еще  усиливала  их  обиду.
Наконец, она твердо и прямо поглядела в глаза Настасьи Филипповны  и  тотчас
же ясно прочла все,  что  сверкало  в  озлобившемся  взгляде  ее  соперницы.
Женщина поняла женщину; Аглая вздрогнула.
     - Вы, конечно,  знаете,  зачем  я  вас  приглашала,  -  выговорила  она
наконец, но очень тихо и даже остановившись раза  два  на  этой  коротенькой
фразе.
     -  Нет,  ничего  не  знаю,  -  ответила  Настасья  Филипповна,  сухо  и
отрывисто.
     Аглая покраснела. Может быть, ей  вдруг  показалось  ужасно  странно  и
невероятно, что она сидит теперь с этою женщиной, в доме  "этой  женщины"  и
нуждается в ее ответе. При первых звуках голоса Настасьи Филипповны  как  бы
содрогание прошло по ее телу. Все это, конечно, очень хорошо  заметила  "эта
женщина".
     - Вы все понимаете... но вы нарочно делаете вид, будто... не понимаете,
- почти прошептала Аглая, угрюмо смотря в землю.
     - Для чего же бы это? - чуть-чуть усмехнулась Настасья Филипповна.
     - Вы хотите воспользоваться моим положением... что я у вас  в  доме,  -
смешно и неловко продолжала Аглая.
     - В этом положении виноваты вы, а не  я!  -  вспыхнула  вдруг  Настасья
Филипповна: - не вы мною приглашены, а я вами, и до сих пор не знаю зачем?
     Аглая надменно подняла голову:
     - Удержите ваш язык; я не этим вашим оружием пришла с вами сражаться...
     - А! Стало быть, вы все-таки пришли "сражаться"? Представьте, я  однако
же думала, что вы... остроумнее...
     Обе смотрели одна на другую уже не скрывая злобы. Одна из  этих  женщин
была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие письма.  И  вот
все рассеялось от первой встречи и с первых слов.  Что  же?  В  эту  минуту,
казалось, никто из всех четверых находившихся в этой комнате  и  не  находил
этого странным. Князь, который еще вчера не поверил бы  возможности  увидеть
это даже во сне, теперь стоял, смотрел и слушал, как бы все это он давно уже
предчувствовал. Самый фантастический сон обратился вдруг  в  самую  яркую  и
резко обозначившуюся действительность. Одна  из  этих  женщин  до  того  уже
презирала в это мгновение другую и до того желала ей  это  высказать  (может
быть, и  приходила-то  только  для  этого,  как  выразился  на  другой  день
Рогожин), что как ни фантастична была эта другая, с своим расстроенным  умом
и больною душой, никакая заранее предвзятая идея не  устояла  бы,  казалось,
против ядовитого, чистого женского презрения ее соперницы. Князь был уверен,
что Настасья Филипповна не заговорит сама о письмах; по сверкающим  взглядам
ее он догадался, чего могут ей стоить теперь эти  письма;  но  он  отдал  бы
полжизни, чтобы не заговаривала о них теперь и Аглая.
     Но Аглая вдруг как бы скрепилась и разом овладела собой.
     - Вы не так поняли, - сказала она, - я с вами не  пришла...  ссориться,
хотя я вас не люблю. Я... я пришла к вам... с человеческою  речью.  Призывая
вас, я уже решила, о чем буду вам говорить, и от решения не отступлюсь, хотя
бы вы и совсем меня не поняли. Тем для вас будет хуже,  а  не  для  меня.  Я
хотела вам ответить на то, что вы мне писали, и ответить лично,  потому  что
мне это казалось удобнее. Выслушайте же мой ответ на все  ваши  письма:  мне
стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда  я  с
ним познакомилась и когда потом узнала обо  всем,  что  произошло  на  вашем
вечере. Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный  человек  и  по
простоте своей поверил, что может  быть  счастлив...  с  женщиной...  такого
характера. Чего я боялась за него, то и случилось: вы не могли его полюбить,
измучили его и кинули. Вы потому его не могли любить, что  слишком  горды...
