она?  У
него?
     - О, нет! Ни-ни! Еще сама по себе.  Я,  говорит,  свободна,  и  знаете,
князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Все еще  на
Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
     - И теперь там?
     - Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у  Дарьи  Алексеевны  на
даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю  Ардалионовичу  про
свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!
     И Лебедев осклабился.
     - Коля часто у ней?
     - Легкомыслен и непостижим, и не секретен.
     - Там давно были?
     - Каждый день, каждый день.
     - Вчера, стало быть?
     - Н-нет; четвертого дня-с.
     - Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я вас спросил.
     - Ни-ни-ни, ни в одном глазу! Лебедев так и наставился.
     - Скажите мне, как вы ее оставили?
     - И-искательна...
     - Искательна?
     - Как бы все ищет чего-то, как бы потеряла  что-то.  О  предстоящем  же
браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О  нем  же  самом  как  об
апельсинной корке помышляет, не более, то-есть и более, со страхом и ужасом,
даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости... и он
это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна,
вскидчива...
     - Двуязычна и вскидчива?
     - Вскидчива; ибо вмале не вцепилась мне прошлый раз в  волосы  за  один
разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.
     - Как так? - переспросил князь, думая, что ослышался.
     - Чтением Апокалипсиса. Дама с воображением  беспокойным,  хе-хе!  И  к
тому же вывел наблюдение, что к темам  серьезным,  хотя  бы  и  посторонним,
слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение к  себе  принимает.
Да-с. Я же  в  толковании  Апокалипсиса  силен  и  толкую  пятнадцатый  год.
Согласилась со мной, что мы при  третьем  коне,  вороном,  и  при  всаднике,
имеющем меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и на договоре,
и все люди своего только права и ищут: "мера пшеницы за динарий и  три  меры
ячменя за динарий"... да еще дух свободный и сердце чистое, и тело  здравое,
и все дары божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и
за сим последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад... Об
этом, сходясь, и толкуем, и - сильно подействовало.
     - Вы сами так веруете?  -  спросил  князь,  странным  взглядом  оглянув
Лебедева.
     - Верую и толкую. Ибо нищ и наг, и атом в  коловращении  людей.  И  кто
почтит  Лебедева?  Всяк  изощряется  над,  ним  и  всяк  вмале   не   пинком
сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я  равен  вельможе.  Ибо  ум!  И
вельможа  затрепетал  у  меня...  на  кресле   своем,   осязая   умом.   Его
высокопревосходительство,  Нил  Алексеевич,  третьего  года,  перед  Святой,
прослышали, - когда  я  еще  служил  у  них  в  департаменте,  -  и  нарочно
потребовали меня из дежурной  к  себе  в  кабинет  чрез  Петра  Захарыча,  и
вопросили наедине: "правда ли, что ты профессор Антихриста?"  И  не  потаил:
"аз есмь", говорю, и изложил, и представил, и  страха  не  смягчил,  но  еще
мысленно,  развернув  аллегорический  свиток,  усилил  и  цифры  подвел.   И
усмехались, но на цифрах и  на  подобиях  стали  дрожать,  и  книгу  просили
закрыть, и уйти, и награждение мне к Святой назначили,  а  на  Фоминой  богу
душу отдали.
     - Что вы, Лебедев?
     - Как есть. Из коляски упали после обеда... височком о тумбочку, и  как
ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года  по  формуляру
значилось; красненький седенький, весь  духами  опрысканный,  и  все  бывало
улыбались, все улыбались, словно ребеночек. Вспомнили  тогда  Петр  Захарыч:
"это ты предрек", говорит.
     Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был  озадачен,  что  князь
уже встает.
     - Равнодушны уж очень стали-с, хе-хе!  -  подобострастно  осмелился  он
заметить.
     - Право, я чувствую себя не так  здоровым,  у  меня  голова  тяжела  от
дороги, что ль, - отвечал князь, нахмурясь.
     - На дачку бы вам-с, - робко подвел Лебедев. Князь стоял, задумавшись.
     - Я вот и сам, дня три переждав, со всеми домочадцами на дачу,  чтоб  и
новорожденного  птенца  сохранить,  и  здесь  в  домишке  тем  временем  все
поисправить. И тоже в Павловск.
