Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
ня; соблаговолите принять".
Раскрыла, взглянула, усмехнулась: "благодарите, говорит, вашего друга
господина Рогожина за его любезное внимание", откланялась и ушла. Ну, вот
зачем я тут не помер тогда же! Да если и пошел, так потому, что думал: "все
равно, живой не вернусь!" А обиднее всего мне то показалось, что этот бестия
Залежев все на себя присвоил. Я и ростом мал, и одет как холуй, и стою,
молчу, на нее глаза палю, потому стыдно, а он по всей моде, в помаде, и
завитой, румяный, галстух клетчатый, так и рассыпается, так и
расшаркивается, и уж наверно она его тут вместо меня приняла! "Ну, говорю,
как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!" Смеется:
"а вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?" Я, правда,
хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: "ведь уж все равно",
и как окаянный воротился домой.
- Эх! Ух! - кривился чиновник, и даже дрожь его пробирала: - а ведь
покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет
сживывал, - кивнул он князю.
Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был еще
бледнее в эту минуту.
- Сживывал! - переговорил Рогожин: - ты что знаешь? Тотчас, - продолжал
он князю, - про все узнал, да и Залежев каждому встречному пошел болтать.
Взял меня родитель, и наверху запер, и целый час поучал. "Это я только,
говорит, предуготовляю тебя, а вот я с тобой еще на ночь попрощаться зайду".
Что ж ты думаешь? Поехал седой к Настасье Филипповне, земно ей кланялся,
умолял и плакал; вынесла она ему, наконец, коробку, шваркнула: "Вот,
говорит, тебе, старая борода, твои серьги, а они мне теперь в десять раз
дороже ценой, коли из-под такой грозы их Парфен добывал. Кланяйся, говорит,
и благодари Парфена Семеныча". Ну, а я этой порой, по матушкину
благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по
машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать
старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да
в бесчувствии всю ночь на улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем
временем за ночь еще собаки обгрызли. Насилу очнулся.
- Ну-с, ну-с, теперь запоет у нас Настасья Филипповна! - потирая руки,
хихикал чиновник: - теперь, сударь, что подвески! Теперь мы такие подвески
вознаградим...
- А то, что если ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово
молвишь, то, вот тебе бог, тебя высеку, даром что ты с Лихачевым ездил, -
вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
- А коли высечешь, значит и не отвергнешь! Секи! Высек, и тем самым
запечатлел... А вот и приехали!
Действительно, въезжали в воксал. Хотя Рогожин и говорил, что он уехал
тихонько, но его уже поджидали несколько человек. Они кричали и махали ему
шапками.
- Ишь, и Залежев тут! - пробормотал Рогожин, смотря на них с
торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: -
Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что в эдакую
минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева), а ведь
не полюбил же его. Приходи ко мне, князь. Мы эти штиблетишки-то с тебя
поснимаем, одену тебя в кунью шубу в первейшую; фрак тебе сошью первейший,
жилетку белую, али какую хошь, денег полны карманы набью и.. поедем к
Настасье Филипповне! Придешь, али нет?
- Внимайте, князь Лев Николаевич! - внушительно и торжественно
подхватил Лебедев. - Ой, не упускайте! Ой, не упускайте!..
Князь Мышкин привстал, вежливо протянул Рогожину руку и любезно сказал
ему:
- С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы
меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам
скажу откровенно, вы мне сами очень понравились и особенно, когда про
подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились,
хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за
шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у
меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
- Деньги будут, к вечеру будут, приходи!
- Будут, будут, - подхватил чиновник, - к вечеру до зари еще будут!
- А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте раньше!
- Я н-н-нет! Я ведь... Вы, может быть, не знаете, я ведь по
прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.
- Ну, коли так, - воскликнул Рогожин, - совсем ты, князь, выходишь
юродивый, и таких как ты бог любит!
- И таких господь бог любит, - подхватил чиновник.
- А ты ступай за мной, строка, - сказал Рогожин Лебедеву, и все вышли
за вагона.
