бывшего  точно  в  лихорадке.
(Странное дело: Лебедев, очевидно,  стоявший  за  князя,  как  будто  ощущал
теперь  некоторое  удовольствие  фамильной  гордости   после   речи   своего
племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом  довольства  оглядел
всю публику.)
     - По моему мнению, - начал князь довольно тихо, - по моему мнению,  вы,
господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, на половину совершенно
правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я  бы  совершенно
был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в  ваших  словах.  Что
именно вы тут пропустили, я не в силах и не в состоянии вам точно  выразить,
но для полной справедливости в ваших словах, конечно, чего-то недостает.  Но
обратимся лучше к делу, господа, скажите, для чего напечатали вы эту статью?
Ведь тут что ни слово, то клевета; так что вы,  господа,  по-моему,  сделали
низость.
     - Позвольте!..
     - Милостивый государь!..
     - Это... это... это... - послышалось  разом  со  стороны  взволнованных
гостей.
     - Насчет статьи, - визгливо подхватил Ипполит, - насчет этой  статьи  я
уже вам сказал, что я и другие не одобряем ее! Написал ее вот он (он  указал
на рядом сидевшего с ним боксера),  написал  неприлично,  согласен,  написал
безграмотно и слогом, которым пишут такие же, как и он, отставные. Он глуп и
сверх того промышленник, я согласен, я это прямо ему и в глаза  каждый  день
говорю, но все-таки на  половину  он  был  в  своем  праве:  гласность  есть
законное право всякого, а стало быть, и Бурдовского. За  нелепости  же  свои
пусть сам отвечает. Что же касается до того, что я от лица всех  протестовал
давеча на счет присутствия ваших друзей, то считаю  нужным  вам,  милостивые
государи, объяснить, что  я  протестовал  единственно,  чтобы  заявить  наше
право, но что в сущности мы даже желаем, чтобы были свидетели, и давеча, еще
не входя сюда, мы все четверо в  этом  согласились.  Кто  бы  ни  были  ваши
свидетели, хотя бы и ваши друзья, но так как они не могут не  согласиться  с
правом Бурдовского (потому что оно очевидно, математическое), то даже еще  и
лучше, что эти свидетели - ваши друзья; еще очевиднее представится истина.
     - Это правда, мы так согласились, - подтвердил племянник Лебедева.
     - Так из-за чего же давеча с первых слов такой крик и шум  вышел,  если
вы так и хотели! - удивился князь.
     - А насчет статьи, князь, - ввернул боксер,  ужасно  желавший  вставить
свое словцо и приятно оживляясь (можно было подозревать, что на него  видимо
и сильно действовало присутствие дам), - насчет статьи,  то  признаюсь,  что
действительно автор я, хотя болезненный  мой  приятель,  которому  я  привык
прощать по его расслаблению, сейчас и  раскритиковал  ее.  Но  сочинял  я  и
напечатал в журнале искреннего друга, в виде  корреспонденции.  Одни  только
стихи действительно не мои,  и  действительно  принадлежат  перу  известного
юмориста. Бурдовскому я только прочел, и то не все, и тотчас от него получил
согласие напечатать, но согласитесь, что я  мог  печатать  и  без  согласия.
Гласность есть право всеобщее, благородное и благодетельное. Надеюсь, что вы
сами, князь, до того прогрессивны, что не станете этого отрицать...
     - Ничего не стану отрицать, но согласитесь, что в вашей статье...
     - Резко, хотите сказать? Но ведь тут,  так  сказать,  польза  обществу,
согласитесь сами, и, наконец, возможно ли пропустить вызывающий случай?  Тем
хуже виновным, но польза обществу прежде всего. Что же касается до некоторых
неточностей, так сказать, гипербол, то согласитесь и в том, что прежде всего
инициатива важна,  прежде  всего  цель  и  намерение;  важен  благодетельный
пример, а уже потом будем разбирать частные случаи,  и  наконец,  тут  слог,
тут, так сказать,  юмористическая  задача,  и,  наконец  -  все  так  пишут,
согласитесь сами! Ха-ха!
     - Да, совершенно ложная дорога! Уверяю вас, господа, - вскричал  князь,
- вы напечатали статью в том предположении, что я ни  за  что  не  соглашусь
удовлетворить г. Бурдовского, а стало быть, чтобы меня  за  это  напугать  и
чем-нибудь  отмстить.  Но  почему  вы  знали:  я,  может   быть,   и   решил
удовлетворить Бурдовского? Я вам прямо,  при  всех  теперь  заявляю,  что  я
удовлетворю...