     - И вы тоже в Павловск? - спросил вдруг князь. - Да что это, здесь все,
что ли, в Павловск? И у вас, вы говорите, там своя дача есть?
     - В Павловск не все-с. А мне Иван Петрович Птицын уступил одну из  дач,
дешево ему доставшихся. И хорошо,  и  возвышенно,  и  зелено,  и  дешево,  и
бонтонно, и музыкально, и вот потому  и  все  в  Павловск.  Я,  впрочем,  во
флигелечке, а собственно дачку...
     - Отдали?
     - Н-н-нет. Не... не совсем-с.
     - Отдайте мне, - вдруг предложил князь.
     Кажется, к тому только и подводил Лебедев. У него эта идея  три  минуты
назад в голове мелькнула. А между тем в жильце он уже  не  нуждался;  дачный
наемщик уже был у него и сам известил,  что  дачу,  может  быть,  и  займет.
Лебедев же знал утвердительно, что не "может быть",  а  наверно  займет.  Но
теперь у него вдруг мелькнула  одна,  по  его  расчету,  очень  плодотворная
мысль, передать дачу князю, пользуясь тем,  что  прежний  наемщик  выразился
неопределительно.  "Целое  столкновение   и   целый   новый   оборот   дела"
представился вдруг воображению его. Предложение князя он принял  чуть  не  с
восторгом, так что на прямой вопрос его о цене даже замахал руками.
     - Ну, как хотите; я справлюсь; своего не потеряете.
     Оба они уже выходили из сада.
     - А я бы вам... я бы вам... если бы захотели, я бы вам  кое-что  весьма
интересное,  высокочтимый  князь,  мог  бы  сообщить,  к  тому  же  предмету
относящееся, - пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку около князя.
     Князь приостановился.
     - У Дарьи Алексеевны тоже в Павловске дачка-с.
     - Ну?
     - А известная особа с ней приятельница и,  повидимому,  часто  намерена
посещать ее в Павловске. С целью.
     - Ну?
     - Аглая Ивановна...
     - Ах, довольно, Лебедев! -  с  каким-то  неприятным  ощущением  перебил
князь, точно дотронулись до его больного места. - Все это... не так. Скажите
лучше, когда переезжаете?  Мне  чем  скорее,  тем  лучше,  потому  что  я  в
гостинице...
     Разговаривая, они вышли из сада, и, не заходя в комнаты, перешли дворик
и подошли к калитке.
     - Да чего лучше, - вздумал, наконец,  Лебедев,  -  переезжайте  ко  мне
прямо из гостиницы, сегодня же, а послезавтра мы все вместе и в Павловск.
     - Я увижу. - сказал князь задумчиво, и вышел за ворота.
     Лебедев посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная рассеянность князя.
Выходя, он забыл даже сказать "прощайте", даже головой  не  кивнул,  что  не
совместно было с известною Лебедеву вежливостью и внимательностью князя.

III.
     Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он  может
застать теперь одного только генерала,  по  службе,  да  и  то  навряд.  Ему
подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его  и  тотчас  же  отвезет  в
Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит.  На  риск
опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в  Павловск  до  завтра,  князь
решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
     Визит этот был для него, впрочем, в некотором отношении рискованным. Он
затруднялся и колебался. Он знал про дом,  что  он  находится  в  Гороховой,
неподалеку от Садовой, и положил идти туда, в надежде, что, дойдя до  места,
он успеет, наконец, решиться окончательно.
     Подходя к перекрестку Гороховой  и  Садовой,  он  сам  удивился  своему
необыкновенному волнению; он и не ожидал, что у него  с  такою  болью  будет
биться сердце. Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии, еще издали
стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что  сказал  себе:  "Это
наверно тот самый дом". С необыкновенным любопытством подходил он  проверить
свою догадку; он чувствовал, что ему  почему-то  будет  особенно  неприятно,
если он угадал. Дом этот был большой,  мрачный,  в  три  этажа,  без  всякой
архитектуры, цвету грязно-зеленого. Некоторые, очень впрочем немногие дома в
этом роде, выстроенные в конце прошлого  столетия,  уцелели  именно  в  этих
улицах Петербурга (в котором все так скоро  меняется)  почти  без  перемены.
Строены они прочно, с толстыми стенами и с  чрезвычайно  редкими  окнами;  в
нижнем этаже окна иногда с решетками. Большею частью внизу меняльная  лавка.