нет, не горды, я ошиблась, а потому что вы тщеславны... даже и  не  это:  вы
себялюбивы до... сумасшествия, чему доказательством служат и ваши письма  ко
мне. Вы его, такого простого, не могли полюбить, и  даже,  может  быть,  про
себя презирали и смеялись над ним, могли полюбить только один свой  позор  и
беспрерывную мысль о том, что вы опозорены, и что вас оскорбили. Будь у  вас
меньше позору, или не будь его вовсе, вы  были  бы  несчастнее...  (Аглая  с
наслаждением выговаривала эти слишком уж поспешно  выскакивавшие,  но  давно
уже приготовленные и обдуманные слова, тогда еще обдуманные, когда и во  сне
не представлялось теперешнего свидания; она  ядовитым  взглядом  следила  за
эффектом их на искаженном от волнения лице Настасьи Филипповны.) Вы помните,
- продолжала она, - тогда он написал мне письмо; он говорит, что вы про  это
письмо знаете и даже читали его? По  этому  письму  я  все  поняла  и  верно
поняла; он недавно мне подтвердил это сам, то-есть все,  что  я  теперь  вам
говорю, слово в слово даже. После письма я стала ждать. Я  угадала,  что  вы
должны приехать сюда, потому что вам нельзя же быть без Петербурга:  вы  еще
слишком молоды и хороши собой для провинции...  Впрочем,  это  тоже  не  мои
слова, - прибавила она, ужасно покраснев, и с  этой  минуты  краска  уже  не
сходила с ее лица, вплоть до самого окончания речи. - Когда я увидала  опять
князя, мне стало ужасно за него больно и обидно. Не смейтесь; если вы будете
смеяться, то вы недостойны это понять...
     - Вы видите, что я не смеюсь, - грустно и строго  проговорила  Настасья
Филипповна.
     - Впрочем, мне все равно, смейтесь, как вам угодно. Когда я  стала  его
спрашивать сама, он мне сказал,  что  давно  уже  вас  не  любит,  что  даже
воспоминание о вас ему мучительно, но что ему  вас  жаль,  и  что  когда  он
припоминает о вас, то его сердце точно "пронзено на веки". Я вам должна  еще
сказать, что я ни одного человека не встречала в  жизни,  подобного  ему  по
благородному простодушию и безграничной доверчивости. Я догадалась после его
слов, что всякий, кто захочет, тот и может его обмануть, и кто бы ни обманул
его, он а потом всякому простит, и вот за это-то я его и полюбила...
     Аглая остановилась на мгновение, как бы пораженная, как бы  самой  себе
не веря, что она могла выговорить такое  слово;  но  в  то  же  время  почти
беспредельная гордость засверкала в ее взгляде; казалось, ей теперь было уже
все равно, хотя бы даже "эта женщина" засмеялась сейчас  над  вырвавшимся  у
нее признанием.
     - Я вам все сказала, и уж конечно вы теперь поняли, чего я от вас хочу?
     - Может быть, и поняла, но  скажите  сами,  -  тихо  ответила  Настасья
Филипповна.
     Гнев загорелся в лице Аглаи.
     - Я хотела от вас узнать, - твердо и раздельно  произнесла  она,  -  по
какому праву вы вмешиваетесь в его  чувства  ко  мне?  По  какому  праву  вы
осмелились ко мне писать письма? По какому праву вы заявляете поминутно, ему
и мне, что вы его любите, после того, как сами же его кинули  и  от  него  с
такою обидой и... позором убежали?
     - Я не заявляла ни ему, ни вам, что его люблю, - с  усилием  выговорила
Настасья Филипповна, - и... вы правы, я от него убежала... -  прибавила  она
едва слышно.
     - Как не заявляли "ни ему, ни мне"? - вскричала Аглая:  -  а  письма-то
ваши? Кто вас просил нас сватать и меня уговаривать идти за него? Разве  это
не заявление? Зачем вы к нам напрашиваетесь? Я сначала было подумала, что вы
хотите, напротив,  отвращение  во  мне  к  нему  поселить  тем,  что  к  нам
замешались, и чтоб я его бросила; и потом только догадалась, в чем дело: вам
просто  вообразилось,  что   вы   высокий   подвиг   делаете   всеми   этими
кривляниями... Ну, могли ли вы его любить, если так любите  свое  тщеславие?
Зачем вы просто не уехали отсюда, вместо  того,  чтобы  мне  смешные  письма
писать? Зачем вы не выходите теперь за благородного  человека,  который  вас
так любит и сделал вам честь,  предложив  свою  руку?  Слишком  ясно  зачем:
выйдете за Рогожина, какая же тогда обида останется? Даже слишком  уж  много
чести получите! Про вас Евгений Павлыч сказал, что  вы  слишком  много  поэм
прочли и "слишком много образованы для вашего... положения"; что вы  книжная
женщина и белоручка; прибавьте ваше тщеславие, вот и все ваши причины...