     - Вот, наконец, умное и  благородное  слово  умного  и  благороднейшего
человека! - провозгласил боксер.
     - Господи! - вырвалось у Лизаветы Прокофьевны.
     - Это невыносимо! - пробормотал генерал.
     - Позвольте же, господа, позвольте, я изложу дело, -  умолял  князь:  -
недель пять назад ко мне явился в З. уполномоченный и ходатай ваш,  господин
Бурдовский, Чебаров. Вы его уж очень  лестно  описали,  господин  Келлер,  в
вашей статье, - обратился князь, вдруг засмеявшись, к боксеру: - но  он  мне
совсем не понравился. Я только понял с первого разу, что в этом Чебарове все
главное дело и заключается, что, может быть, он-то и подучил  вас,  господин
Бурдовский, воспользовавшись вашею простотой, начать это все, если  говорить
откровенно.
     - Это вы не имеете права... я... не простой...  это...  -  залепетал  в
волнении Бурдовский.
     -  Вы  не  имеете  никакого  права  делать   такие   предположения,   -
назидательно вступился племянник Лебедева.
     - Это в высшей степени обидно!  -  завизжал  Ипполит:  -  предположение
обидное, ложное и не идущее к делу!
     - Виноват, господа, виноват, - торопливо повинился князь: -  пожалуста,
извините; это  потому,  что  мне  подумалось,  что  не  лучше  ли  нам  быть
совершенно откровенными друг с другом, но ваша воля, как хотите. Я  Чебарову
сказал, что так как я не в Петербурге, то немедленно уполномочиваю  приятеля
повести это дело, а вас, господин Бурдовский, о  том  извещу.  Я  прямо  вам
скажу, господа, что мне показалось  это  дело  самым  мошенническим,  именно
потому, что  тут  Чебаров...  Ох,  не  обижайтесь,  господа!  Ради  бога  не
обижайтесь! - испуганно  вскричал  князь,  видя  снова  проявление  обидного
смятения Бурдовского, волнение и протест в его друзьях: - это  не  может  до
вас относиться лично, если я говорю, что считал это дело мошенническим! Ведь
я никого из вас не знал тогда лично, и фамилий ваших не  знал;  я  судил  по
одному Чебарову; я говорю вообще, потому что... если бы вы знали только, как
меня ужасно обманывали с тех пор, как я получил наследство!
     - Князь, вы ужасно наивны, - насмешливо заметил племянник Лебедева.
     - И при этом - князь и миллионер! При вашем, может быть, и в самом деле
добром и простоватом сердце, вы все-таки не можете, конечно,  избавиться  от
общего закона, - провозгласил Ипполит.
     - Может быть, очень может быть, господа, - торопился князь, - хоть я  и
не понимаю про какой вы общий закон говорите; но я продолжаю, не  обижайтесь
только напрасно; клянусь, я не имею ни малейшего желания вас обидеть. И  что
это в самом деле, господа:  ни  одного-то  слова  нельзя  сказать  искренно,
тотчас же вы обижаетесь! Но, во-первых, меня ужасно поразило, что существует
"сын Павлищева" и существует в таком ужасном  положении,  как  объяснил  мне
Чебаров. Павлищев - мой благодетель и друг моего отца. (Ах, зачем  вы  такую
неправду написали, господин Келлер, в вашей статье про моего  отца?  Никакой
растраты ротной суммы и  никаких  обид  подчиненным  не  было  -  в  этом  я
положительно убежден, и как у вас рука поднялась такую клевету написать?)  А
то, что вы написали про Павлищева, то уж совершенно невыносимо: вы называете
этого благороднейшего человека сладострастным и  легкомысленным  так  смело,
так положительно, как будто вы и в самом деле говорите правду, а  между  тем
это был самый целомудренный человек, какие  были  на  свете!  Это  был  даже
замечательный ученый; он был корреспондентом многих уважаемых людей в  науке
и много денег в помощь науки употребил. Что же касается до  его  сердца,  до
его добрых дел, о, конечно, вы справедливо написали, что я тогда  был  почти
идиотом и ничего не мог понимать (хотя я по-русски все-таки  говорил  и  мог
понимать), но ведь могу же я оценить все, что теперь припоминаю...
