енькому  воспитаннику
старшая кузина, Марфа Никитишна, "так что я с ней даже побранился раз  из-за
вас за систему воспитания, потому что все розги и розги больному  ребенку  -
ведь это... согласитесь сами..." и  как,  напротив,  нежна  была  к  бедному
мальчику младшая кузина, Наталья Никитишна... "Обе они  теперь,  пояснил  он
дальше, проживают уже  в  -ской  губернии  (вот  не  знаю  только,  живы  ли
теперь?), где им от Павлищева досталось весьма и весьма порядочное маленькое
имение. Марфа Никитишна, кажется, в  монастырь  хотела  пойти;  впрочем,  не
утверждаю; может, я о другом о ком слышал... да, это я про докторшу  намедни
слышал..."
     Князь выслушал это с глазами, блестевшими от  восторга  и  умиления.  С
необыкновенным жаром возвестил он, в свою очередь, что  никогда  не  простит
себе, что в эти шесть месяцев поездки своей во  внутренние  губернии  он  не
улучил случая отыскать и навестить своих бывших воспитательниц.  "Он  каждый
день хотел ехать и все был отвлечен обстоятельствами...  но  что  теперь  он
дает себе слово... непременно... хотя бы в - скую губернию... Так вы  знаете
Наталью  Никитишну?  Какая  прекрасная,  какая  святая  душа!  Но  и   Марфа
Никитишна... простите меня, новы, кажется, ошибаетесь в Марфе Никитишне! Она
была строга, но... ведь нельзя же  было  не  потерять  терпение...  с  таким
идиотом, каким я тогда был (хи-хи!). Ведь я был тогда совсем  идиот,  вы  не
поверите (ха-ха!). Впрочем... впрочем, вы меня тогда видели и... Как же  это
я вас не помню, скажите пожалуста? Так вы... ах, боже мой, так неужели же вы
в самом деле родственник Николаю Андреичу Павлищеву?
     - У-ве-ряю вас, - улыбнулся Иван Петрович, оглядывая князя.
     - О, я ведь не потому сказал, чтобы я... сомневался...  и,  наконец,  в
этом разве можно сомневаться (хе-хе!)... хоть сколько-нибудь?  То-есть  даже
хоть сколько-нибудь)! (Хe-хe!) Но я к тому,  что  покойный  Николай  Андреич
Павлищев был такой превосходный  человек!  Великодушнейший  человек,  право,
уверяю вас!
     Князь  не  то  чтобы  задыхался,  а,  так  сказать,  "захлебывался   от
прекрасного сердца", как выразилась об этом на другой день утром Аделаида, в
разговоре с женихом своим, князем Щ.
     - Ах, боже мой! - рассмеялся Иван Петрович: - почему же я не могу  быть
родственником даже и ве-ли-ко-душному человеку?
     - Ах, боже мой! - вскричал князь, конфузясь, торопясь  и  воодушевляясь
все больше и больше: - я... я опять сказал глупость, но... так и должно было
быть, потому что я... я... я, впрочем, опять не к тому! Да и что  теперь  во
мне, скажите пожалуста, при таких интересах... при таких огромных интересах!
И в сравнении с таким великодушнейшим человеком, потому что ведь,  ей  богу,
он был великодушнейший человек, не правда ли? Не правда ли?
     Князь даже весь дрожал.  Почему  он  вдруг  так  растревожился,  почему
пришел в такой умиленный восторг,  совершенно  ни  с  того,  ни  с  сего  и,
казалось, нисколько не в меру с предметом разговора, - это  трудно  было  бы
решить. В таком уж он был настроении и даже чуть ли не ощущал в эту  минуту,
к кому-то и за что-то, самой горячей и чувствительной благодарности, - может
быть, даже к Ивану Петровичу, а чуть ли и не ко всем гостям вообще.  Слишком
уж он "рассчастливился". Иван Петрович стал на него, наконец,  заглядываться
гораздо  пристальнее;  пристально  очень  рассматривал  его  и   "сановник".