Лебедев кончил тем, что достиг своего. Скоро шумная ватага удалилась по
направлению к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть к Литейной.
Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, - до конца предстоявшего ему
пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.
II.
Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько в стороне от
Литейной, к Спасу Преображения. Кроме этого (превосходного) дома, пять
шестых которого отдавались в наем, генерал Епанчин имел еще огромный дом на
Садовой, приносивший тоже чрезвычайный доход. Кроме этих двух домов, у него
было под самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье; была еще
в Петербургском уезде какая-то фабрика. В старину генерал Епанчин, как всем
известно было, участвовал в откупах. Ныне он участвовал и имел весьма
значительный голос в некоторых солидных акционерных компаниях. Слыл он
человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В
иных местах он сумел сделаться совершенно необходимым, между прочим и на
своей службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин -
человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без
сомнения, только к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный был
человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей и не
любил иных намеков. Но умный и ловкий человек он был бесспорно. Он,
например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его многие
ценили именно за его простоту, именно за то, что он знал всегда свое место.
А между тем, если бы только ведали эти судьи, что происходило иногда на душе
у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего свое место! Хоть и действительно он
имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные
способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем
с своим царем в голове, человеком "без лести преданным" и - куда не идет
век? - даже русским и сердечным. В последнем отношении с ним приключилось
даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при
самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл
по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту
свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих
случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее. Общества он был смешанного
разумеется, во всяком случае "тузового". Но все было впереди, время терпело,
время все терпело, и все должно было придти современем и своим чередом. Да и
летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то-есть
пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет
возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная
жизнь. Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы, коренастое, плотное
сложение, озабоченное выражение физиономии по утру на службе, веселое в
вечеру за картами или у его сиятельства, - все способствовало настоящим и
грядущим успехам и устилало жизнь его превосходительства розами.
Генерал обладал цветущим семейством. Правда, тут уже не все были розы,
но было за то и много такого, на чем давно уже начали серьезно и сердечно
сосредоточиваться главнейшие надежды и цели его превосходительства. Да и
что, какая цель в жизни важнее и святее целей родительских? К чему
прикрепиться, как не к семейству? Семейство генерала состояло из супруги и
трех взрослых дочерей. Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине
поручика, на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой,
ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, - правда и
послуживших к основанию его дальнейшей фортуны. Но генерал никогда не роптал
впоследствии на свой ранний брак, никогда не третировал его как увлечение
нерассчетливой юности и супругу свою до того уважал и до того иногда боялся
ее, что даже любил. Генеральша была из княжеского рода Мышкиных, рода хотя и
не блестящего, но весьма древнего, и за свое происхождение весьма уважала
себя. Некто из тогдашних влиятельных лиц, один из тех покровителей, которым
покровительство, впрочем, ничего не стоит, согласился заинтересоваться
браком молодой княжны. Он отворил калитку молодому офицеру, и толкнул его в
ход, а тому даже и не толчка, а только разве одного взгляда надо было, - не
пропал бы даром! За немногими исключениями, супруги прожили все время своего
долгого юбилея согласно. Еще в очень молодых летах своих, генеральша умела
найти себе, как урожденная княжна и последняя в роде, а может быть и по
личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц. Впоследствии, при
богатстве и служебном значении своего супруга, она начала в этом высшем
кругу даже несколько и освоиваться.
В эти последние годы подросли и созрели все три генеральские дочери,
Александра, Аделаида и Аглая. Правда, все три были только Епанчины, но по
матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим
впоследствии, может быть, и на очень высокое место и, что тоже довольно
важно, - все три были замечательно хороши собой, не исключая и старшей,
Александры, которой уже минуло двадцать пять лет. Средней было двадцать три
года, а младшей, Аглае, только что исполнилось двадцать. Эта младшая была
даже совсем красавица и начинала в свете обращать на себя большое внимание.
Но и это было еще не все: все три отличались образованием, умом и талантами.
