ормотать двух слов, а он, особенно видя, что я  одет  порядочно,  почел,
должно быть, себя страшно обиженным тем, что я  осмелился  так  бесцеремонно
заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку,  которой  он  сам
так стыдился. Конечно, он обрадовался случаю сорвать хоть на ком-нибудь свою
злость на все свои неудачи. Одну минуту я даже  думал,  что  он  бросится  в
драку; он побледнел точно в женской истерике и ужасно испугал жену.
     "- Как вы смели так  войти?  Вон!  -  кричал  он,  дрожа  и  даже  едва
выговаривая слова. Но вдруг он увидал в руках моих свой бумажник.
     "- Кажется, вы обронили, - сказал я, как можно спокойнее и суше.  (Так,
впрочем, и следовало.)
     "Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое время как  будто
понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман, разинул
рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.
     "- Боже! Где вы нашли? Каким образом?
     "Я объяснил в самых коротких словах и по возможности еще  суше,  как  я
поднял бумажник, как я бежал и звал его и как, наконец, по догадке  и  почти
ощупью, взбежал за ним по лестнице.
     "- О, боже! - вскрикнул он, обращаясь к жене: - тут все наши документы,
тут мои последние инструменты, тут все... о, милостивый государь, знаете  ли
вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал!
     "Я схватился между тем за ручку двери, чтобы, не отвечая,  уйти;  но  я
сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось таким  сильнейшим  припадком
кашля, что я едва мог  устоять.  Я  видел,  как  господин  бросался  во  все
стороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил,  наконец,  с  одного
стула лохмотья, бросил их на пол и, торопясь, подал мне стул, осторожно меня
усаживая. Но кашель мой продолжался и не унимался еще минуты  три.  Когда  я
очнулся, он уже сидел подле меня на другом стуле, с которого тоже, вероятно,
сбросил лохмотья на пол, и пристально в меня всматривался.
     "-  Вы,  кажется...  страдаете?  -  проговорил  он  тем  тоном,   каким
обыкновенно говорят доктора, приступая к больному. - Я сам... медик  (он  не
сказал: доктор), - и, проговорив это, он для чего-то  указал  мне  рукой  на
комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, - я вижу, что
вы...
     "- У меня чахотка, - проговорил я как можно короче и встал.
     "Вскочил тотчас и он.
     "- Может быть, вы преувеличиваете и... приняв средства...
     "Он был очень сбит с толку и как будто все еще не мог  придти  в  себя;
бумажник торчал у него в левой руке.
     "- О, не беспокоитесь, - перебил я опять, хватаясь за  ручку  двери,  -
меня смотрел на прошлой неделе Б-н (опять я ввернул тут Б-на), - и дело  мое
решенное. Извините...
     "Я было опять хотел отворить дверь и  оставить  моего  сконфузившегося,
благодарного и раздавленного стыдом доктора, но  проклятый  кашель  как  раз
опять захватил меня. Тут мой доктор настоял, чтоб я опять присел  отдохнуть;
он обратился к жене,  и  та,  не  оставляя  своего  места,  проговорила  мне
несколько благодарных и приветливых слов. При этом она  очень  сконфузилась,
так что даже румянец заиграл на ее бледно-желтых, сухих щеках. Я остался, но
с таким видом,  который  каждую  секунду  показывал,  что  ужасно  боюсь  их
стеснить (так и следовало). Раскаяние моего доктора, наконец, замучило  его,
я это видел.
     "- Если я... - начал он, поминутно обрывая и перескакивая, - я так  вам
благодарен и так виноват пред вами... я... вы видите... - он опять указал на
комнату, - в настоящую минуту я нахожусь в таком положении...
     "- О, - сказал я, - нечего и видеть; дело известное; вы,  должно  быть,
потеряли место и приехали объясняться и опять искать места?
     "- Почему... вы узнали? - спросил он с удивлением.
     "- С первого взгляда видно, - отвечал я  поневоле  насмешливо,  -  сюда
много приезжают из провинций с надеждами, бегают, и так вот и живут.