Белоконская устремила на князя гневный взор и сжала губы. Князь N.,  Евгений
Павлович, князь Щ., девицы, все прервали разговор и слушали. Казалось, Аглая
была испугана, Лизавета же Прокофьевна просто струсила. Странны были и  они,
дочки с маменькой:  они  же  предположили  и  решили,  что  князю  бы  лучше
просидеть вечер молча; но  только  что  увидали  его  в  углу,  в  полнейшем
уединении  и  совершенно  довольного  своею  участью,  как   тотчас   же   и
растревожились. Александра уж хотела пойти к нему  и  осторожно,  через  всю
комнату, присоединиться к их компании, то-есть к компании  князя  N.,  подле
Белоконской.  И  вот  только  что  князь  сам  заговорил,  они   еще   более
растревожились.
     - Что превосходнейший человек, то вы правы, -  внушительно,  и  уже  не
улыбаясь, произнес Иван Петрович, - да, да... это  был  человек  прекрасный!
Прекрасный и достойный, - прибавил он, помолчав.  -  Достойный  даже,  можно
сказать, всякого уважения, - прибавил  он  еще  внушительнее  после  третьей
остановки, - и... и очень даже приятно видеть с вашей стороны...
     - Не с этим ли  Павлищевым  история  вышла  какая-то...  странная...  с
аббатом... с аббатом... забыл с  каким  аббатом,  только  все  тогда  что-то
рассказывали, - произнес, как бы припоминая, "сановник".
     - С аббатом Гуро, иезуитом, - напомнил Иван  Петрович,  -  да-с,  вот-с
превосходнейшие-то люди наши и достойнейшие-то! Потому что все-таки  человек
был родовой, с состоянием, камергер и если бы... продолжал служить... И  вот
бросает вдруг службу и все, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом,  да
еще чуть не открыто, с восторгом каким-то. Право, кстати умер...  да;  тогда
все говорили...
     Князь был вне себя.
     - Павлищев... Павлищев перешел в католицизм? Быть  этого  не  может!  -
вскричал он в ужасе.
     - Ну, "быть не может"! - солидно прошамкал  Иван  Петрович:  -  это  уж
много сказать и, согласитесь, мой  милый  князь,  сами...  Впрочем,  вы  так
цените  покойного...  действительно,  человек  был  добрейший,  чему   я   и
приписываю, в  главных  чертах,  успех  этого  пройдохи  Гуро.  Но  вы  меня
спросите, меня, сколько хлопот и возни у меня потом было по этому делу...  и
именно с этим самым Гуро! Представьте, - обратился он вдруг  к  старичку,  -
они даже претензии по завещанию хотели выставить,  и  мне  даже  приходилось
тогда прибегать к самым, то-есть, энергическим мерам...  чтобы  вразумить...
потому что мастера дела! У-ди-вительные! Но, слава богу, это  происходило  в
Москве, я тотчас к графу, и мы их... вразумили...
     - Вы не поверите, как вы меня огорчили и  поразили!  -  вскричал  опять
князь.
     - Жалею; но в сущности все это, собственно говоря, пустяки и  пустяками
бы кончилось, как и всегда; я уверен. Прошлым летом, - обратился он опять  к
старичку,  -  графиня  К.  тоже,  говорят,  пошла  в  какой-то  католический
монастырь за границей; наши  как-то  не  выдерживают,  если  раз  поддадутся
этим... пронырам... особенно за границей.
     - Это все от нашей,  я  думаю...  усталости,  -  авторитетно  промямлил
старичок; - ну, и манера у них проповедывать... изящная, своя... и  напугать
умеют. Меня тоже в тридцать втором  году,  в  Вене,  напугали,  уверяю  вас;
только я не поддался и убежал от них, ха-ха! Право от них убежал...
     - Я слышала, что ты тогда, батюшка, с красавицей графиней  Ливицкой  из
Вены в Париж убежал, свой пост бросил, а не от  иезуита,  -  вставила  вдруг
Белоконская.
     - Ну, да ведь от иезуита  же,  все-таки  выходит,  что  от  иезуита!  -
подхватил старичок, рассмеявшись при приятном воспоминании: -  вы,  кажется,
очень религиозны, что так редко  встретишь  теперь  в  молодом  человеке,  -
ласково обратился он к князю Льву Николаевичу, слушавшему раскрыв рот и  все
еще  пораженному;  старичку  видимо  хотелось  разузнать  князя  ближе;   по
некоторым причинам он стал очень интересовать его.
     - Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, - произнес
вдруг  князь,  -  как  же  мог  он  подчиниться  вере...   нехристианской?..