Скопец, заседающий в лавке, нанимает вверху. И  снаружи,  и  внутри,  как-то
негостеприимно и сухо, все как будто  скрывается  и  таится,  а  почему  так
кажется по одной физиономии дома, - было бы трудно объяснить.  Архитектурные
сочетания линий имеют, конечно, свою тайну. В  этих  домах  проживают  почти
исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись,  князь
прочел: "Дом потомственного почетного гражданина Рогожина".
     Перестав колебаться, он отворил стеклянную дверь, которая шумно за  ним
захлопнулась, и стал всходить по парадной лестнице во второй этаж.  Лестница
была темная, каменная, грубого  устройства,  а  стены  ее  окрашены  красною
краской. Он знал, что Рогожин с матерью и братом занимает весь  второй  этаж
этого скучного дома. Отворивший князю человек провел его без доклада  и  вел
долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были "под  мрамор",
со  штучным,  дубовым  полом  и  с  мебелью  двадцатых   годов,   грубою   и
тяжеловесною, проходили  и  какие-то  маленькие  клетушки,  делая  крючки  и
зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и
наконец постучались в одну дверь. Дверь отворил сам Парфен  Семеныч;  увидев
князя, он до того побледнел и остолбенел на месте, что некоторое время похож
был на каменного истукана, смотря своим неподвижным и испуганным взглядом  и
скривив рот в какую-то в высшей степени  недоумевающую  улыбку,  -  точно  в
посещении князя он находил что-то невозможное и почти чудесное. Князь хоть и
ожидал чего-нибудь в этом роде, но даже удивился.
     - Парфен, может, я не кстати, я ведь и уйду, - проговорил он наконец  в
смущении.
     - Кстати! кстати! -  опомнился,  наконец,  Парфен,  -  милости  просим,
входи!
     Они говорили друг другу ты. В Москве им  случалось  сходиться  часто  и
подолгу, было даже  несколько  мгновений  в  их  встречах,  слишком  памятно
запечатлевшихся друг у друга в сердце. Теперь же они месяца три слишком  как
не видались.
     Бледность и как бы мелкая, беглая судорога все  еще  не  покидали  лица
Рогожина.  Он  хоть  и  позвал  гостя,  но   необыкновенное   смущение   его
продолжалось. Пока он подводил князя к креслам и усаживал его к  столу,  тот
случайно  обернулся  к  нему  и  остановился  под  впечатлением  чрезвычайно
странного и тяжелого его взгляда. Что-то как бы пронзило князя  и  вместе  с
тем как бы что-то ему припомнилось - недавнее, тяжелое, мрачное. Не садясь и
остановившись неподвижно, он некоторое время смотрел Рогожину прямо в глаза;
они еще как  бы  сильнее  блеснули  в  первое  мгновение.  Наконец,  Рогожин
усмехнулся, но несколько смутившись и как бы потерявшись.
     - Что ты так смотришь пристально? - пробормотал он: - садись!
     Князь сел.
     - Парфен, - сказал он, - скажи мне прямо, знал ты, что я приеду сегодня
в Петербург, или нет?
     - Что ты приедешь, я так и думал, и видишь, не ошибся, - прибавил  тот,
язвительно усмехнувшись, - но почем я знал, что ты сегодня приедешь?
     Некоторая резкая порывчатость  и  странная  раздражительность  вопроса,
заключавшегося в ответе, еще более поразили князя.
     - Да хоть бы и знал, что сегодня, из-за чего  же  так  раздражаться?  -
тихо промолвил князь в смущении.
     - Да ты к чему спрашиваешь-то?
     - Давеча, выходя из вагона, я увидел пару  совершенно  таких  же  глаз,
какими ты сейчас сзади поглядел на меня.
     - Вона! Чьи же были  глаза-то?  -  подозрительно  пробормотал  Рогожин.
Князю показалось, что он вздрогнул.
     - Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что  померещилось;  мне  начинает
все что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти в роде того,  как
бывало со мной лет пять назад, еще когда припадки приходили.
     - Что ж, может и померещилось; я не знаю... - бормотал Парфен.
     Ласковая улыбка на лице его очень не шла к нему в эту минуту,  точно  в
этой улыбке что-то сломалось, и как  будто  Парфен  никак  не  в  силах  был
склеить ее, как ни пытался.