     - А вы не белоручка?
     Слишком поспешно, слишком обнаженно дошло  дело  до  такой  неожиданной
точки, неожиданной, потому что Настасья Филипповна, отправляясь в  Павловск,
еще мечтала  о  чем-то,  хотя,  конечно,  предполагала  скорее  дурное,  чем
хорошее; Аглая же решительно была увлечена  порывом  в  одну  минуту,  точно
падала с горы, и не  могла  удержаться  пред  ужасным  наслаждением  мщения.
Настасье Филипповне даже странно было так увидеть Аглаю; она смотрела на нее
и точно себе не верила, и решительно не нашлась в первое мгновение. Была  ли
она женщина, прочитавшая много поэм, как предположил Евгений  Павлович,  или
просто была сумасшедшая, как уверен был князь, во всяком случае эта женщина,
- иногда с такими циническими и дерзкими приемами,  -  на  самом  деле  была
гораздо стыдливее, нежнее и доверчивее, чем бы можно было о  ней  заключить.
Правда, в ней было много книжного, мечтательного, затворившегося  в  себе  и
фантастического,  но  зато  сильного  и  глубокого...  Князь  понимал   это;
страдание  выразилось  в  лице  его.  Аглая  это  заметила  и  задрожала  от
ненависти.
     - Как вы смеете так обращаться ко мне? - проговорила она с  невыразимым
высокомерием, отвечая на замечание Настасьи Филипповны.
     - Вы, вероятно, ослышались, -  удивилась  Настасья  Филипповна.  -  Как
обращалась я к вам?
     - Если вы хотели быть честною женщиной, так отчего вы не бросили  тогда
вашего обольстителя, Тоцкого, просто...  без  театральных  представлений?  -
сказала вдруг Аглая, ни с того, ни с сего.
     - Что вы знаете о моем положении, чтобы сметь судить меня? - вздрогнула
Настасья Филипповна, ужасно побледнев.
     - Знаю то, что вы не пошли работать, а ушли с богачом  Рогожиным  чтобы
падшего ангела из себя представить. Не  удивляюсь,  что  Тоцкий  от  падшего
ангела застрелиться хотел!
     - Оставьте! - с отвращением и как бы  чрез  боль  проговорила  Настасья
Филипповна: - вы так же  меня  поняли  как...  горничная  Дарьи  Алексеевны,
которая с женихом своим  намедни  у  мирового  судилась.  Та  бы  лучше  вас
поняла...
     - Вероятно, честная девушка и живет своим трудом. Почему вы-то с  таким
презрением относитесь к горничной?
     - Я не к труду с презрением отношусь,  а  к  вам,  когда  вы  об  труде
говорите.
     - Захотела быть честною, так в прачки бы шла.
     Обе поднялись и бледные смотрели друг на друга.
     - Аглая, остановитесь! Ведь это несправедливо,  -  вскричал  князь  как
потерянный. Рогожин уже не улыбался, но слушал сжав губы и скрестив руки.
     - Вот, смотрите на  нее,  -  говорила  Настасья  Филипповна,  дрожа  от
озлобления, - на эту барышню! И я ее за ангела почитала! Вы без  гувернантки
ко мне пожаловали, Аглая Ивановна?.. А хотите... хотите, я вам скажу  сейчас
прямо,  без  прикрас,  зачем  вы  ко  мне  пожаловали?  Струсили,  оттого  и
пожаловали.
     - Вас струсила? - спросила Аглая,  вне  себя  от  наивного  и  дерзкого
изумления, что та смела с нею так заговорить.
     - Конечно, меня! Меня  боитесь,  если  решились  ко  мне  придти.  Кого
боишься, того не презираешь. И подумать, что я вас  уважала,  даже  до  этой
самой минуты! А знаете, почему вы боитесь меня, и в чем теперь ваша  главная
цель? Вы хотели сами лично удостовериться: больше ли он меня, чем вас, любит
или нет, потому что вы ужасно ревнуете...
     - Он мне уже сказал, что вас ненавидит... - едва пролепетала Аглая.