Католичество - все равно что  вера  нехристианская!  -  прибавил  он  вдруг,
засверкав глазами и смотря пред собой, как-то  вообще  обводя  глазами  всех
вместе.
     - Ну, это слишком, - пробормотал старичок и с  удивлением  поглядел  на
Ивана Федоровича.
     - Как так это католичество вера нехристианская? - повернулся  на  стуле
Иван Петрович; - а какая же?
     - Нехристианская вера, во-первых! - в чрезвычайном волнении и не в меру
резко заговорил опять князь: -  это  во-первых,  а  во-вторых,  католичество
римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение. Да! таково мое  мнение!
Атеизм только проповедует нуль, а католицизм  идет  дальше:  он  искаженного
Христа   проповедует,   им   же   оболганного    и    поруганного,    Христа
противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам,  уверяю  вас!  Это
мое личное и давнишнее убеждение, и  оно  меня  самого  измучило...  Римский
католицизм верует, что  без  всемирной  государственной  власти  церковь  не
устоит на земле, и кричит: Non possumus! По-моему, римский католицизм даже и
не вера, а решительно продолжение Западной Римской  империи,  и  в  нем  все
подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол  и
взял меч; с  тех  пор  все  так  и  идет,  только  к  мечу  прибавили  ложь,
пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство,  играли  самыми  святыми,
правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все,  все  променяли
за деньги, за низкую земную власть. И это не учение  антихристово?!  Как  же
было не выйти от них атеизму?  Атеизм  от  них  вышел,  из  самого  римского
католичества! Атеизм, прежде всего,  с  них  самих  начался:  могли  ли  они
веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и
бессилия  духовного!  Атеизм!  у  нас  не   веруют   еще   только   сословия
исключительные, как великолепно выразился намедни Евгений  Павлович,  корень
потерявшие; а там уже страшные массы самого народа начинают не  веровать,  -
прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви  и
ко христианству!
     Князь остановился перевести дух. Он ужасно скоро говорил. Он был бледен
и задыхался. Все переглядывались; но наконец старичок откровенно рассмеялся.
Князь N. вынул лорнет и,  не  отрываясь,  рассматривал  князя.  Немчик  поэт
выполз из угла и подвинулся поближе к столу, улыбаясь зловещею улыбкой.
     - Вы очень пре-у-вели-чиваете, - протянул  Иван  Петрович  с  некоторою
скукой и даже как будто чего-то совестясь, - в  тамошней  церкви  тоже  есть
представители, достойные всякого уважения и до-бро-детельные...
     - Я никогда и не  говорил  об  отдельных  представителях  церкви,  Я  о
римском католичестве в его сущности говорил, я о Риме  говорю.  Разве  может
церковь совершенно исчезнуть? Я никогда этого не говорил!
     - Согласен, но все это известно и даже  -  не  нужно  и...  принадлежит
богословию...
     - О, нет, о, нет! Не  одному  богословию,  уверяю  вас,  что  нет!  Это
гораздо ближе касается нас, чем вы думаете! В этом-то вся и ошибка наша, что
мы  не  можем  еще  видеть,  что  это  дело  не  исключительно  одно  только
богословское!  Ведь  и  социализм  порождение  католичества  и  католической
сущности!  Он  тоже,  как  и  брат  его  атеизм,  вышел   из   отчаяния,   в
противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы  заменить  собой
потерянную  нравственную  власть  религии,  чтоб  утолить   жажду   духовную
возжаждавшего человечества и спасти его не Христом,  а  тоже  насилием!  Это
тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь!  "Не  смей
веровать в бога, не  смей  иметь  собственности,  не  смей  иметь  личности,
fraternitй ou la mort, два миллиона голов!" По делам их вы узнаете их -  это
сказано! И не думайте, чтоб это было все так невинно и бесстрашно  для  нас;
о, нам нужен отпор, и скорей, скорей! Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш
Христос, которого мы  сохранили  и  которого  они  и  не  знали!  Не  рабски
попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы  должны
теперь стать пред ними, и пусть не говорят у нас, что проповедь  их  изящна,
как сейчас сказал кто-то...
     - Но позвольте же, позвольте же, - забеспокоился ужасно Иван  Петрович,
озираясь кругом и даже начиная трусить, - все ваши мысли, конечно, похвальны
и полны патриотизма, но все это в  высшей  степени  преувеличено  и...  даже
лучше об этом оставить...
