- Как совершенно другое? Ведь  вот  вы  все-таки  женитесь?  Стало-быть
упорствуете... Женитесь вы или нет?
     - Ну да... женюсь; да, женюсь!
     - Так как же не то?
     - О, нет, не то, не то! Это, это все равно что я женюсь, это ничего!
     - Как все равно и ничего? Не пустяки же ведь  и  это?  Вы  женитесь  на
любимой женщине, чтобы составить ее счастье, а Аглая Ивановна  это  видит  и
знает, так как же все равно?
     - Счастье? О, нет! Я так только просто женюсь; она хочет; да  и  что  в
том, что я женюсь: я... Ну, да это все равно! Только она  непременно  умерла
бы. Я вижу теперь что этот брак с Рогожиным был сумасшествие! Я  теперь  все
понял, чего прежде не понимал, и видите: когда они  обе  стояли  тогда  одна
против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести...  Вы  не
знаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я этого  никому  не
говорил, никогда,  даже  Аглае,  но  я  не  могу  лица  Настасьи  Филипповны
выносить... Вы давеча правду говорили про этот, тогдашний вечер  у  Настасьи
Филипповны; но тут было еще одно, что вы пропустили, потому что не знаете: я
смотрел на ее лицо! Я еще утром, на портрете, не мог его  вынести...  Вот  у
Веры, у Лебедевой, совсем другие глаза; я... я боюсь ее лица! - прибавил  он
с чрезвычайным страхом.
     - Боитесь?
     - Да; она - сумасшедшая! - прошептал он бледнея.
     - Вы наверно это знаете? -  спросил  Евгений  Павлович  с  чрезвычайным
любопытством.
     - Да, наверно; теперь уже  наверно;  теперь,  в  эти  дни,  совсем  уже
наверно узнал!
     - Что же вы над собой делаете? - в испуге вскричал Евгений Павлович:  -
стало-быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут понять ничего нельзя... Даже
и не любя, может быть?
     - О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это...  дитя;  теперь  она  дитя,
совсем дитя! О, вы ничего не знаете!
     - И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?
     - О, да, да!
     - Как же? Стало быть, обеих хотите любить?
     - О, да, да!
     - Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь!
     - Я без Аглаи... я непременно должен ее видеть! Я... я  скоро  умру  во
сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне. О, если б Аглая знала,  знала
бы все... то-есть непременно все. Потому что тут надо знать все, это  первое
дело! Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда  это  надо,
когда этот другой виноват!... Я, впрочем, не знаю, что говорю, я  запутался;
вы ужасно поразили меня... И неужели у ней и теперь такое лицо,  как  тогда,
когда она выбежала? О, да,  я  виноват!  Вероятнее  всего,  что  я  во  всем
виноват! Я еще не знаю в чем именно, но я виноват... Тут есть что-то  такое,
чего я не могу вам объяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но...  Аглая
Ивановна поймет! О, я всегда верил, что она поймет.
     - Нет, князь,  не  поймет!  Аглая  Ивановна  любила  как  женщина,  как
человек, а не как... отвлеченный дух.  Знаете  ли  что,  бедный  мой  князь:
вернее всего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!
     - Я не знаю... может быть, может быть;  вы  во  многом  правы,  Евгений
Павлович. Вы чрезвычайно умны, Евгений Павлович; ах, у меня голова  начинает
опять болеть, пойдемте к ней! Ради бога, ради бога!
     - Да говорю же вам, что ее в Павловске нет, она в Колмине.
     - Поедемте в Колмино, поедемте сейчас!
     - Это не-воз-можно! - протянул Евгений Павлович, вставая.
     - Послушайте, я напишу письмо; отвезите письмо!
     - Нет, князь, нет! Избавьте от таких поручений, не могу!
     Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениями странными: и по его
мнению выходило, что князь несколько не в своем уме. И что такое значит  это
лицо, которого он боится, и которое так любит! И  в  то  же  время  ведь  он
действительно, может быть, умрет без  Аглаи,  так  что,  может  быть,  Аглая
никогда и не узнает, что он ее до такой степени  любит!  Ха-ха!  И  как  это
любить двух? Двумя разными любвями какими-нибудь?  Это  интересно...  бедный
идиот! И что с ним будет теперь?