     - Может быть; может быть, я и не стою его, только... только солгали вы,
я думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать!  Я,  впрочем,
готова вам простить... во внимание к вашему положению... только все-таки я о
вас лучше думала; думала, что вы и  умнее,  да  и  получше  даже  собой,  ей
богу!.. Ну, возьмите же ваше сокровище... вот он, на вас глядит,  опомниться
не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же
минуту!..
     Она упала в кресла и залилась слезами. Но вдруг что-то новое заблистало
в глазах ее; она пристально и упорно посмотрела на Аглаю, и встала с места:
     - А хочешь, я сейчас... при-ка-жу, слышишь ли? только ему при-ка-жу,  и
он тотчас же бросит тебя и останется при мне навсегда и женится на мне, а ты
побежишь домой одна? Хочешь, хочешь? -  крикнула  она  как  безумная,  может
быть, почти сама не веря, что могла выговорить такие слова.
     Аглая в испуге бросилась было к дверям, но остановилась в  дверях,  как
бы прикованная, и слушала.
     - Хочешь, я прогоню Рогожина? Ты думала,  что  я  уж  и  повенчалась  с
Рогожиным для твоего  удовольствия?  Вот  сейчас  при  тебе  крикну:  "Уйди,
Рогожин!" а князю скажу: "помнишь, что ты обещал?" Господи! Да для чего же я
себя так унизила пред ними? Да не ты ли же,  князь,  меня  сам  уверял,  что
пойдешь за мною, что бы ни случилось со мной, и никогда  меня  не  покинешь;
что ты меня любишь, и все мне прощаешь и меня  у...  ува...  Да,  ты  и  это
говорил! и я, чтобы только тебя развязать, от  тебя  убежала,  а  теперь  не
хочу! За что она со мной как с беспутной поступила? Беспутная ли я, спроси у
Рогожина, он тебе скажет! Теперь, когда она опозорила меня, да еще  в  твоих
же глазах, и ты от меня отвернешься, а ее под ручку с собой уведешь? Да будь
же ты проклят после того за то, что я в тебя одного поверила. Уйди, Рогожин,
тебя не нужно! - кричала она почти без памяти, с усилием выпуская  слова  из
груди, с исказившимся лицом и с запекшимися губами, очевидно, сама  не  веря
ни на каплю своей фанфаронаде, но в то  же  время  хоть  секунду  еще  желая
продлить мгновение и обмануть себя. Порыв был так силен,  что,  может  быть,
она бы и умерла, так, по крайней мере, показалось князю. - Вот он, смотри! -
прокричала она наконец Аглае, указывая рукой на князя: - если он  сейчас  не
подойдет ко мне, не возьмет меня и не бросит тебя,  то  бери  же  его  себе,
уступаю, мне его не надо.
     И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе,  как  помешанные,
смотрели на князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы  этого  вызова,
даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой  отчаянное,  безумное
лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него "пронзено  навсегда
сердце". Он не мог более вынести и с мольбой и упреком  обратился  к  Аглае,
указывая на Настасью Филипповну:
     - Разве это возможно! ведь она... сумасшедшая!
     Но только это и успел выговорить, онемев под ужасным взглядом Аглаи.  В
этом взгляде выразилось столько  страдания  и  в  то  же  время  бесконечной
ненависти, что он всплеснул руками, вскрикнул и бросился к ней, но уже  было
поздно! Она не перенесла даже и  мгновения  его  колебания,  закрыла  руками
лицо, вскрикнула: "ах, боже  мой!"  и  бросилась  вон  из  комнаты,  за  ней
Рогожин, чтоб отомкнуть ей задвижку у дверей на улицу. Побежал и  князь,  но
на пороге обхватили его руками. Убитое, искаженное лицо Настасьи  Филипповны
глядело на него в упор и посиневшие губы шевелились, спрашивая:
     - За ней? За ней?..
     Она упала без чувств ему на руки. Он поднял ее, внес в комнату, положил
в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан  с  водой;
воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в лицо воды; она открыла глаза
и с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула,  вскрикнула
и бросилась к князю.
     - Мой! Мой! -  вскричала  она:  -  ушла  гордая  барышня?  ха-ха-ха!  -
смеялась она в истерике: - ха-ха-ха! Я его этой барышне отдавала! Да  зачем?
для чего? Сумасшедшая! Сумасшедшая!.. Поди прочь, Рогожин, ха-ха-ха!
