ись мои глаза, то  мне  все  представлялся
Иван Фомич, будто бы получавший миллионы денег. Он  все  не  знал,  куда  их
девать, ломал себе над ними голову, дрожал от  страха,  что  их  украдут,  и
наконец будто бы решил закопать их  в  землю.  Я  наконец  посоветовал  ему,
вместо того, чтобы закапывать такую кучу золота в  землю  даром,  вылить  из
всей этой груды золотой гробик "замороженному" ребенку и для  этого  ребенка
выкопать. Эту насмешку мою Суриков принял будто бы со слезами  благодарности
и тотчас же приступил к исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от  него.
Коля уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что все это
время говорил с ним о Сурикове.  Минутами  я  был  в  чрезвычайной  тоске  и
смятении, так что Коля  ушел  в  беспокойстве.  Когда  я  сам  встал,  чтобы
запереть за ним дверь на ключ, мне вдруг  припомнилась  картина,  которую  я
видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями.
Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В
ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она  произвела  во
мне какое-то странное беспокойство.
     "На картине этой изображен Христос, только что снятый  со  креста.  Мне
кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на  кресте,  и
снятого со креста, все еще с оттенком необыкновенной  красоты  в  лице;  эту
красоту они ищут сохранить ему даже при самых страшных муках. В  картине  же
Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп  человека,  вынесшего
бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи,  битье  от
народа, когда он нес на себе крест и упал под  крестом  и  наконец  крестную
муку в продолжение шести часов (так, по крайней  мере,  по  моему  расчету).
Правда, это лицо человека только что снятого со креста, то-есть  сохранившее
в себе очень много живого, теплого; ничего еще не  успело  закостенеть,  так
что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и  теперь
им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не  пощажено
нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть  труп  человека,
кто бы он ни  был,  после  таких  мук.  Я  знаю,  что  христианская  церковь
установила  еще  в  первые  века,  что  Христос  страдал   не   образно,   а
действительно, и что и тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону
природы вполне и совершенно. На картине это лицо  страшно  разбито  ударами,
вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза  открыты,
зрачки скосились; большие, открытые белки глаз блещут  каким-то  мертвенным,
стеклянным отблеском. Но странно, когда смотришь на  этот  труп  измученного
человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой  точно
труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все  ученики  его,
его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и  стоявшие  у
креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким  образом  могли  они
поверить, смотря на такой труп, что этот мученик  воскреснет?  Тут  невольно
приходит понятие, что если так ужасна смерть, и так сильны  законы  природы,
то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь  даже  тот,
который побеждал и  природу  при  жизни  своей,  которому  она  подчинялась,
который воскликнул: "Талифа куми" - и девица встала, "Лазарь, гряди вон",  -
и вышел умерший? Природа  мерещится  при  взгляде  на  эту  картину  в  виде
какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо  вернее
сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь  громадной  машины  новейшего
устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила  в  себя,
глухо и бесчувственно,  великое  и  бесценное  существо  -  такое  существо,
которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей  земли,  которая  и
создавалась-то, может быть, единственно для одного  только  появления  этого
существа! Картиной этою как будто именно выражается это  понятие  о  темной,
наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено, и  передается  вам
невольно. Эти люди, окружавшие  умершего,  которых  тут  нет  ни  одного  на
картине, должны  были  ощутить  страшную  тоску  и  смятение  в  тот  вечер,
раздробивший разом все их надежды и почти что  верования.  Они  должны  были
разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль,
которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И  если  б  этот  самый
учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на
крест, и так ли бы умер как теперь? Этот  вопрос  тоже  невольно  мерещится,
когда смотришь на картину.
     "Все это мерещилось и мне отрывками, может  быть,  действительно  между
бредом, иногда даже в образах, целые полтора часа по уходе  Коли.  Может  ли
мерещиться в образе то, что не имеет  образа?  Но  мне  как  будто  казалось
временами, что  я  вижу,  в  какой-то  странной  и  невозможной  форме,  эту
бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. Я помню,  что  кто-то
будто бы повел меня за руку, со  свечкой  в  руках,  показал  мне  какого-то
огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то  самое
темное, глухое и всесильное существо, и смеялся  над  моим  негодованием.  В
моей комнате, пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, - свет тусклый
и ничтожный, но однако ж разглядеть все можно, а под  лампадкой  даже  можно
читать. Я думаю, что был уже час первый в начале; я  совершенно  не  спал  и
лежал с открытыми глазами; вдруг дверь  моей  комнаты  отворилась,  и  вошел
Рогожин.