     - Позвольте, - визжал Ипполит, - не слишком ли это будет чувствительно?
Мы не дети. Вы хотели идти прямо к делу, десятый час, это вспомните.
     - Извольте, извольте, господа, - тотчас же согласился  князь;  -  после
первой недоверчивости  я  решил,  что  я  могу  ошибаться,  и  что  Павлищев
действительно мог иметь сына. Но меня поразило  ужасно,  что  этот  сын  так
легко, то-есть, я хочу сказать, так публично выдает секрет  своего  рождения
и, главное, позорит свою мать. Потому что Чебаров уже  и  тогда  пугал  меня
гласностию...
     - Какая глупость! - закричал племянник Лебедева.
     - Вы не имеете права... не имеете права! - вскричал Бурдовский.
     - Сын не отвечает за развратный поступок отца, а мать не виновата, -  с
жаром провизжал Ипполит.
     - Тем скорее, казалось бы,  надо  было  щадить...  -  робко  проговорил
князь.
     - Вы, князь, не только наивны, но, может быть, еще и подальше пошли,  -
злобно усмехнулся племянник Лебедева.
     - И какое право имели вы!.. -  завизжал  самым  неестественным  голосом
Ипполит.
     - Никакого, никакого! - поспешно перебил князь:  -  в  этом  вы  правы,
признаюсь, но это было невольно, и я тотчас же сказал себе тогда же, что мои
личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я  сам  себя
признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя
чувств моих к Павлищеву, то должен удовлетворить  в  каком  бы  то  ни  было
случае, то-есть, уважал бы или не  уважал  бы  я  господина  Бурдовского.  Я
потому  только,  господа,  начал  об  этом,  что  мне  все-таки   показалось
неестественным, что сын так публично открывает секрет своей матери...  Одним
словом, я, главное, по этому и убедился, что Чебаров должен быть  каналья  и
сам наустил господина Бурдовского обманом на такое мошенничество.
     - Но ведь это уж невыносимо! - раздалось  со  стороны  его  гостей,  из
которых некоторые даже повскакали со стульев.
     - Господа! Да я потому-то и решил, что несчастный  господин  Бурдовский
должен быть  человек  простой,  беззащитный,  человек,  легко  подчиняющийся
мошенникам, стало быть,  тем  пуще  я  обязан  был  помочь  ему,  как  "сыну
Павлищева", - во-первых,  противодействием  господину  Чебарову,  во-вторых,
моею преданностью и дружбой, чтоб  его  руководить,  а  в-третьих,  назначил
выдать ему десять тысяч рублей, то-есть все,  что,  по  расчету  моему,  мог
истратить на меня Павлищев деньгами...
     - Как! Только десять тысяч! - закричал Ипполит.
     - Ну, князь, вы очень не сильны в арифметике, или уж очень сильны, хоть
и представляетесь простячком, - вскричал племянник Лебедева.
     - Я на десять тысяч не согласен, - сказал Бурдовский.
     - Антип! Согласись! - скорым и  явственным  шепотом  подсказал  боксер,
перегнувшись сзади чрез спинку стула Ипполита: - согласись,  а  потом  после
увидим!
     - Па-аслушайте, господин Мышкин, - визжал Ипполит, - поймите, что мы не
дураки, не пошлые дураки, как думают, вероятно, о нас все ваши гости  и  эти
дамы, которые с таким  негодованием  на  нас  усмехаются,  и  особенно  этот
великосветский господин  (он  указал  на  Евгения  Павловича),  которого  я,
разумеется, не имею чести знать, но о котором, кажется, кое-что слышал...