Известно было, что они замечательно любили друг друга, и одна другую
поддерживали. Упоминалось даже о каких-то будто бы пожертвованиях двух
старших в пользу общего домашнего идола - младшей. В обществе они не только
не любили выставляться, но даже были слишком скромны. Никто не мог их
упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между тем знали, что они горды и
цену себе понимают. Старшая была музыкантша, средняя была замечательный
живописец; но об этом почти никто не знал многие годы, и обнаружилось это
только в самое последнее время, да и то нечаянно. Одним словом, про них
говорилось чрезвычайно много похвального. Но были и недоброжелатели. С
ужасом говорилось о том, сколько книг они прочитали. Замуж они не
торопились; известным кругом общества хотя и дорожили, но все же не очень.
Это тем более было замечательно, что все знали направление, характер, цели и
желания их родителя.
Было уже около одиннадцати часов, когда князь позвонил в квартиру
генерала. Генерал жил во втором этаже и занимал помещение по возможности
скромное, хотя и пропорциональное своему значению. Князю отворил ливрейный
слуга, и ему долго нужно было объясняться с этим человеком, с самого начала
посмотревшим на него и на его узелок подозрительно. Наконец, на
неоднократное и точное заявление, что он действительно князь Мышкин, и что
ему непременно надо видеть генерала по делу необходимому, недоумевающий
человек препроводил его рядом, в маленькую переднюю, перед самою приемной, у
кабинета, и сдал его с рук на руки другому человеку, дежурившему по утрам в
этой передней и докладывавшему генералу о посетителях. Этот другой человек
был во фраке, имел за сорок лет и озабоченную физиономию и был специальный,
кабинетный прислужник и докладчик его превосходительства, вследствие чего и
знал себе цену.
- Подождите в приемной, а узелок здесь оставьте, - проговорил он,
неторопливо и важно усаживаясь в свое кресло и с строгим удивлением
посматривая на князя, расположившегося тут же рядом подле него на стуле, с
своим узелком в руках.
- Если позволите, - сказал князь, - я бы подождал лучше здесь с вами, а
там что ж мне одному?
- В передней вам не стать, потому вы посетитель, иначе гость. Вам к
самому генералу?
Лакей, видимо, не мог примириться с мыслью впустить такого посетителя и
еще раз решился спросить его.
- Да, у меня дело... - начал было князь.
- Я вас не спрашиваю какое именно дело, - мое дело только об вас
доложить. А без секретаря, я сказал, докладывать о вас не пойду.
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более
увеличивалась; слишком уж князь не подходил под разряд вседневных
посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть не ежедневно, в известный
час приходилось принимать, особенно по делам, иногда даже очень
разнообразных гостей, но несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую,
камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было
необходимо.
- Да вы точно... из-за границы? - как-то невольно спросил он наконец -
и сбился; он хотел, может быть, спросить: "Да вы точно князь Мышкин?"
- Да, сейчас только из вагона. Мне кажется, вы хотели спросить: точно
ли я князь Мышкин? да не спросили из вежливости.
- Гм... - промычал удивленный лакей.
- Уверяю вас, что я не солгал вам, и вы отвечать за меня не будете. А
что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время
мои обстоятельства неказисты.
- Гм. Я опасаюсь не того, видите ли. Доложить я обязан, и к вам выйдет
секретарь, окромя если вы... Вот то-то вот и есть, что окромя. Вы не по
бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
- О, нет, в этом будьте совершенно удостоверены. У меня другое дело.
- Вы меня извините, а я на вас глядя спросил. Подождите секретаря; сам
теперь занят с полковником, а затем придет и секретарь... компанейский.
- Стало быть, если долго ждать, то я бы вас попросил: нельзя ли здесь
где-нибудь покурить? У меня трубка и табак с собой.
- По-ку-рить? - с презрительным недоумением вскинул на него глаза
камердинер, как бы все еще не веря ушам; - покурить? Нет, здесь вам нельзя
покурить, а к тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе... чудно-с!
- О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел
куда-нибудь, где бы вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил.
