения  и  восторга
раза два прошла по ее прекрасному лицу. Она  прочла:  Жил  на  свете  рыцарь
бедный Молчаливый и простой, С виду сумрачный  и  бледный,  Духом  смелый  и
прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, -  И  глубоко  впечатленье  В
сердце врезалось ему. С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел,  Он
до гроба ни с одною Молвить слова не хотел. Он  себе  на  шею  четки  Вместо
шарфа навязал, И с лица стальной решетки  Ни  пред  кем  не  подымал,  Полон
чистою любовью, Верен сладостной мечте, А. М. D. своею кровью Начертал он на
щите. И в пустынях Палестины, Между  тем  как  по  скалам  Мчались  в  битву
паладины, Именуя громко дам, Lumen coeli, sancta Rosa! Восклицал  он  дик  и
рьян, И как гром его угроза Поражала мусульман... Возвратясь  в  свой  замок
дальный, Жил он, строго заключен, Все безмолвный, все печальный, Как безумец
умер он.
     Припоминая потом всю эту минуту, князь долго  в  чрезвычайном  смущении
мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединить такое
истинное, прекрасное чувство с такою явною и  злобною  насмешкой?  Что  была
насмешка, в том он не сомневался; он ясно это понял и имел на то причины: во
время чтения Аглая позволила себе переменить буквы А. Н. Д. в буквы Н. Ф. Б.
Что тут была не ошибка и не ослышка с его стороны, - в том он сомневаться не
мог (впоследствии это было доказано). Во  всяком  случае  выходка  Аглаи,  -
конечно, шутка, хоть слишком резкая и легкомысленная, - была преднамеренная.
О "рыцаре бедном" все говорили (и "смеялись") еще месяц назад. А между  тем,
как ни припоминал потом князь, выходило, что Аглая произнесла эти  буквы  не
только  без  всякого  вида  шутки,  или  какой-нибудь