X.
     Князь однако же не умер до своей свадьбы, ни на яву, ни "во  сне",  как
предсказал Евгению Павловичу. Может, он и в самом деле  спал  не  хорошо,  и
видел дурные сны; но днем, с людьми, казался добрым и даже довольным, иногда
только очень задумчивым, но это когда бывал один. Со свадьбой  спешили;  она
пришлась около недели спустя после посещения Евгения  Павловича.  При  такой
поспешности, даже самые лучшие друзья князя, если б он имел таковых,  должны
были бы разочароваться в  своих  усилиях  "спасти"  несчастного  сумасброда.
Ходили слухи, будто бы в  визите  Евгения  Павловича  были  отчасти  виновны
генерал Иван Федорович и супруга его, Лизавета Прокофьевна. Но  если  б  они
оба, по безмерной доброте своего сердца, и  могли  пожелать  спасти  жалкого
безумца от бездны, то конечно должны были  ограничиться  только  одною  этою
слабою  попыткой;  ни  положение  их,  ни  даже,   может   быть,   сердечное
расположение (что  натурально)  не  могли  соответствовать  более  серьезным
усилиям. Мы упоминали, что даже и окружавшие князя отчасти  восстали  против
него. Вера Лебедева, впрочем, ограничилась одними слезами  наедине,  да  еще
тем, что больше сидела у себя дома и меньше заглядывала к князю, чем прежде,
Коля в это время хоронил своего отца; старик умер  от  второго  удара,  дней
восемь спустя после первого. Князь принял большое участие в горе семейства и
в первые дни по нескольку  часов  проводил  у  Нины  Александровны;  был  на
похоронах и в церкви. Многие заметили,  что  публика,  бывшая  в  церкви,  с
невольным шопотом встречала и провожала князя; то же бывало и на улицах, и в
саду: когда он  проходил  или  проезжал,  раздавался  говор,  называли  его,
указывали, слышалось имя Настасьи Филипповны. Ее искали и на  похоронах,  но
на похоронах  ее  не  было.  Не  было  на  похоронах  и  капитанши,  которую
успел-таки остановить и сократить во-время Лебедев. Отпевание  произвело  на
князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву еще в церкви,  в
ответ на какой-то его вопрос, что в первый раз присутствует при православном
отпевании и  только  в  детстве  помнит  еще  другое  отпевание  в  какой-то
деревенской церкви.
     - Да-с, точно ведь  и  не  тот  самый  человек  лежит,  во  гробе-то-с,
которого мы еще так недавно к  себе  председателем  посадили,  помните-с?  -
шепнул Лебедев князю: - кого ищете-с?
     - Так, ничего, мне показалось...
     - Не Рогожина?
     - Разве он здесь?
     - В церкви-с.
     - То-то мне как будто его  глаза  показались,  -  пробормотал  князь  в
смущении, - да что ж... Зачем он? Приглашен?
     - И не думали-с. Он ведь и незнакомый совсем-с.  Здесь  ведь  всякие-с,
публика-с. Да чего вы так изумились?  Я  его  теперь  часто  встречаю;  раза
четыре уже в последнюю неделю здесь встречал, в Павловске.
     - Я его ни разу еще не видал... с того времени, - пробормотал князь.
     Так как Настасья Филипповна тоже ни разу еще не сообщала ему о том, что
встречала "с тех пор" Рогожина, то князь  и  заключил  теперь,  что  Рогожин
нарочно почему-нибудь на глаза не кажется. Весь этот день он был  в  сильной
задумчивости; Настасья же Филипповна была необыкновенно весела весь тот день
и в тот вечер.
     Коля,  помирившийся  с  князем  еще  до  смерти  отца,  предложил   ему
пригласить в шафера (так как дело было насущное и неотлагательное) Келлера и
Бурдовского. Он ручался за Келлера, что тот будет  вести  себя  прилично,  а
может быть, и "пригодится",  а  про  Бурдовского  и  говорить  было  нечего,
человек тихий и скромный. Нина Александровна и Лебедев замечали  князю,  что
если уж решена свадьба, то, по крайней мере, зачем в  Павловске,  да  еще  в
дачный, в модный сезон, зачем так публично? Не лучше ли в Петербурге, и даже
на дому? Князю слишком ясно было, к чему клонились все  эти  страхи;  но  он
ответил  коротко  и  просто,  что  таково   непременное   желание   Настасьи
Филипповны.