     "Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихо прошел в угол
к тому стулу, который стоит почти под самою лампадкой. Я  очень  удивился  и
смотрел в ожидании; Рогожин облокотился на столик и стал  молча  глядеть  на
меня. Так прошло минуты две, три, и я помню, что  его  молчание  очень  меня
обидело и раздосадовало. Почему же он не хочет говорить? То, что  он  пришел
так поздно, мне показалось, конечно, странным, но помню, что я  не  был  бог
знает как изумлен собственно этим. Даже напротив: я  хоть  утром  ему  и  не
высказал ясно моей мысли, но я знаю, что он  ее  понял;  а  эта  мысль  была
такого свойства, что по поводу ее, конечно, можно было придти поговорить еще
раз, хотя бы даже и очень поздно. Я так и думал, что он за этим  пришел.  Мы
утром расстались несколько враждебно, и я даже помню, он раза  два  поглядел
на меня очень насмешливо. Вот эту-то  насмешку  я  теперь  и  прочел  в  его
взгляде, она-то меня и обидела. В том же, что это действительно сам Рогожин,
а не видение, не бред, я сначала нисколько не сомневался. Даже  и  мысли  не
было.
     "Между тем он продолжал все сидеть и все  смотрел  на  меня  с  тою  же
усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже  облокотился  на  подушку,  и
нарочно решился тоже  молчать,  хотя  бы  мы  все  время  так  просидели.  Я
непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло  минут
с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что если это не Рогожин, а только
видение?
     "Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни  разу  ни  одного
привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком и даже теперь,
то-есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут  же  на  месте
умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю. Но когда мне
пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение, то помню, я нисколько
не испугался. Мало того, я на  это  даже  злился.  Странно  еще  и  то,  что
разрешение вопроса: привидение ли это, или сам Рогожин, как-то вовсе не  так
занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я  о
чем-то другом тогда думал. Меня, например, гораздо  более  занимало,  почему
Рогожин, который давеча был в домашнем шлафроке и в туфлях, теперь во фраке,
в белом жилете и в белом галстуке? Мелькала тоже мысль: если это привидение,
и я его не  боюсь,  то  почему  же  не  встать,  не  подойти  к  нему  и  не
удостовериться самому? Может быть, впрочем, я не смел и боялся. Но  когда  я
только что успел подумать, что я боюсь, вдруг как  будто  льдом  провели  по
всему моему телу; я почувствовал холод в спине, и колени мои  вздрогнули.  В
самое это мгновение, точно угадав, что я боюсь. Рогожин отклонил свою  руку,
на которую облокачивался, выпрямился  и  стал  раздвигать  свой  рот,  точно
готовясь смеяться; он смотрел на меня в упор.  Бешенство  охватило  меня  до
того, что я решительно хотел на него броситься, но так как я  поклялся,  что
не начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более, что я все  еще
был не уверен, сам ли это Рогожин иди нет?
     "Я не помню наверно, сколько времени это продолжалось;  не  помню  тоже
наверно, забывался ли я иногда минутами  или  нет?  Только  наконец  Рогожин
встал, так же медленно и внимательно осмотрел  меня,  как  и  прежде,  когда
вошел, но усмехаться перестал, и тихо, почти на цыпочках, подошел  к  двери,
отворил ее, притворил и вышел. Я не  встал  с  постели;  не  помню,  сколько
времени я пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает  о  чем  я
думал; не помню тоже, как я забылся.  На  другое  утро  я  проснулся,  когда
стучались в мою дверь, в десятом часу. У меня так условлено, что если я  сам
не отворю дверь до десятого часу и не  крикну,  чтобы  мне  подали  чаю,  то
Матрена сама должна постучать ко мне. Когда я отворил ей дверь,  мне  тотчас
представилась мысль: как же мог  он  войти,  когда  дверь  была  заперта?  Я
справился и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было войти,  потому
что все наши двери на ночь запираются на замок.