     - Нет, не преувеличено, а скорей уменьшено;  именно  уменьшено,  потому
что я не в силах выразиться, но...
     - По-зволь-те же!
     Князь замолчал. Он сидел, выпрямившись на стуле, и неподвижно, огненным
взглядом глядел на Ивана Петровича.
     - Мне кажется, что вас слишком уже поразил случай с вашим благодетелем,
- ласково и не теряя спокойствия, заметил  старичок:  -  вы  воспламенены...
может быть, уединением. Если бы вы пожили больше с  людьми,  а  в  свете,  я
надеюсь, вам будут рады, как замечательному молодому человеку, то,  конечно,
успокоите ваше одушевление и увидите, что все это гораздо проще... и к  тому
же такие редкие случаи... происходят, по моему взгляду,  отчасти  от  нашего
пресыщения, а отчасти от... скуки...
     - Именно, именно так, - вскричал князь, - великолепнейшая мысль! Именно
"от скуки, от нашей скуки", не от пресыщения, а, напротив, от жажды... не от
пресыщения, вы в этом ошиблись! Не только от жажды, но даже  от  воспаления,
от жажды горячешной! И... и не думайте, что это в таком маленьком виде,  что
можно только смеяться; извините меня, надо уметь предчувствовать!  Наши  как
доберутся до берега, как уверуют, что это берег, то уж так  обрадуются  ему,
что немедленно доходят до последних столпов; отчего это? Вы вот дивитесь  на
Павлищева, вы все приписываете его сумасшествию, или доброте, но это не так!
И не нас одних, а всю Европу дивит, в  таких  случаях,  русская  страстность
наша; у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом  станет,
да еще из самых  подземных;  коль  атеистом  станет,  то  непременно  начнет
требовать искоренения веры в бога насилием, то-есть, стало  быть,  и  мечом!
Отчего это, отчего разом такое исступление? Неужто не знаете? От  того,  что
он отечество нашел, которое здесь просмотрел, и  обрадовался;  берег,  землю
нашел и бросился ее целовать! Не из одного ведь тщеславия, не  все  ведь  от
одних скверных  тщеславных  чувств  происходят  русские  атеисты  и  русские
иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему  делу,
по крепкому берегу, по родине, в  которую  веровать  перестали,  потому  что
никогда ее и не знали! Атеистом же так легко  сделаться  русскому  человеку,
легче чем  всем  остальным  во  всем  мире!  И  наши  не  просто  становятся
атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру,  никак  и  не
замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! "Кто почвы  под  собой  не
имеет, тот и бога не имеет". Это не  мое  выражение.  Это  выражение  одного
купца из старообрядцев, с которым я встретился, когда ездил. Он, правда,  не
так выразился, он сказал: "Кто от родной земли  отказался,  тот  и  от  бога
своего отказался". Ведь подумать только, что у нас  образованнейшие  люди  в
хлыстовщину даже пускались... Да и чем, впрочем, в таком случае  хлыстовщина
хуже чем нигилизм, иезуитизм, атеизм? Даже, может, и поглубже еще! Но вот до
чего доходила тоска!.. Откройте жаждущим и воспаленным Колумбовым  спутникам
берег "Нового Света",  откройте  русскому  человеку  русский  "Свет",  дайте
отыскать ему это золото, это сокровище, сокрытое от него в  земле!  Покажите
ему в будущем обновление всего человечества и воскресение его,  может  быть,
одною только русскою мыслью, русским  богом  и  Христом,  и  увидите,  какой
исполин могучий и правдивый, мудрый  и  кроткий,  вырастет  пред  изумленным
миром, изумленным и испуганным, потому что они ждут от нас одного лишь меча,
меча и насилия, потому что они представить себе нас не могут, судя по  себе,
без варварства. И это до сих пор, и это чем дальше, тем больше! И...
     Но тут вдруг случилось одно событие, и речь  оратора  прервалась  самым
неожиданным образом.
