зможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор.)
     - В Петербурге? Совсем почти нет, так только проездом. И прежде  ничего
здесь не знал, а  теперь  столько,  слышно,  нового,  что,  говорят,  кто  и
знал-то, так сызнова узнавать переучивается. Здесь  про  суды  теперь  много
говорят.
     -  Гм!..  Суды.  Суды-то  оно  правда,  что  суды.  А  что,  как   там,
справедливее в суде или нет?
     - Не знаю. Я про наши много хорошего слышал. Вот опять у  нас  смертной
казни нет.
     - А там казнят?
     - Да. Я во Франции видел, в Лионе. Меня туда Шнейдер с собою брал.
     - Вешают?
     - Нет, во Франции все головы рубят.
     - Что же, кричит?
     - Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож,
по машине, гильйотиной называется, тяжело, сильно...  Голова  отскочит  так,
что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот  когда  объявляют
приговор, снаряжают,  вяжут,  на  эшафот  взводят,  вот  тут  ужасно!  Народ
сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
     - Не их дело.
     - Конечно! Конечно!  Этакую  муку!...  Преступник  был  человек  умный,
бесстрашный, сильный, в летах, Легро по  фамилии.  Ну  вот,  я  вам  говорю,
верьте не верьте, на эшафот всходил - плакал, белый как  бумага.  Разве  это
возможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал,  чтоб  от
страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал,
человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту  делается,  до  каких
судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего!  Сказано:  "не
убий", так за то, что он убил, и его убивать? Нет,  это  нельзя.  Вот  я  уж
месяц назад это видел, а до сих пор  у  меня  как  пред  глазами.  Раз  пять
снилось.
     Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила  в  его  бледное
лицо, хотя речь  его  попрежнему  была  тихая.  Камердинер  с  сочувствующим
интересом следил за ним, так что оторваться,  кажется,  не  хотелось;  может
быть, тоже был человек с воображением и попыткой на мысль.
     - Хорошо еще вот, что муки  немного,  -  заметил  он.  -  когда  голова
отлетает.
     - Знаете ли что? - горячо подхватил князь: - вот вы это заметили, и это
все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильйотина. А
мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что, если это даже  и  хуже?  Вам
это смешно, вам это дико кажется, а при некотором воображении даже  и  такая
мысль в голову вскочит. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания
и раны, мука телесная,  и,  стало  быть,  все  это  от  душевного  страдания
отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока  умрешь.  А
ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот, что  вот  знаешь
наверно, что вот через час, потом через десять минут, потом через полминуты,
потом теперь, вот сейчас - душа из тела вылетит, и что человеком  уж  больше
не будешь, и что это уж наверно; главное то, что  наверно.  Вот  как  голову
кладешь под самый нож и слышишь, как он склизнет  над  головой,  вот  эти-то
четверть секунды всего и страшнее. Знаете ли, что это не моя фантазия, а что
так многие говорили? Я до того этому верю, что прямо вам скажу  мое  мнение.
Убивать за убийство несоразмерно большее наказание чем  самое  преступление.
Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство  разбойничье.  Тот,
кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу или как-нибудь, непременно  еще
надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали,  что
уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит.  А  тут,  всю
эту последнюю надежду, с  которою  умирать  в  десять  раз  легче,  отнимают
наверно; тут приговор, и в том, что наверно  не  избегнешь,  вся  ужасная-то
мука и сидит, и сильнее этой  муки  нет  на  свете.  Приведите  и  поставьте
солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще все  будет
надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно,  и  он  с  ума
сойдет или заплачет.  Кто  сказал,  что  человеческая  природа  в  состоянии
вынести  это  без  сумасшествия?  Зачем  такое  ругательство,   безобразное,
ненужное, напрасное? Может быть,  и  есть  такой  человек,  которому  прочли
приговор, дали помучиться, а потом  сказали:  "ступай,  тебя  прощают".  Вот
эдакой человек, может быть, мог бы рассказать. Об этой муке и об этом  ужасе
и Христос говорил. Нет, с человеком так нельзя поступать!
     Камердинер, хотя и не мог бы  так  выразить  все  это,  как  князь,  но
конечно, хотя не все, но главное понял, что видно было даже по  умилившемуся
лицу его.
     - Если уж так вам желательно, -  промолвил  он.  -  покурить,  то  оно,
пожалуй, и можно, коли только поскорее. Потому вдруг спросит, а вас  и  нет.