     "Вот этот особенный случай,  который  я  так  подробно  описал,  и  был
причиной, что я совершенно "решился". Окончательному решению способствовала,
стало быть,  не  логика,  не  логическое  убеждение,  а  отвращение.  Нельзя
оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня  формы.
Это  привидение  меня  унизило.  Я  не  в  силах  подчиняться  темной  силе,
принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в  сумерки,  ощутил,
наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче.  Это
был только первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это  уже
довольно объяснено".

VII.
     "У меня был маленький карманный пистолет; я завел его,  когда  еще  был
ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают  нравиться  истории  о
дуэлях, о нападениях разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль,  и  как
благородно я буду стоять под пистолетом. Месяц тому назад я его  осмотрел  и
приготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две пули, а в пороховом  рожке
пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет  в  сторону  и  бьет  всего
шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на сторону,  если
приставить его вплоть к виску.
     "Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы
не обеспокоить никого на даче. Мое "Объяснение" достаточно объяснит все дело
полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него  все,
что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была
гласности.  Прошу  князя  сохранить  экземпляр  у  себя  и  сообщить  другой
экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю  мой  скелет  в
Медицинскую Академию для научной пользы.
     "Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь  вне  всякой  власти
суда. Еще недавно рассмешило меня  предположение:  что  если  бы  мне  вдруг
вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или  сделать
что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом  свете,
то в какой просак поставлен бы  был  предо  мной  суд  с  моими  двумя-тремя
неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы комфортно в  их
госпитале, в тепле  и  с  внимательным  доктором,  и,  может  быть,  гораздо
комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям  в  таком  же
как я положении не приходит такая же мысль в  голову,  хоть  бы  только  для
штуки? Может быть,  впрочем,  и  приходит;  веселых  людей  и  у  нас  много
отыщется.
     "Но если я и не признаю суда над собой,  то  все-таки  знаю,  что  меня
будут судить, когда я уже буду  ответчиком  глухим  и  безгласным.  Не  хочу
уходить, не оставив слова в ответ, - слова свободного, а не вынужденного,  -
не для оправдания, - о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, -  а
так, потому что сам желаю того.
     "Тут, во-первых, странная мысль: кому, во  имя  какого  права,  во  имя
какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое  право  на  эти
две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб  я
был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора?  Неужели
в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? Я еще  понимаю,  что
если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою  жизнь,  которая  "могла  бы
быть полезна моему ближнему", и  т.  д.,  то  нравственность  могла  бы  еще
упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию  без
спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже  прочитан
срок  приговора?  Какой  нравственности  нужно  еще  сверх  вашей  жизни,  и
последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом  жизни,  выслушивая
утешения   князя,   который   непременно   дойдет   в   своих   христианских
доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы
умираете. (Такие как он христиане  всегда  доходят  до  этой  идеи:  это  их
любимый конек.) И чего им хочется с  их  смешными  "павловскими  деревьями"?
Усладить последние часы моей жизни? Неужто им непонятно,  что  чем  более  я
забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку жизни и любви, которым
они хотят заслонить от меня мою  Мейерову  стену  и  все,  что  на  ней  так
откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают? Для чего
мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и  закаты  солнца,  ваше
голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь  этот  пир,  которому  нет
конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во  всей  этой
красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду  должен  и  принужден  теперь
знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня  в
солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре  участница,  место  знает
свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по  малодушию  моему
до сих пор не хотел понять это! О, я ведь знаю, как бы хотелось князю и всем
им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех  этих  "коварных  и  злобных"
речей, пропел из благонравия и для  торжества  нравственности  знаменитую  и
классическую строфу Мильвуа: "О, puissent  voir  votre  beautй  sacrйe  Tant
d'amis sourds а mes adieux! Qu'ils meurent pleins de  jours,  que  lew  mort
soit pleurйe! Qu'un ami leur ferme les yeux!"