     - Позвольте, позвольте, господа, вы опять меня не поняли! - в  волнении
обратился к ним князь: - во-первых, вы,  господин  Келлер,  в  вашей  статье
чрезвычайно  неточно  обозначили  мое  состояние:  никаких  миллионов  я  не
получал: у меня, может быть только восьмая или десятая доля того, что  вы  у
меня предполагаете; во-вторых, никаких десятков тысяч на  меня  в  Швейцарии
истрачено не было: Шнейдер получал по шестисот рублей в год, да и  то  всего
только первые три года, а за хорошенькими  гувернантками  в  Париж  Павлищев
никогда не ездил; это опять клевета. По-моему, на  меня  далеко  еще  меньше
десяти тысяч всего истрачено, но я  положил  десять  тысяч,  и,  согласитесь
сами, что, отдавая долг, я никак не  мог  предлагать  господину  Бурдовскому
более, даже если б я его ужасно любил,  и  не  мог  уже  по  одному  чувству
деликатности, именно  потому,  что  отдавал  ему  долг,  а  не  посылал  ему
подаяние. Я не знаю, господа, как вы этого не понимаете! Но я все это  хотел
вознаградить  потом  моею  дружбой,  моим  деятельным  участием   в   судьбе
несчастного господина Бурдовского, очевидно, обманутого, потому что  не  мог
же он  сам,  без  обмана,  согласиться  на  такую  низость,  как,  например,
сегодняшняя огласка в этой статье господина Келлера про его мать...  Да  что
же  вы,  наконец,  опять  выходите  из  себя,  господа!  Ведь,  наконец,  мы
совершенно не будем понимать друг друга! Ведь вышло  же  на  мое!  Я  теперь
собственными глазами убедился, что моя догадка была справедлива,  -  убеждал
разгоряченный князь, желая утишить волнение и не замечая  того,  что  только
его увеличивал.
     - Как? В чем убедились?-приступали к нему чуть не с остервенением.
     - Да помилуйте, во-первых, я успел  сам  отлично  разглядеть  господина
Бурдовского, я ведь вижу сам теперь, каков он... Это  человек  невинный,  но
которого все обманывают! Человек беззащитный... и потому-то я и  должен  его
щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело, и от
которого я давно не получал известий, так как был в дороге и три  дня  потом
болен в Петербурге, - вдруг  теперь,  всего  час  назад,  при  первом  нашем
свидании, сообщает мне,  что  намерения  Чебарова  он  все  раскусил,  имеет
доказательства, и что Чебаров именно то, чем я его предположил. Я ведь  знаю
же, господа, что меня многие считают идиотом, и Чебаров, по репутации  моей,
что я деньги  отдаю  легко,  думал  очень  легко  меня  обмануть,  и  именно
рассчитывая на мои чувства к Павлищеву. Но главное то, - да  дослушайте  же,
господа, дослушайте!  -  главное  то,  что  теперь  вдруг  оказывается,  что
господин Бурдовский вовсе и не сын Павлищева!  Сейчас  Гаврила  Ардалионович
сообщил мне это и уверяет, что достал доказательства положительные. Ну,  как
вам это покажется, ведь  поверить  невозможно  после  всего  того,  что  уже
натворили! И слушайте: положительные доказательства! Я еще не верю,  сам  не
верю, уверяю вас; я еще сомневаюсь, потому что Гаврила Ардалионович не успел
еще сообщить мне всех подробностей, но что Чебаров каналья, то  в  этом  уже
нет теперь никакого сомнения! Он и несчастного господина Бурдовского, и  вас
всех, господа, которые благородно пришли поддержать вашего друга (так как он
в поддержке, очевидно, нуждается, ведь я понимаю же это!), он всех вас надул
и всех вас запутал в случай мошеннический, потому что ведь  это  в  сущности
плутовство-мошенничество!
     - Как мошенничество!.. Как не "сын Павлищева"?..  Как  это  можно!..  -
раздавались  восклицания.  Вся  компания  Бурдовского  была  в   невыразимом
смятении.
     - Да разумеется, мошенничество! Ведь если господин Бурдовский  окажется
теперь не "сын Павлищева", то  ведь  в  таком  случае  требование  господина
Бурдовского выходит прямо мошенническое (то-есть, разумеется, если б он знал
истину!), но ведь  в  том-то  и  дело,  что  его  обманули,  потому-то  я  и
настаиваю, чтоб  его  оправдать;  потому-то  я  и  говорю,  что  он  достоин
сожаления, по своей простоте, и не может быть без поддержки; иначе  ведь  он
тоже выйдет по этому делу мошенником. Да ведь я  уже  сам  убежден,  что  он
ничего не понимает! Я сам тоже был в таком положении до отъезда в Швейцарию,
также лепетал бессвязные слова, - хочешь выразиться, и не  можешь...  Я  это
понимаю; я могу очень сочувствовать, потому что я сам почти  такой  же,  мне
позволительно говорить! И наконец я все-таки, - несмотря на то, что уже  нет
теперь "сына Павлищева", и что все это оказывается мистификацией, я все-таки
не изменяю  своего  решения  и  готов  возвратить  десять  тысяч,  в  память
Павлищева. Я ведь хотел же до господина  Бурдовского  эти  десять  тысяч  на
школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это  все  равно  будет,
что на школу, что г-ну Бурдовскому, потому что господин Бурдовский,  если  и
не "сын Павлищева", то ведь почти как "сын Павлищева": потому что  ведь  его
самого так злобно обманули; он сам искренно  считал  себя  сыном  Павлищева!