     "Он вдруг заговорил с жаром, с дрожащими губами;  он  стал  жаловаться,
стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я просидел у него почти час.  Он
рассказал мне свою историю, впрочем, очень обыкновенную. Он  был  лекарем  в
губернии, имел казенное место, но тут начались какие-то интриги,  в  которые
вмешали даже  жену  его.  Он  погордился,  погорячился;  произошла  перемена
губернского  начальства  в  пользу  врагов  его;   под   него   подкопались,
пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал  в  Петербург
объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом  выслушали,
потом  отвечали  отказом,  потом   поманили   обещаниями,   потом   отвечали
строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом  отказались
принять, что он написал, велели подать просьбу, - одним словом, он бегал уже
пятый месяц, проел все; последние  женины  тряпки  были  в  закладе,  а  тут
родился ребенок и, и... "сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а
у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила. Я, я..."
     "Он вскочил со стула и отвернулся. Жена его  плакала  в  углу,  ребенок
начал опять пищать. Я вынул мою записную книжку и  стал  в  нее  записывать.
Когда  я  кончил  и  встал  он  стоял  предо  мной  и  глядел  с   боязливым
любопытством.
     "- Я записал ваше имя, - сказал я  ему,  -  ну,  и  все  прочее:  место
служения, имя вашего губернатора, числа, месяцы. У меня есть  один  товарищ,
еще  по  школе,  Бахмутов,  а  у  него   дядя   Петр   Матвеевич   Бахмутов,
действительный статский советник и служит директором...
     "- Петр Матвеевич Бахмутов! - вскрикнул мой медик, чуть не задрожав:  -
но ведь от него-то почти все и зависит!
     "В самом деле, в истории моего  медика  и  в  развязке  ее,  которой  я
нечаянно способствовал, все сошлось и уладилось, как будто  нарочно  было  к
тому приготовлено, решительно точно в романе. Я сказал  этим  бедным  людям,
чтоб они постарались не иметь никаких на  меня  надежд,  что  я  сам  бедный
гимназист (я  нарочно  преувеличил  унижение;  я  давно  кончил  курс  и  не
гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас  же  на
Васильевский Остров к моему товарищу Бахмутову, и так как  я  знаю  наверно,
что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей,
решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в
нем последнюю отрасль своей фамилии, то, "может быть, мой товарищ  и  сможет
сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди"...
     "- Мне бы  только  дозволили  объясниться  с  его  превосходительством!
Только бы я возмог получить честь объяснить  на  словах!  -  воскликнул  он,
дрожа как в лихорадке и с сверкавшими глазами.  Он  так  и  сказал:  возмог.
Повторив еще раз, что  дело  наверно  лопнет,  и  все  окажется  вздором,  я
прибавил, что если завтра утром я к ним не приду, то значит дело кончено,  и
им нечего ждать. Они выпроводили меня с поклонами, они были почти не в своем
уме. Никогда не забуду выражения их  лиц.  Я  взял  извозчика  и  тотчас  же
отправился на Васильевский Остров.
     "С этим Бахмутовым в гимназии, в продолжение нескольких лет,  я  был  в
постоянной вражде. У нас он считался аристократом, по крайней  мере,  я  так
называл его: прекрасно одевался, приезжал на  своих  лошадях,  нисколько  не
фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно  весел
и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем не далекого, несмотря на  то,
что всегда был первым в классе; я же никогда, ни в чем не  был  первым.  Все
товарищи любили его, кроме меня одного. Он несколько раз в эти несколько лет
подходил  ко  мне;  но  я  каждый  раз  угрюмо  и  раздражительно  от   него
отворачивался. Теперь я уже не видал его  с  год;  он  был  в  университете.
Когда, часу в девятом, я вошел к  нему  (при  больших  церемониях:  обо  мне
докладывали),  он  встретил  меня   сначала   с   удивлением,   вовсе   даже
неприветливо, но тотчас повеселел и, глядя на меня, вдруг расхохотался.