     - Что ж, опять за границу, что ли? - спросил он и вдруг прибавил:  -  А
помнишь, как мы в вагоне, по осени, из Пскова  ехали,  я  сюда,  а  ты...  в
плаще-то, помнишь, штиблетишки-то?
     И Рогожин вдруг засмеялся, в этот раз с какою-то откровенною злобой,  и
точно обрадовавшись, что удалось хоть чем-нибудь ее выразить.
     - Ты здесь совсем поселился? - спросил князь, оглядывая кабинет.
     - Да, я у себя. Где же мне и быть-то?
     - Давно мы не видались. Про тебя я такие вещи слышал, что как  будто  и
не ты.
     - Мало ли что не наскажут, - сухо заметил Рогожин.
     - Однако же ты всю компанию  разогнал;  сам  вот  в  родительском  доме
сидишь, не проказишь. Что ж, хорошо. Дом-то твой или ваш общий?
     - Дом матушкин. К ней сюда чрез коридор.
     - А где брат твой живет?
     - Брат Семен Семеныч во флигеле.
     - Семейный он?
     - Вдовый. Тебе для чего это надо?
     Князь поглядел и не ответил; он вдруг задумался и, кажется,  не  слыхал
вопроса. Рогожин не настаивал и выжидал. Помолчали.
     - Я твой дом сейчас, подходя, за сто шагов угадал, - сказал князь.
     - Почему так?
     - Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего  вашего  семейства  и
всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему  я  этак  заключил,  -  ничем
объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это  меня  так  беспокоит.
Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как  увидал  его,  так
сейчас и подумалось: "да ведь такой точно у него и должен быта дом!"
     - Вишь! - неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсем  понимая  неясную
мысль князя. - Этот дом еще дедушка строил, - заметил он. - В нем все скопцы
жили, Хлудяковы, да и теперь у нас нанимают.
     - Мрак-то какой. Мрачно ты сидишь, - сказал князь, оглядывая кабинет.
     Это была большая  комната,  высокая,  темноватая,  заставленная  всякою
мебелью, - большею  частью  большими  деловыми  столами,  бюро,  шкафами,  в
которых  хранились  деловые  книги  и  какие-то  бумаги.  Красный,  широкий,
сафьянный диван очевидно, служил Рогожину постелью. Князь заметил на  столе,
за  который  усадил  его  Рогожин,  две-три  книги;  одна  из  них,  история
Соловьева, была развернута и заложена отметкой. По стенам висело  в  тусклых
золоченых рамах несколько масляных картин, темных, закоптелых и  на  которых
очень трудно было что-нибудь разобрать. Один портрет во весь рост привлек на
себя внимание князя: он изображал человека лет пятидесяти, в сюртуке  покроя
немецкого, но длиннополом, с  двумя  медалями  на  шее,  с  очень  редкою  и
коротенькою  седоватою  бородкой,  со   сморщенным   и   желтым   лицом,   с
подозрительным, скрытным и скорбным взглядом.
     - Это уж не отец ли твой? - спросил князь.
     - Он самый и есть, -  отвечал  с  неприятною  усмешкой  Рогожин,  точно
готовясь к немедленной бесцеремонной  какой-нибудь  шутке  насчет  покойного
своего родителя.
     - Он был ведь не из старообрядцев?
     - Нет, ходил в церковь, а это  правда,  говорил,  что  по  старой  вере
правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его кабинет и был. Ты  почему
спросил, по старой ли вере?
     - Свадьбу-то здесь справлять будешь?
     - 3-здесь,  -  ответил  Рогожин,  чуть  не  вздрогнув  от  неожиданного
вопроса.
     - Скоро у вас?
     - Сам знаешь, от меня ли зависит?
     - Парфен, я тебе не враг и мешать тебе ни  в  чем  не  намерен.  Это  я
теперь повторяю так же, как заявлял и прежде, один раз,  в  такую  же  почти
минуту. Когда в Москве твоя свадьба шла, я  тебе  не  мешал,  ты  знаешь.  В
первый раз она сама ко мне бросилась, чуть не из-под венца,  прося  "спасти"
ее от тебя. Я ее собственные слова тебе повторяю. Потом и от  меня  убежала;
ты опять ее разыскал и к венцу повел, и вот,  говорят,  она  опять  от  тебя
убежала сюда. Правда ли это? Мне так Лебедев дал знать, я потому и  приехал.