     Рогожин пристально посмотрел на них, не  сказал  ни  слова,  взял  свою
шляпу и вышел. Чрез десять минут князь сидел подле Настасьи  Филипповны,  не
отрываясь смотрел на нее, и гладил ее по головке и по  лицу  обеими  руками,
как малое дитя. Он хохотал на ее хохот и готов был плакать на ее  слезы.  Он
ничего не говорил, но пристально вслушивался в ее порывистый, восторженный и
бессвязный лепет, вряд ли понимал  что-нибудь,  но  тихо  улыбался,  и  чуть
только ему казалось, что она начинала опять тосковать или плакать,  упрекать
или жаловаться, тотчас же начинал ее опять гладить по головке и нежно водить
руками по ее щекам, утешая и уговаривая ее как ребенка.

IX.
     Прошло две недели после события, рассказанного  в  последней  главе,  и
положение действующих лиц  нашего  рассказа  до  того  изменилось,  что  нам
чрезвычайно трудно приступать к продолжению без особых объяснений. И  однако
мы  чувствуем,  что  должны  ограничиться  простым  изложением  фактов,   по
возможности, без особых объяснений, и по весьма простой причине: потому  что
сами,  во  многих  случаях,  затрудняемся   объяснить   происшедшее.   Такое
предуведомление с нашей стороны должно показаться весьма странным и  неясным
читателю: как рассказывать то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного
мнения? Чтобы не  ставить  себя  еще  в  более  фальшивое  положение,  лучше
постараемся объясниться на примере и,  может  быть,  благосклонный  читатель
поймет, в чем именно мы затрудняемся, тем более, что этот  пример  не  будет
отступление а напротив прямым и непосредственным продолжением рассказа.
     Две недели спустя, то-есть уже в начале июля, и в продолжение этих двух
недель история нашего героя и особенно последнее  приключение  этой  истории
обращаются в странный, весьма увеселительный, почти невероятный и  в  то  же
время почти  наглядный  анекдот,  распространяющийся  мало-по-малу  по  всем
улицам, соседним с дачами Лебедева, Птицына,  Дарии  Алексеевны,  Епанчиных,
короче сказать, почти по всему городу и даже по окрестностям его. Почти  все
общество, -  туземцы,  дачники,  приезжающие  на  музыку,  -  все  принялись
рассказывать одну и ту же историю, на тысячу разных  варияций,  о  том,  как
один князь, произведя скандал в честном и известном доме  и  отказавшись  от
девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой,  порвал
все прежние связи и, несмотря ни на что, несмотря  на  угрозы,  несмотря  на
всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться на-днях с опозоренною
женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв  голову  и  смотря
всем прямо в глаза. Анекдот до того становился изукрашен скандалами, до того
много вмешано было в него известных и значительных лиц, до того придано было
ему разных фантастических и загадочных оттенков,  а  с  другой  стороны,  он
представлялся в  таких  неопровержимых  и  наглядных  фактах,  что  всеобщее
любопытство и сплетни  были,  конечно,  очень  извинительны.  Самое  тонкое,
хитрое и в то же время правдоподобное толкование оставалось  за  несколькими
серьезными сплетниками, из того  слоя  разумных  людей,  которые  всегда,  в
каждом обществе, спешат прежде всего уяснить другим событие, в  чем  находят
свое призвание, а нередко и утешение. По  их  толкованию,  молодой  человек,
хорошей фамилии, князь, почти богатый, дурачок, но демократ  и  помешавшийся
на современном  нигилизме,  обнаруженном  господином  Тургеневым,  почти  не
умеющий говорить по-русски, влюбился в дочь генерала Епанчина и достиг того,
что его приняли в доме как жениха. Но подобно тому  французу-семинаристу,  о
котором  только-что  напечатан  был  анекдот,  и  который  нарочно  допустил
посвятить себя в  сан  священника,  нарочно  сам  просил  этого  посвящения,
исполнил все обряды, все поклонения,  лобызания,  клятвы  и  пр.,  чтобы  на
другой же день публично объявить письмом своему епископу, что он, не веруя в
бога, считает бесчестным обманывать народ  и  кормиться  от  него  даром,  а
потому слагает с себя вчерашний сан, а письмо свое  печатает  в  либеральных
газетах, - подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в своем роде и  князь.
Рассказывали,  будто  он  нарочно  ждал  торжественного  званого  вечера   у
родителей своей  невесты,  на  котором