     "- Да что это вздумалось вам придти ко мне, Терентьев? - вскричал он со
своею  всегдашнею,  милой  развязностию,  иногда  дерзкою,  но  никогда   не
оскорблявшею, которую я так в нем любил и за которую так его ненавидел. - Но
что это, - вскричал он с испугом, - вы так больны!
     "Кашель меня замучил опять, я упал на стул и едва мог отдышаться.
     "- Не беспокойтесь, у меня чахотка, - сказал я, - я к вам с просьбой.
     "Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всю историю  доктора
и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на дядю, может  быть,  мог
бы что-нибудь сделать.
     "- Сделаю, непременно сделаю и завтра же нападу на дядю; и я даже  рад,
и вы так все это хорошо рассказали... Но как это вам, Терентьев,  вздумалось
все-таки ко мне обратиться?
     "- От вашего дяди тут так много зависит, и при том мы, Бахмутов, всегда
были врагами, а так как вы человек благородный, то я подумал, что  вы  врагу
не откажете, - прибавил я с иронией.
     "- Как Наполеон обратился к Англии! - вскричал он, захохотав. - Сделаю,
сделаю! Сейчас даже пойду, если можно! - прибавил он поспешно, видя,  что  я
серьезно и строго встаю со стула.
     "И действительно, это дело, самым неожиданным образом, обделалось у нас
как не надо лучше. Чрез полтора месяца  наш  медик  получил  опять  место  в
другой губернии,  получил  прогоны,  даже  вспоможение.  Я  подозреваю,  что
Бахмутов, который сильно повадился к  ним  ходить  (тогда  как  я  от  этого
нарочно перестал к ним ходить и принимал забегавшего ко  мне  доктора  почти
сухо), - Бахмутов, как я подозреваю, склонил доктора даже  принять  от  него
взаймы. С Бахмутовым я виделся раза два в эти шесть  недель,  мы  сошлись  в
третий раз, когда провожали доктора. Проводы устроил Бахмутов у  себя  же  в
доме, в форме обеда с шампанским, на котором присутствовала и жена  доктора;
она, впрочем, очень скоро уехала к ребенку. Это было в начале мая, вечер был
ясный, огромный шар солнца опускался в залив. Бахмутов провожал меня  домой;
мы пошли по Николаевскому мосту;  оба  подпили.  Бахмутов  говорил  о  своем
восторге, что дело это так хорошо  кончилось,  благодарил  меня  за  что-то,
объяснял как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся  заслуга
принадлежит мне, и что  напрасно  многие  теперь  учат  и  проповедуют,  что
единичное  доброе  дело  ничего  не  значит.  Мне  тоже  ужасно   захотелось
поговорить.
     "- Кто посягает на единичную "милостыню" - начал я, - тот  посягает  на
природу  человека  и  презирает  его  личное  достоинство.  Но   организация
"общественной милостыни" и вопрос о личной свободе - два вопроса различные и
взаимно себя не исключающие. Единичное доброе дело останется всегда,  потому
что оно есть потребность личности, живая потребность прямого  влияния  одной
личности на другую. В  Москве  жил  один  старик,  один  "генерал",  то-есть
действительный статский советник, с  немецким  именем;  он  всю  свою  жизнь
таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия  в  Сибирь
знала заранее, что на Воробьевых горах ее  посетит  "старичок  генерал".  Он
делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по
рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался  пред  каждым,  каждого
расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда  никому,  звал
всех "голубчиками". Он давал деньги, присылал необходимые вещи  -  портянки,
подвертки, холста, приносил иногда  душеспасительные  книжки  и  оделял  ими
каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать,  и
что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко  расспрашивал,
разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить.  Все  преступники  у
него были на равной ноге,  различия  не  было.  Он  говорил  с  ними  как  с
братьями, но они сами стали считать его под  конец  за  отца.  Если  замечал
какую-нибудь ссыльную женщину с  ребенком  на  руках,  он  подходил,  ласкал
ребенка, пощелкивал ему пальцами,  чтобы  тот  засмеялся.  Так  поступал  он
множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей  России
и по всей Сибири, то-есть все преступники. Мне  рассказывал  один  бывший  в
Сибири, что  он  сам  был  свидетелем,  как  самые  закоренелые  преступники
вспоминали про генерала, а между тем,  посещая  партии,  генерал  редко  мог
раздать более двадцати копеек на брата. Правда, вспоминали  его  не  то  что
горячо, или как-нибудь там очень  серьезно.  Какой-нибудь  из  "несчастных",
убивших  каких-нибудь  двенадцать  душ,   заколовший   шесть   штук   детей,
единственно для своего удовольствия (такие, говорят,  бывали),  вдруг  ни  с
того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то,  может  быть,  один  раз  во  все
двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: "А  что-то  теперь  старичок-генерал,
жив ли еще?" При этом, может быть, даже и  усмехнется,  -  и  вот  и  только
всего-то. А почем вы знаете, какое семя заброшено в его душу  на  веки  этим
"старичком-генералом", которого он не забыл в двадцать лет? Почем вы знаете,
Бахмутов, какое значение будет иметь это приобщение одной личности к  другой
в судьбах приобщенной  личности?..  Тут  ведь  целая  жизнь  и  бесчисленное
множество сокрытых от нас разветвлений. Самый лучший шахматный игрок,  самый
острый из них может рассчитать только несколько  ходов  вперед;  про  одного
французского игрока, умевшего рассчитать десять ходов вперед, писали как про
чудо. Сколько же тут ходов и сколько нам  неизвестного?  Бросая  ваше  семя,
бросая вашу "милостыню", ваше доброе дело в какой бы то ни  было  форме,  вы
отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть  другой;  вы  взаимно
приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и  вы  вознаграждаетесь
уже знанием, самыми неожиданными открытиями. Вы непременно станете  смотреть
наконец на ваше дело как на науку? она захватит в  себя  всю  вашу  жизнь  и
может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли,  все  брошенные
вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший
от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в
будущем разрешении судеб человечества? Если же знание  и  целая  жизнь  этой
работы вознесут вас наконец до того,  что  вы  в  состояний  будете  бросить
громадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то...  -  И  так
далее, я много тогда говорил. "- И подумать при этом, что вам-то и  отказано
в жизни! - с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов.
     "В эту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели на
Неву.
     "- А знаете ли, что мне пришло в голову, -  сказал  я,  нагнувшись  еще
более над перилами.
     "- Неужто броситься в воду? - вскричал Бахмутов чуть не в испуге. Может
быть, он прочел мою мысль в моем лице.
     "- Нет, покамест одно только рассуждение, следующее: вот  мне  остается
теперь месяца  два-три  жить,  может,  четыре;  но,  например,  когда  будет
оставаться всего только два месяца, и если б я страшно захотел сделать  одно
доброе дело, которое бы потребовало работы, беготни и  хлопот,  вот  в  роде
дела нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы  был  отказаться  от
этого дела за недостатком  остающегося  мне  времени  и  приискивать  другое
"доброе дело", помельче, и которое в  моих  средствах  (если  уж  так  будет
разбирать меня на добрые дела). Согласитесь, что это забавная мысль!
     "Бедный Бахмутов был очень встревожен за  меня;  он  проводил  меня  до
самого дома и был так деликатен, что не пустился ни разу в утешения и  почти
все молчал. Прощаясь со мной, он горячо сжал мне руку  и  просил  позволения
навещать меня. Я отвечал ему,  что  если  он  будет  приходить  ко  мне  как
"утешитель" (потому что, если бы даже он и молчал, то все-таки  приходил  бы
как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет,  стало  быть,
каждый раз напоминать еще больше о смерти. Он  пожал  плечами,  но  со  мной
согласился; мы расстались довольно учтиво, чего я даже не ожидал.