     Вся эта дикая тирада, весь этот наплыв странных и  беспокойных  слов  и
беспорядочно восторженных мыслей, как бы толкавшихся в какой-то  суматохе  и
перескакивавших одна через другую, все это предрекало что-то опасное, что-то
особенное в настроении так внезапно вскипевшего, повидимому ни с того  ни  с
сего, молодого человека. Из присутствовавших в гостиной  все  знавшие  князя
боязливо (а иные и со стыдом) дивились его выходке, столь  несогласовавшейся
со всегдашнею и даже робкою его сдержанностью, с редким и  особенным  тактом
его в иных случаях, и с инстинктивным  чутьем  высших  приличий.  Понять  не
могли отчего это вышло: не известие же о Павлищеве было причиной. В  дамском
углу смотрели на него, как на помешавшегося, а Белоконская призналась потом,
что еще минуту, и она уже хотела спасаться". "Старички" почти потерялись  от
первого изумления; генерал-начальник недовольна и строго  смотрел  с  своего
стула. Техник-полковник  сидел  в  совершенной  неподвижности.  Немчик  даже
побледнел, но все  еще  улыбался  своею  фальшивой  улыбкой,  поглядывая  на
других: как другие отзовутся? Впрочем, все это и  "весь  скандал"  могли  бы
разрешиться самым обыкновенным и естественным  способом,  может  быть,  даже
чрез минуту; удивленный чрезвычайно, но раньше прочих  спохватившийся,  Иван
Федорович уже несколько раз пробовал было  остановить  князя;  не  достигнув
успеха, он пробирался теперь к нему с целями твердыми  и  решительными.  Еще
минута и, если уж так  бы  понадобилось,  то  он,  может  быть,  решился  бы
дружески вывести князя, под  предлогом  его  болезни,  что,  может  быть,  и
действительно было правда, и чему очень верил про себя Иван Федорович...  Но
дело обернулось другим образом.
     Еще в начале, как только князь вошел  в  гостиную,  он  сел  как  можно
дальше от китайской вазы, которою так напугала его Аглая. Можно ли поверить,
что после вчерашних  слов  Аглаи  в  него  вселилось  какое-то  неизгладимое
убеждение,  какое-то  удивительное  и  невозможное  предчувствие,   что   он
непременно и завтра же разобьет эту вазу, как бы ни сторонился от  нее,  как
бы ни избегал беды! Но это было так. В продолжение вечера другие сильные, но
светлые впечатления стали наплывать в его душу: мы уже говорили об этом.  Он
забыл свое предчувствие. Когда он услышал  о  Павлищеве,  и  Иван  Федорович
подвел и показал его снова Ивану Петровичу, он пересел ближе к столу и прямо
попал на кресло подле  огромной,  прекрасной  китайской  вазы,  стоявшей  на
пьедестале, почти рядом с его локтем, чуть-чуть позади.
     При последних словах своих он вдруг встал с места,  неосторожно  махнул
рукой, как-то двинул плечом и... раздался всеобщий крик!  Ваза  покачнулась,
сначала как бы  в  нерешимости:  упасть  ли  на  голову  которому-нибудь  из
старичков, но вдруг склонилась в противоположную  сторону,  в  сторону  едва
отскочившего в ужасе немчика, и рухнула  на  пол.  Гром,  крик,  драгоценные
осколки, рассыпавшиеся по ковру, испуг, изумление - о, что было с князем, то
трудно, да почти и не надо изображать! Но не можем  не  упомянуть  об  одном
странном ощущении, поразившем его именно в это самое мгновение и  вдруг  ему
выяснившемся из толпы всех других смутных и страшных ощущений: не  стыд,  не
скандал, не страх, не внезапность поразили его  больше  всего,  а  сбывшееся
пророчество! Что именно было в этой мысли такого захватывающего, он  не  мог
бы и разъяснить себе: он только чувствовал, что поражен до сердца, и стоял в
испуге, чуть не  мистическом.  Еще  мгновение,  и  как-будто  все  пред  ним
расширилось, вместо ужаса - свет и радость, восторг; стало спирать  дыхание,
и... но мгновение прошло. Слава богу, это было  не  то!  Он  перевел  дух  и
осмотрелся кругом.
     Он долго как бы не понимал  суматохи,  кипевшей  кругом  него,  то-есть
понимал совершенно и все видел, но стоял как бы особенным  человеком,  ни  в
чем не принимавшим участия, и который, как невидимка в сказке,  пробрался  в
комнату и наблюдает посторонних, но интересных  ему  людей.  Он  видел,  как
убирали осколки, слышал быстрые разговоры, видел Аглаю,  бледную  и  странно
смотревшую на него, очень странно: в глазах ее  совсем  не  было  ненавист