Выслушайте же, господа, Гаврилу Ардалионовича, кончим это, не сердитесь,  не
волнуйтесь, садитесь! Гаврила Ардалионович сейчас нам все это объяснит, и я,
признаюсь, чрезвычайно желаю сам узнать все  подробности.  Он  говорит,  что
ездил даже в Псков к вашей матушке, господин Бурдовский,  которая  вовсе  не
умирала, как вас заставили в статье написать... Садитесь, господа, садитесь!
     Князь сел и успел опять посадить повскакавшую с мест компанию господина
Бурдовского.  В  последние   десять   или   двадцать   минут   он   говорил,
разгорячившись, громко, нетерпеливою скороговоркой, увлекшись, стараясь всех
переговорить, перекричать, и уж конечно пришлось ему потом горько раскаяться
в иных вырвавшихся у него теперь словечках  и  предположениях.  Если  бы  не
разгорячили и не вывели его почти из себя, - не  позволил  бы  он  себе  так
обнаженно  и  торопливо  высказать  вслух  иные  догадки  свои  и   излишние
откровенности. Но только что сел он на место, как одно жгучее  раскаяние  до
боли пронзило его сердце: Кроме уж того, что он  "обидел"  Бурдовского,  так
гласно предположив и  в  нем  ту  же  болезнь,  от  которой  сам  лечился  в
Швейцарии, - кроме  того,  предложение  десяти  тысяч,  вместо  школы,  было
сделано, по его мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что
при людях вслух было высказано. "Надо было бы переждать и предложить  завтра
наедине, - тотчас же подумал князь, - а теперь, пожалуй,  уж  не  поправишь!
Да, я идиот,  истинный  идиот!"  решил  он  про  себя  в  припадке  стыда  и
чрезвычайного огорчения.
     Между тем Гаврила Ардалионович, до сих  пор  державшийся  в  стороне  и
молчавший упорно, вышел по приглашению  князя  вперед,  стал  подле  него  и
спокойно и ясно принялся излагать отчет по порученному ему князем делу.  Все
разговоры  умолкли  мгновенно.  Все  слушали  с  чрезвычайным  любопытством,
особенно вся компания Бурдовского.

IX.
     - Вы не станете, конечно, отрицать, -  начал  Гаврила  Ардалионович,  -
прямо обращаясь к слушавшему его изо всех сил  Бурдовскому,  выкатившему  на
него от удивления глаза и, очевидно, бывшему в сильном  смятении,  -  вы  не
станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились ровно
два года спустя после законного брака уважаемой матушки вашей  с  коллежским
секретарем господином Бурдовским, отцом вашим. Время рождения вашего слишком
легко доказать фактически, так что слишком обидное для  вас  и  для  матушки
вашей искажение этого факта в статье  господина  Келлера  объясняется  одною
только  игривостью  собственной  фантазии  господина  Келлера,   полагавшего
усилить этим очевидность вашего права и тем помочь интересам вашим. Господин
Келлер говорит, что предварительно читал вам статью, хоть и  не  всю...  без
всякого сомнения, он не дочитал вам до этого места...
     - Не дочитал, действительно, - перервал боксер, - но все факты сообщены
были мне компетентным лицом, и я...
     - Извините, господин Келлер, - остановил его  Гаврила  Ардалионович,  -
позвольте мне говорить. Уверяю вас, что до вашей статьи дойдет дело  в  свою
очередь, тогда вы и заявите ваше объяснение, а теперь будем лучше продолжать
по  порядку.  Совершенно  случайно,  при   помощи   сестры   моей,   Варвары
Ардалионовны Птицыной, я достал от короткой приятельницы ее, Веры Алексеевны
Зубковой,  помещицы  и  вдовы,  одно  письмо  покойного  Николая  Андреевича
Павлищева, писанное к ней от него двадцать четыре года назад из-за  границы.
Сблизивш