Вот тут под лесенкой, видите, дверь. В дверь войдете, направо  каморка;  там
можно, только форточку растворите, потому оно не порядок...
     Но князь не успел сходить покурить.  В  переднюю  вдруг  вошел  молодой
человек, с бумагами в руках. Камердинер стал снимать с  него  шубу.  Молодой
человек скосил глаза на князя.
     - Это, Гаврила Ардалионыч, - начал конфиденциально и  почти  фамилиарно
камердинер, - докладываются, что князь Мышкин и барыни родственник,  приехал
с поездом из-за границы, и узелок в руке, только...
     Дальнейшего князь не услышал,  потому  что  камердинер  начал  шептать.
Гаврила Ардалионович слушал внимательно и  поглядывал  на  князя  с  большим
любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.
     - Вы князь Мышкин? - спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это  был
очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный  блондин,
средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным  и  очень
красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности,  была  что-то  уж
слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком  жемчужно-ровно;
взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был  что-то  уж
слишком пристален и испытующ.
     "Он должно быть, когда один, совсем  не  так  смотрит  и,  может  быть,
никогда не смеется", почувствовалось как-то князю.
     Князь объяснил все что мог, наскоро, почти то же самое, что уже  прежде
объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как
будто что-то припоминал.
     - Не вы ли, - спросил он,  -  изволили  с  год  назад  или  даже  ближе
прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне?
     - Точно так.
     - Так вас здесь знают и наверно помнят. Вы  к  его  превосходительству?
Сейчас я доложу...  Он  сейчас  будет  свободен.  Только  вы  бы...  вам  бы
пожаловать пока в приемную... Зачем они  здесь?  -  строго  обратился  он  к
камердинеру.
     - Говорю, сами не захотели...
     В это время вдруг отворилась дверь из кабинета, и какой-то  военный,  с
портфелем в руке, громко говоря и откланиваясь, вышел оттуда.
     - Ты здесь, Ганя? - крикнул голос из кабинета: - а пожалуй-ка сюда!
     Гаврила Ардалионович кивнул головой князю и поспешно прошел в кабинет.
     Минуты через  две  дверь  отворилась  снова,  и  послышался  звонкий  и
приветливый голос Гаврилы Ардалионовича:
     - Князь, пожалуйте!

III.
     Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял  посреди  своего  кабинета  и  с
чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к нему два
шага. Князь подошел и отрекомендовался.
     - Так-с, - отвечал генерал, - чем же могу служить?
     - Дела неотлагательного я  никакого  не  имею;  цель  моя  была  просто
познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так как я не  знаю  ни  вашего
дня, ни ваших распоряжений... Но я только что сам из  вагона...  приехал  из
Швейцарии...
     Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и  приостановился;  потом
еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем
быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании
повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
     - Для знакомств вообще я мало времени имею, - сказал генерал, - но  так
как вы, конечно, имеете свою цель, то...
     - Я так и предчувствовал, - перебил князь, - что вы непременно  увидите
в посещении моем какую-нибудь особенную цель. Но ей-богу, кроме удовольствия
познакомиться, у меня нет никакой частной цели.
     - Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но не все же  забавы,
иногда, знаете, случаются и дела... При том же я никак не могу, до сих  пор,
разглядеть между нами общего... так сказать причины...
     - Причины нет, бесспорно, и общего, конечно, мало. Потому что,  если  я
князь Мышкин и ваша супруга из нашего рода, то это, разумеется, не  причина.
Я это очень понимаю.  Но  однако  ж  весь-то  мой  повод  в  этом  только  и
заключается. Я года четыре в России не был, слишком;  да  и  что  я  выехал:
почти не в своем уме! И тогда ничего не знал, а теперь  еще  пуще.  В  людях
хороших нуждаюсь; даже вот и дело одно имею и не знаю, куда сунуться. Еще  в
Берлине подумал: "это почти родственники, начну с них; может быть,  мы  друг
другу и пригодимся, они мне, я им, - если они люди хорошие". А я слышал, что
вы люди хорошие.
     - Очень благодарен-с, - удивлялся  генерал;  -  позвольте  узнать,  где
остановились?
     - Я еще нигде не остановился.
     - Значит, прямо из вагона ко мне? И... с поклажей?