     Назавтра явился к князю и Келлер,  повещенный  о  том,  что  он  шафер.
Прежде чем войти, он остановился в дверях и, как только увидел князя, поднял
кверху правую руку с разогнутым указательным  пальцем  и  прокричал  в  виде
клятвы:
     - Не пью!
     Затем подошел к князю, крепко сжал и потряс ему  обе  руки  и  объявил,
что, конечно, он в начале, как услышал, был  враг,  что  и  провозгласил  за
билльярдом, и  не  почему  другому,  как  потому,  что  прочил  за  князя  и
ежедневно, с нетерпением друга, ждал видеть за ним не  иначе  как  принцессу
де-Роган, или по крайней мере  де-Шабо;  но  теперь  видит  сам,  что  князь
мыслит, по крайней мере, в двенадцать раз благороднее, чем все  они  "вместе
взятые"! Ибо ему нужны не блеск, не богатство и даже не почесть, а только  -
истина! Симпатии высоких особ слишком известны, а князь слишком высок  своим
образованием, чтобы не быть высокою особой, говоря  вообще!  "Но  сволочь  и
всякая шушера судят иначе; в городе, в домах,  в  собраниях,  на  дачах,  на
музыке, в распивочных, за билльярдами, только и толку, только и крику, что о
предстоящем событии. Слышал, что хотят даже шаривари устроить под окнами,  и
это, так сказать, в первую ночь! "Если вам нужен, князь,  пистолет  честного
человека, то с полдюжины благородных выстрелов готов  обменять,  прежде  еще
чем вы поднимитесь на другое  утро  с  медового  ложа".  Советовал  тоже,  в
опасении большого прилива жаждущих, по выходе из церкви, пожарную  трубу  на
дворе  приготовить;  но  Лебедев  воспротивился:  "дом,  говорит,  на  щепки
разнесут, в случае пожарной-то трубы".
     - Этот Лебедев интригует против вас, князь, ей богу! Они хотят вас  под
казенную опеку взять, можете вы себе это представить, со всем, со  свободною
волей и с деньгами, то-есть с двумя предметами, отличающими каждого  из  нас
от четвероногого! Слышал, доподлинно слышал! Одна правда истинная!
     Князь припомнил, что как будто и сам он что-то в этом роде уже  слышал,
но, разумеется, не обратил внимания. Он и теперь только рассмеялся и тут  же
опять забыл. Лебедев действительно некоторое время хлопотал;  расчеты  этого
человека всегда зарождались как  бы  по  вдохновению  и  от  излишнего  жару
усложнялись, разветвлялись и удалялись  от  первоначального  пункта  во  все
стороны; вот почему ему мало что и удавалось в его жизни.  Когда  он  пришел
потом, почти уже за день свадьбы, к князю каяться (у него  была  непременная
привычка приходить всегда каяться  к  тем,  против  кого  он  интриговал,  и
особенно если не удавалось), то объявил ему,  что  он  рожден  Талейраном  и
неизвестно каким образом остался лишь Лебедевым. Затем  обнаружил  пред  ним
всю игру, при чем заинтересовал князя чрезвычайно. По словам его, он начал с
того, что принялся искать покровительства высоких  особ,  на  которых  бы  в
случае надобности ему  опереться,  и  ходил  к  генералу  Ивану  Федоровичу.