Впрочем, как вам угодно и, знаете, есть пословица: в чужой монастырь...
- Ну как я об вас об таком доложу? - пробормотал почти невольно
камердинер. - Первое то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной
сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня
спросится... Да вы что же у нас жить что ли намерены? - прибавил он, еще раз
накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
- Нет, не думаю. Даже если б и пригласили, так не останусь. Я просто
познакомиться только приехал и больше ничего.
- Как? Познакомиться? - с удивлением и с утроенною подозрительностью
спросил камердинер: - как же вы сказали сперва, что по делу?
- О, почти не по делу! То-есть, если хотите, и есть одно дело, так
только совета спросить, но я главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь
Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжен Мышкиных, и кроме
меня с нею, Мышкиных больше и нет.
- Так вы еще и родственник? - встрепенулся уже почти совсем испуганный
лакей.
- И это почти что нет. Впрочем, если натягивать, конечно, родственники,
но до того отдаленные, что, по-настоящему, и считаться даже нельзя. Я раз
обращался к генеральше из-за границы с письмом, но она мне не ответила. Я
все-таки почел нужным завязать сношения по возвращении. Вам же все это
теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все еще
беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего
посещения видна будет. Примут - хорошо, не примут - тоже, может быть, очень
хорошо. Только не могут, кажется, не принять: генеральша уж конечно захочет
видеть старшего и единственного представителя своего рода, а она породу свою
очень ценит, как я об ней в точности слышал.
Казалось бы, разговор князя был самый простой; но чем он был проще, тем
и становился в настоящем случае нелепее, и опытный камердинер не мог не
почувствовать что-то, что совершенно прилично человеку с человеком и
совершенно неприлично гостю с человеком. А так как люди гораздо умнее, чем
обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что
тут два дела: или князь так какой-нибудь потаскун и непременно пришел на
бедность просить, или князь просто дурачек и амбиции не имеет, потому что
умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои
дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае, не пришлось бы за
него отвечать?
- А все-таки вам в приемную бы пожаловать, - заметил он по возможности
настойчивее.
- Да вот сидел бы там, так вам бы всего и не объяснил, - весело
засмеялся князь, - а, стало быть, вы все еще беспокоились бы, глядя на мой
плащ и узелок. А теперь вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и
доложить самим.
- Я посетителя такого как вы без секретаря доложить не могу, а к тому
же и сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого, пока там
полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
- Чиновник-то?
- Гаврила-то Ардалионыч? Нет. Он в Компании от себя служит. Узелок-то
постановьте хоть вон сюда.
- Я уж об этом думал; если позволите. И знаете, сниму я и плащ?
- Конечно, не в плаще же входить к нему.
Князь встал, поспешно снял с себя плащ и остался в довольно приличном и
ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка.
На цепочке оказались женевские серебряные часы.
Хотя князь был и дурачек, - лакей уж это решил, - но все-таки
генеральскому камердинеру показалось, наконец, неприличным продолжать долее
разговор от себя с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то
нравился, в своем роде, конечно. Но с другой точки зрения он возбуждал в нем
решительное и грубое негодование.
- А генеральша когда принимает? - спросил князь, усаживаясь опять на
прежнее место.
- Это уж не мое дело-с. Принимают розно, судя по лицу. Модистку и в
одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже
к раннему завтраку допускают.
- Здесь у вас в комнатах теплее чем за границей зимой, - заметил князь,
- а вот там зато на улицах теплее нашего, а в домах зимой - так русскому
человеку и жить с непривычки нельзя.
- Не топят?
- Да, да и дома устроены иначе, то-есть печи и окна.
- Гм! А долго вы изволили ездить?
- Да четыре года. Впрочем, я все на одном почти месте сидел, в деревне.
- Отвыкли от нашего-то?
- И это правда. Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски не
забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: "а ведь я хорошо говорю". Я,
может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить
по-русски хочется.
- Гм! Хе! В Петербурге-то прежде живали? (Как ни крепился лакей, а
нево