     "Но верьте, верьте,  простодушные  люди,  что  и  в  этой  благонравной
строфе, в этом академическом благословении миру во французских стихах засело
столько затаенной желчи, столько  непримиримой,  самоусладившейся  в  рифмах
злобы, что даже сам поэт, может быть, попал в просак и принял эту  злобу  за
слезы умиления, с тем и помер; мир его праху! Знайте, что есть такой  предел
позора в сознании собственного ничтожества  и  слабосилия,  дальше  которого
человек уже не может идти, и с которого  начинает  ощущать  в  самом  позоре
своем громадное наслаждение... Ну, конечно, смирение есть громадная  сила  в
этом смысле, я это допускаю, - хотя и не  в  том  смысле,  в  каком  религия
принимает смирение за силу.
     "Религия! Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал. Пусть
зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир  и  сказало:
"я есмь!", и пусть ему вдруг  предписано  этою  высшею  силой  уничтожиться,
потому что там так для чего-то, - и даже без  объяснения  для  чего,  -  это
надо, пусть, я все это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для  чего  при
этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня просто съесть, не  требуя
от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в самом  деле  кто-нибудь
обидится тем, что я не хочу подождать  двух  недель?  Не  верю  я  этому;  и
гораздо уж вернее предположить, что тут просто  понадобилась  моя  ничтожная
жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии  в  целом,
для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста  и  прочее,  и
прочее, точно так же, как  ежедневно  надобится  в  жертву  жизнь  множества
существ, без смерти  которых  остальной  мир  не  может  стоять  (хотя  надо
заметить, что это не очень великодушная мысль сама по  себе).  Но  пусть!  Я
согласен, что иначе, то-есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить
мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не  понимаю
в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: Если  уже  раз  мне  дали
сознать, что "я есмь", то  какое  мне  дело  до  того,  что  мир  устроен  с
ошибками, и что иначе он не может стоять? Кто же и за что меня  после  этого
будет судить? Как хотите, все это невозможно и несправедливо.
     "А между тем я никогда, несмотря  даже  на  все  желание  мое,  не  мог
представить себе, что будущей жизни и провидения нет. Вернее всего, что  все
это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и в  законах  ее.  Но
если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то неужели  я  буду
отвечать за то, что не в  силах  был  осмыслить  непостижимое?  Правда,  они
говорят, и уж, конечно, князь вместе с ними, что тут-то послушание и  нужно,
что слушаться нужно  без  рассуждений,  из  одного  благонравия,  и  что  за
кротость мою я непременно буду вознагражден на том свете. Мы слишком унижаем
провидение, приписывая ему наши понятия, с досады, что не можем понять  его.
Но опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно  и  отвечать
за то, что не дано человеку понять. А если так, то как же будут судить  меня
за то, что я не мог понять настоящей воли  и  законов  провидения?  Нет,  уж
лучше оставим религию.
     "Да и довольно. Когда я дойду до этих  строк,  то  наверно  уж  взойдет
солнце и "зазвучит на небе", и польется громадная, неисчислимая сила по всей
подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы  и  жизни,  и  не
захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы
существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею  власть  умереть,
хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт.
     "Последнее объяснение: я  умираю  вовсе  не  потому,  что  не  в  силах
перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел,  то
довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне  обиды;  но  я  не
французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и  соблазн:  природа  до
такой степени ограничила мою деятельность своими тремя  неделями  приговора,
что, может быть, самоубийство есть единственное дело,  которое  я  еще  могу
успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может  быть,  я  и
хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест  иногда  не  малое
дело..." "Объяснение" было окончено; Ипполит, наконец, остановился...
     Есть в крайних случаях та степень последней  цинической  откровенности,
когда нервный человек, раздраженный и выведенный  из  себя,  не  боится  уже
ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам
имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя  слететь  с
колокольни и тем разом разрешить  все  недоумения,  если  таковые  при  этом
окажутся. Признаком этого  состояния  обыкновенно  бывает  и  приближающееся
истощение физических сил.  Чрезвычайное,  почти  неестеств