Генерал Иван  Федорович  был  в  недоумении,  очень  желал  добра  "молодому
человеку", но объявил, что "при всем желании спасти, ему  здесь  действовать
неприлично". Лизавета Прокофьевна ни слышать  ни  видеть  его  не  захотела;
Евгений Павлович и князь Щ. только  руками  отмахивались.  Но  он,  Лебедев,
духом не упал и советовался с одним  тонким  юристом,  почтенным  старичком,
большим ему приятелем и почти  благодетелем;  тот  заключил,  что  это  дело
совершенно  возможное,  лишь  бы  были  свидетели  компетентные  умственного
расстройства  и  совершенного  помешательства,   да   при   этом,   главное,
покровительство высоких особ. Лебедев не уныл и  тут,  и  однажды  привел  к
князю даже доктора, тоже почтенного  старичка,  дачника,  с  Анной  на  шее,
единственно  для  того,  чтоб  осмотреть,  так  сказать,  самую   местность,
ознакомиться с князем и покамест не официально, но,  так  сказать,  дружески
сообщить о нем свое заключение. Князь помнил это посещение к  нему  доктора;
он помнил, что Лебедев еще накануне приставал к нему,  что  он  нездоров,  и
когда князь решительно отказался от медицины, то вдруг  явился  с  доктором,
под предлогом, что сейчас они оба от господина  Терентьева,  которому  очень
худо, и что доктор имеет кое-что сообщить о больном  князю.  Князь  похвалил
Лебедева и принял доктора с чрезвычайным радушием. Тотчас же разговорились о
больном Ипполите;  доктор  попросил  рассказать  подробнее  тогдашнюю  сцену
самоубийства, и князь совершенно увлек его  своим  рассказом  и  объяснением
события. Заговорили о петербургском  климате,  о  болезни  самого  князя,  о
Швейцарии, о Шнейдере. Изложением  системы  лечения  Шнейдера  и  рассказами
князь до того заинтересовал доктора, что тот просидел  два  часа;  при  этом
курил превосходные сигары князя, а со стороны  Лебедева  явилась  превкусная
наливка, которую принесла Вера, при чем доктор, женатый и семейный  человек,
пустился перед Верой в особые комплименты, чем и  возбудил  в  ней  глубокое
негодование. Расстались друзьями. Выйдя от князя, доктор  сообщил  Лебедеву,
что если все таких  брать  в  опеку,  так  кого  же  бы  приходилось  делать
опекунами? На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего  в
скорости события, доктор лукаво и коварно качал головой и  наконец  заметил,
что не говоря уже о том "мало ли кто на ком женится", обольстительная особа,
сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже  одно
может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого  и  от
Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому  предстоящий
выбор не  только  не  выражает  со  стороны  дорогого  князя,  так  сказать,
особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого
светского  ума  и  расчета,  а  стало   быть   способствует   к   заключению
противоположному и для князя совершенно приятному..." Эта мысль  поразила  и
Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил  он  князю:  "теперь  кроме
преданности и пролития крови ничего от меня не увидите; с тем и явился".
     Развлекал в эти  последние  дни  князя  и  Ипполит;  он  слишком  часто
присылал за ним. Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети, брат
и сестра Ипполита, были по крайней мере тем  рады  даче,  что  спасались  от
больного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне его
жертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной  продолжал
называть его своею "нянькой", в то же время как бы не смея  и  не  презирать
его за его роль примирителя. Он был в чрезвычайной претензии на Колю за  то,
что почти не ходил к нему, оставаясь сперва с умиравшим  отцом,  а  потом  с
овдовевшею матерью. Наконец он поставил целью своих насмешек ближайший  брак
князя с Настасьей Филипповной и кончил тем, что оскорбил князя и  вывел  его
наконец из себя: тот перестал посещать его. Через два дня приплелась по-утру
капитанша и в слезах просила князя пожаловать к ним, не то тот  ее  сгложет.
Она прибавила, что он желает открыть большой секрет.  Князь  пошел.  Ипполит
желал помириться, заплакал и после слез, разумеется, еще пуще озлобился,  но
только трусил выказать злобу. Он был очень плох, и по всему было видно,  что
теперь уже умрет скоро. Секрета не было никакого, кроме одних  чрезвычайных,
так сказать, задыхающихся  от  волнения  (может  быть,  выделанного)  просьб
"беречься Рогожина". "Это человек такой, который  своего  не  уступит;  это,
князь, не нам с вами чета: этот если захочет, то уж не дрогнет..." и пр.,  и
пр. Князь стал расспрашивать подробнее, желал добиться каких-нибудь  фактов;
но фактов не было никаких, кроме личных ощущений и впечатлений  Ипполита.  К
чрезвычайному удовлетворению своему, Ипполит кончил тем, что напугал наконец
князя ужасно. Сначала князь не хотел отвечать  на  некоторые  особенные  его
вопросы и только улыбался на советы: "бежать даже хоть за  границу;  русские
священники есть везде, и там обвенчаться можно". Но наконец  Ипполит  кончил
следующею мыслью: "я ведь боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин  знает,  как
вы ее любите; любовь за любовь; вы у него  отняли  Настасью  Филипповну,  он
убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам  тяжело
будет, не правда ли?" Он достиг цели; князь ушел от него сам не свой.