     - Да со мной поклажи всего один маленький узелок  с  бельем,  и  больше
ничего; я его в руке обыкновенно несу. Я номер успею и вечером занять.
     - Так вы все еще имеете намерение номер занять?
     - О да, конечно.
     - Судя по вашим словам, я было подумал, что вы уж так прямо ко мне.
     - Это могло быть, но  не  иначе,  как  по  вашему  приглашению.  Я  же,
признаюсь, не остался бы и по  приглашению,  не  почему-либо,  а  так...  по
характеру.
     - Ну, стало быть, и кстати, что я вас  не  пригласил  и  не  приглашаю.
Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как  вот  мы  сейчас
договорились, что насчет родственности между нами и слова не может  быть,  -
хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, - то, стало быть...
     - То, стало быть, вставать и уходить? - приподнялся князь, как-то  даже
весело  рассмеявшись,  несмотря  на  всю  видимую  затруднительность   своих
обстоятельств. - И вот, ей богу же, генерал, хоть я  ровно  ничего  не  знаю
практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и
думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь  вышло.  Что  ж,
может быть оно так и надо... Да и тогда мне тоже на  письмо  не  ответили...
Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
     Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того  без
всякого оттенка хотя бы какого-нибудь  затаенного  неприязненного  ощущения,
что генерал вдруг остановился и как-то вдруг  другим  образом  посмотрел  на
своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
     - А знаете, князь, - сказал он совсем почти другим голосом,  -  ведь  я
вас все-таки не знаю,  да  и  Елизавета  Прокофьевна,  может  быть,  захочет
посмотреть на однофамильца... Подождите,  если  хотите,  коли  у  вас  время
терпит.
     - О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое (и  князь  тотчас
же поставил свою мягкую, круглополую шляпу на стол). - Я, признаюсь,  так  и
рассчитывал, что, может быть,  Елизавета  Прокофьевна  вспомнит,  что  я  ей
писал. Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что  я  на
бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на  этот
счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только,
чтобы с людьми сойтись. Вот только думаю немного, что я вам помешал,  и  это
меня беспокоит.
     - Вот что, князь, - сказал генерал с веселою улыбкой, - если вы в самом
деле  такой,  каким  кажетесь,  то  с  вами,  пожалуй,   и   приятно   будет
познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять  сяду
кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь  к  его  сиятельству,  а
потом на службу,  так  и  выходит,  что  я  хоть  и  рад  людям...  хорошим,
то-есть... но... Впрочем, я  так  убежден,  что  вы  превосходно  воспитаны,
что... А сколько вам лет, князь?
     - Двадцать шесть.
     - Ух! А я думал гораздо меньше.
     - Да, говорят, у меня лицо моложавое. А не мешать вам я научусь и скоро
пойму, потому что сам очень не люблю мешать... И наконец,  мне  кажется,  мы
такие розные люди на вид... по многим обстоятельствам, что, у нас,  пожалуй,
и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не
верю, потому очень часто только так кажется, что  нет  точек  общих,  а  они
очень есть... это от лености людской происходит, что люди так  промеж  собой
на глаз сортируются и ничего не могут найти... А  впрочем,  я,  может  быть,
скучно начал? вы, как будто...
     - Два слова-с: имеете вы хотя бы некоторое состояние? Или, может  быть,
какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так...
     - Помилуйте, я ваш вопрос очень  ценю  и  понимаю.  Никакого  состояния
покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с.  А  деньги
теперь у меня были чужие, мне дал  Шнейдер,  мой  профессор,  у  которого  я
лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь,
например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда,
есть одно, и я нуждаюсь в совете, но...
     - Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить, и какие были  ваши
намерения? - перебил генерал.
     - Трудиться как-нибудь хотел.
     - О, да вы философ; а впрочем... знаете за собой таланты,  способности,
хотя бы некоторые, то-есть, из тех, которые  насущный  хлеб  дают?  Извините
опять...
     - О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю, что не имею ни талантов, ни особых
способностей; даже напротив, потому что я больной  человек  и  правильно  не
учился. Что же касается до хлеба, то мне кажется...