А о том, что у вас опять здесь сладилось, я только вчера в вагоне  в  первый
раз узнал от одного из твоих прежних приятелей,  от  Залежева,  если  хочешь
знать. Ехал же я сюда, имея намерение: я хотел  ее,  наконец,  уговорить  за
границу поехать для поправления здоровья; она очень расстроена  и  телом,  и
душой, головой особенно, и, по-моему, в большом уходе нуждается.  Сам  я  за
границу ее сопровождать не хотел, а имел в виду все это без  себя  устроить.
Говорю тебе истинную правду. Если совершенная правда, что у  вас  опять  это
дело сладилось, то я и на глаза ей не покажусь, да и к тебе  больше  никогда
не приду. Ты сам знаешь, что я тебя не  обманываю,  потому  что  всегда  был
откровенен с тобой. Своих мыслей об этом я от  тебя  никогда  не  скрывал  и
всегда говорил, что за тобою ей непременная гибель.  Тебе  тоже  погибель...
может быть, еще пуще чем ей. Если бы вы опять разошлись, то я был  бы  очень
доволен; но расстраивать и разлаживать вас сам я не намерен. Будь же спокоен
и не подозревай меня. Да и сам  ты  знаешь:  был  ли  я  когда-нибудь  твоим
настоящим соперником, даже и тогда, когда она ко мне убежала. Вот ты  теперь
засмеялся; я знаю, чему ты усмехнулся. Да, мы жили  там  розно  и  в  разных
городах, и ты все это знаешь наверно. Я ведь тебе уж и  прежде  растолковал,
что я ее "не любовью люблю, а жалостью". Я думаю, что я это точно определяю.
Ты говорил тогда, что эти слова мои понял; правда ли? понял ли? Вон  как  ты
ненавистно смотришь! Я тебя успокоить пришел, потому что и ты мне  дорог.  Я
очень тебя люблю, Парфен. А теперь уйду и никогда не приду. Прощай.
     Князь встал.
     - Посиди со мной, - тихо сказал Парфен, не подымаясь с места и  склонив
голову на правую ладонь: - я тебя давно не видал.
     Князь сел. Оба опять замолчали.
     - Я, как тебя нет предо мною, то тотчас же к тебе злобу и чувствую, Лев
Николаевич. В эти три месяца, что я тебя не видал,  каждую  минуту  на  тебя
злобился, ей богу. Так бы тебя взял и отравил чем-нибудь! Вот как. Теперь ты
четверти часа со мной не сидишь, а уж вся злоба моя проходит, и ты мне опять
попрежнему люб. Посиди со мной...
     - Когда я с тобой, то ты мне  веришь,  а  когда  меня  нет,  то  сейчас
перестаешь  верить  и  опять  подозреваешь.  В  батюшку   ты!   -   дружески
усмехнувшись и стараясь скрыть свое чувство, отвечал князь.
     - Я твоему голосу верю, как с тобой сижу. Я ведь понимаю же, что нас  с
тобой нельзя равнять, меня да тебя...
     - Зачем ты это прибавил? И  вот  опять  раздражился,  -  сказал  князь,
дивясь на Рогожина.
     - Да уж тут, брат, не нашего мнения спрашивают, - отвечал  тот,  -  тут
без нас положили. Мы вот и любим тоже по-розну, во всем, то-есть, разница, -
продолжал он тихо и помолчав.  -  Ты  вот  жалостью,  говоришь,  ее  любишь.
Никакой такой во мне нет к ней жалости. Да и ненавидит она меня пуще  всего.
Она мне теперь во сне снится каждую ночь: все что она  с  другим  надо  мной
смеется. Так оно, брат, и есть. Со мной к венцу идет, а и думать-то обо  мне
позабыла, точно башмак меняет. Веришь ли, пять дней ее не видал, потому  что
ехать к ней не смею; спросит: "зачем пожаловал?" Мало ли она меня срамила...
     - Как срамила? Что ты?
     - Точно не знает! Да ведь вот с тобою же от меня бежала "из-под венца",
сам сейчас выговорил.
     - Ведь ты же сам не веришь, что...
     - Разве она с офицером, с Земтюжниковым,  в  Москве  меня  не  срамила?
Наверно знаю, что срамила, и уж после того, как венцу