     Эти предостережения о Рогожине пришлись уже накануне свадьбы. В этот же
вечер, в последний раз пред венцом, виделся князь и с Настасьей Филипповной;
но Настасья Филипповна не в состоянии была успокоить его, и даже напротив, в
последнее время все более и более усиливала его  смущение.  Прежде,  то-есть
несколько дней назад, она, при свиданиях  с  ним,  употребляла  все  усилия,
чтобы развеселить его, боялась ужасно его  грустного  вида:  пробовала  даже
петь ему; всего же чаще рассказывала ему все, что могла запомнить  смешного.
Князь всегда почти делал вид, что очень смеется, а иногда  и  в  самом  деле
смеялся  блестящему  уму  и  светлому  чувству,   с   которым   она   иногда
рассказывала, когда увлекалась, а она увлекалась часто. Видя же смех  князя,
видя произведенное на него впечатление, она приходила в восторг  и  начинала
гордиться собой. Но теперь грусть  и  задумчивость  ее  возрастали  почти  с
каждым часом. Мнения его о Настасье  Филипповне  были  установлены,  не  то,
разумеется, все в ней показалось бы ему теперь загадочным и  непонятным.  Но
он искренно верил, что она может еще воскреснуть. Он совершенно  справедливо
сказал Евгению Павловичу, что искренно и вполне ее любит, и в  любви  его  к
ней заключалось действительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному
ребенку, которого трудно и даже невозможно оставить  на  свою  волю.  Он  не
объяснял никому своих чувств к ней и даже не любил говорить об этом, если  и
нельзя было  миновать  разговора;  с  самою  же  Настасьей  Филипповной  они
никогда, сидя вместе, не рассуждали "о чувстве", точно оба слово себе  такое
дали.  В  их  обыкновенном,  веселом  и  оживленном  разговоре  мог   всякий
участвовать. Дарья Алексеевна рассказывала потом, что все это  время  только
любовалась и радовалась, на них глядя.
     Но этот же взгляд его  на  душевное  и  умственное  состояние  Настасьи
Филипповны избавлял его отчасти и от многих других  недоумений.  Теперь  это
была совершенно иная женщина, чем та, какую он знал месяца три назад. Он уже
не задумывался теперь, например, почему она тогда бежала от брака с ним,  со
слезами, с проклятиями и  упреками,  а  теперь  настаивает  сама  скорее  на
свадьбе? "Стало быть, уж не боится, как тогда, что браком с ним составит его
несчастье", думал князь. Такая быстро возродившаяся уверенность в  себе,  на
его взгляд, не могла быть в ней натуральною. Не  из  одной  же  ненависти  к
Аглае, опять-таки, могла  произойти  эта  уверенность:  Настасья  Филипповна
несколько глубже  умела  чувствовать.  Не  из  страху  же  перед  участью  с
Рогожиным? Одним словом, тут могли иметь участие и все эти причины вместе  с
прочим; но для него было всего яснее, что тут именно то, что он  подозревает
уже давно, и что бедная, больная душа не вынесла. Все это, хоть и избавляло,
в своем роде, от недоумений, не могло дать ему ни спокойствия, ни отдыха  во
все это время. Иногда он как бы старался ни о чем не  думать;  на  брак  он,
кажется, и в самом деле смотрел как бы на  какую-то  неважную  формальность;
свою собственную  судьбу  он  слишком  дешево  ценил.  Что  же  касается  до
возражений, до разговоров, в роде разговора с Евгением Павловичем, то тут он
решительно  бы  ничего  не   мог   ответить   и   чувствовал   себя   вполне
некомпетентным, а потому и удалялся от всякого разговора в этом роде.
     Он, впрочем, заметил, что Настасья Филипповна слишком  хорошо  знала  и
понимала, что значила для него Аглая. Она только не говорила, но он видел ее
"лицо"  в  то  время,  когда  она  заставала  его  иногда,  еще  в   начале,
собирающимся к Епанчиным. Когда выехали Епанчины