     Генерал опять перебил и опять стал расспрашивать. Князь снова рассказал
все, что было уже рассказано.  Оказалось,  что  генерал  слышал  о  покойном
Павлищеве  и  даже  знавал  лично.   Почему   Павлищев   интересовался   его
воспитанием, князь и сам не мог объяснить, - впрочем, просто, может быть, по
старой дружбе с покойным отцом его. Остался князь после родителей еще  малым
ребенком, всю жизнь проживал и рос по  деревням,  так  как  и  здоровье  его
требовало сельского воздуха. Павлищев доверил его каким-то старым помещицам,
своим  родственницам;  для  него  нанималась  сначала   гувернантка,   потом
гувернер; он  объявил  впрочем,  что  хотя  и  все  помнит,  но  мало  может
удовлетворительно объяснить, потому что во  многом  не  давал  себе  отчета.
Частые припадки его болезни сделали из него совсем почти идиота (князь так и
сказал: идиота). Он рассказал, наконец, что Павлищев  встретился  однажды  в
Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими
болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей
методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия,
при этом обучает  и  берется  вообще  за  духовное  развитие;  что  Павлищев
отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два  года  тому
назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал
его еще года два; что он его  не  вылечил,  но  очень  много  помог;  и  что
наконец,  по  его  собственному   желанию   и   по   одному   встретившемуся
обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
     Генерал очень удивился.
     - И у вас в России никого, решительно никого? - спросил он.
     - Теперь никого, но я надеюсь... при том я получил письмо.
     - По крайней мере, - перебил генерал,  не  расслышав  о  письме,  -  вы
чему-нибудь обучались, и ваша болезнь не помешает вам  занять  какое-нибудь,
например, не трудное место, в какой-нибудь службе?
     - О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал,  потому
что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился  же  я  все  четыре
года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе,  и
при этом очень много русских книг удалось прочесть.
     - Русских книг? Стало быть, грамоту знаете и писать без ошибок можете?
     - О, очень могу.
     - Прекрасно-с; а почерк?
     - А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я
просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы,  -  с
жаром сказал князь.
     - Сделайте одолжение. И это даже надо... И люблю я эту вашу готовность,
князь, вы очень, право, милы.
     - У вас же такие славные письменные принадлежности,  и  сколько  у  вас
карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага... И какой славный
у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский.  Я  уверен,  что
живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это  в  кантоне
Ури...
     - Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу;
вот перья и бумага, вот на этот  столик  пожалуйте.  Что  это?  -  обратился
генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля  и  подал  ему
фотографический портрет большого формата: -  ба!  Настасья  Филипповна!  Это
сама, сама тебе  прислала,  сама?  -  оживленно  и  с  большим  любопытством
спрашивал он Ганю.
     - Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я  давно  уже  просил.  Не
знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с  пустыми  руками,
без подарка, в такой день, - прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
     - Ну, нет, - с убеждением перебил генерал, - и  какой,  право,  у  тебя
склад мыслей! Станет она намекать... да и не интересанка совсем. И при  том,
чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати,
не просила еще она у тебя портрета?
     - Нет, еще не просила; да, может быть, и никогда не попросит. Вы,  Иван
Федорович, помните, конечно, про сегодняшний  вечер?  Вы  ведь  из  нарочито
приглашенных.
     - Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения,  двадцать  пять
лет! Гм... А знаешь, Ганя,  я  уж  так  и  быть  тебе  открою,  приготовься.
Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что  сегодня  у  себя  вечером  скажет
последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
     Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.
     - Она это наверно сказала? - спросил он, и голос его как бы дрогнул.
     - Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили.  Только
тебе просила до времени не передавать.
     Генерал пристально рассматривал  Ганю;  смущение  Гани  ему  видимо  не
нравилось.
     - Вспомните, Иван Федорович, - сказал тревожливо и  колеблясь  Ганя,  -
что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит
сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной...
     - Так разве ты... так разве ты... - испугался вдруг генерал.
     - Я ничего.
     - Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?
     - Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился...
     - Еще бы ты-то отказывал! - с досадой проговорил генерал, не желая даже
и сдерживать досады. - Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься,
а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою  примешь  ее
слова... Что у тебя дома делается?
     - Да что дома? Дома все состоит в моей воле, только отец по обыкновению
дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с  ним  уж  и  не
говорю, но однако ж в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы
дверь. Мать все, конечно, плачет;  сестра  злится,  а  я  им  прямо  сказал,
наконец, что я господин  своей  судьбы,  и  в  доме,  желаю,  чтобы  меня...
слушались. Сестре, по крайней мере, все это отчеканил, при матери.
     - А я, брат, продолжаю  не  постигать,  -  задумчиво