     "Но в  этот  вечер  и  в  эту  ночь  брошено  было  первое  семя  моего
"последнего убеждения". Я с  жадностью  схватился  за  эту  новую  мысль,  с
жадностью разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я не спал  всю
ночь), и чем более я в нее углублялся, чем более принимал  ее  в  себя,  тем
более я пугался. Страшный испуг напал на меня наконец  и  не  оставлял  и  в
следующие затем дни. Иногда, думая об этом постоянном испуге моем, я  быстро
леденел от  нового  ужаса:  по  этому  испугу  я  ведь  мог  заключить,  что
"последнее убеждение" мое слишком серьезно засело во мне и непременно придет
к своему разрешению. Но для разрешения мне недоставало решимости. Три недели
спустя все было  кончено,  и  решимость  явилась,  но  по  весьма  странному
обстоятельству.
     "Здесь в моем объяснении я отмечаю все эти цифры и числа. Мне, конечно,
все равно будет, но теперь (и, может быть, только в  эту  минуту)  я  желаю,
чтобы те, которые будут судить мой поступок, могли  ясно  видеть,  из  какой
логической цепи выводов вышло мое "последнее убеждение".  Я  написал  сейчас
выше, что окончательная решимость, которой недоставало  мне  для  исполнения
моего "последнего  убеждения",  произошла  во  мне,  кажется,  вовсе  не  из
логического вывода, а от какого-то странного  толчка,  от  одного  странного
обстоятельства, может быть, вовсе не связанного ничем  с  ходом  дела.  Дней
десять назад зашел ко мне Рогожин, по одному своему делу,  о  котором  здесь
лишнее распространяться. Я никогда не видал Рогожина прежде, но слышал о нем
очень многое. Я дал ему все нужные справки, и он скоро ушел; а так как он  и
приходил только за справками, то тем бы дело между нами и кончилось.  Но  он
слишком заинтересовал меня, и весь этот день я  был  под  влиянием  странных
мыслей, так что решился пойти к нему  на  другой  день  сам,  отдать  визит.
Рогожин был мне очевидно не рад и даже "деликатно" намекнул, что нам  нечего
продолжать знакомство; но все-таки  я  провел  очень  любопытный  час,  как,
вероятно, и он. Между нами был такой контраст, который не мог  не  сказаться
нам обоим, особенно мне: я был человек уже сосчитавший  дни  свои,  а  он  -
живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой
заботы о "последних" выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не  касающемся
того, на чем... на чем... ну хоть на чем он помешан; пусть простит  мне  это
выражение  господин  Рогожин,  пожалуй,  хоть  как  плохому  литератору,  не
умевшему  выразить  свою  мысль.  Несмотря  на  всю  его  нелюбезность,  мне
показалось, что он человек с умом и может многое понимать, хотя его мало что
интересует из постороннего. Я не намекал ему о моем  "последнем  убеждении",
но мне почему-то показалось, что он, слушая меня, угадал его. Он  промолчал,
он ужасно молчалив. Я намекнул ему, уходя, что несмотря на  всю  между  нами
разницу и  на  все  противоположности,  -  les  extrйmitйs  se  touchent  (я
растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе  не  так
далек от моего "последнего убеждения", как кажется. На это  он  ответил  мне
очень угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою  фуражку,  сделав
вид, будто бы я сам ухожу, и просто-за-просто вывел меня из своего  мрачного
дома под видом того, что провожает меня из учтивости. Дом его поразил  меня;
похож на кладбище, а ему, кажется, нравится, что,  впрочем,  понятно:  такая
полная непосредственная жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе,
чтобы нуждаться в обстановке.
     "Этот визит к Рогожину очень утомил меня. Кроме  того,  я  еще  с  утра
чувствовал себя нехорошо; к вечеру я очень ослабел и лег на  кровать,  а  по
временам чувствовал сильный жар и даже минутами бредил. Коля пробыл со  мной
до одиннадцати часов. Я помню однако ж все, про что он говорил и про что  мы
говорили. Но когда минутами смыкал