- Что ты? Ну, куда ты? - говорила она: - выпустишь его теперь,  он  еще
хуже наделает, по всем пойдет!..
     - Что он там наделал? Что говорил?
     - Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только  всех  напугал.
Пришел к Ивану Федоровичу, - того не было; потребовал Лизавету  Прокофьевну.
Сначала места просил у ней,  на  службу  поступить,  а  потом  стал  на  нас
жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно... много чего наговорил.
     - Ты не могла узнать? - трепетал как в истерике Ганя.
     - Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что  говорил,  а,  может,
мне и не передали всего.
     Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.
     - Смешная Аглая, - заметила она вдруг, - останавливает меня и  говорит:
"передайте от меня особенное, личное уважение  вашим  родителям;  я  наверно
найду на-днях случай видеться с вашим папашей".  И  этак  серьезно  говорит.
Странно ужасно...
     - Не в насмешку? Не в насмешку?
     - То-то и есть что нет; тем-то и странно.
     - Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?
     - Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но  ты
мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и  знает,  потому  что
сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу.  И
с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!
     - Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало. Вор в нашем
семействе, "глава семейства"!
     - Ну, вздор! - крикнула Варя совсем рассердившись:  -  пьяная  история,
больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь... сами-то они хороши:  ума
палата. Я вот во столечко это ценю.
     - Старик вор и пьяница, - желчно продолжал Ганя, - я нищий, муж  сестры
ростовщик, - было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!
     - Этот муж сестры, ростовщик, тебя...
     - Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуста.
     - Чего ты злишься? - спохватилась Варя. - Ничего-то не понимаешь, точно
школьник. Ты думаешь, все это могло повредить тебе в глазах Аглаи? Не знаешь
ты  ее  характера;  она  от  первейшего  жениха  отвернется,  а  к  студенту
каком-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, - вот
ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересен  стал,
если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку.  Князь  ее
на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых,  что
он на глаза всех идиот. Уж одно то, что она семью из-за  него  перемутит,  -
вот что ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!
     - Ну, еще увидим, понимаем или не  понимаем,  -  загадочно  пробормотал
Ганя, - только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике.  Я  думал,
князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он  и  мне  не  хотел
всего выговорить, когда я пристал...
     - Стало быть, сам видишь, что и мимо его все уже известно.  Да  и  чего
тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда,  то  это  бы
только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.
     - Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь романизм. Все  до
известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.
     - Аглая-то бы струсила?  -  вспылила  Варя,  презрительно  поглядев  на
брата: - а низкая, однако же, у тебя душонка! Не стоите вы все ничего. Пусть
она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.
     - Ну, ничего, ничего, не  сердись,  -  самодовольно  пробормотал  опять
Ганя.
     - Мне мать только жаль, - продолжала Варя, - боюсь, чтоб эта  отцовская
история до нее не дошла, ах, боюсь!
     - И наверно дошла, - заметил Ганя.
     Варя было встала, чтоб отправиться на верх  к  Нине  Александровне,  но
остановилась и внимательно посмотрела на брата.
     - Кто же ей мог сказать?
     - Ипполит, должно быть. Первым удовольствием, я думаю, почел матери это
отрапортовать, как только к нам переехал.
     - Да почему он-то знает, скажи мне, пожалуста? Князь и  Лебедев  никому
решили не говорить, Коля даже ничего не знает.
     - Ипполит-то? Сам узнал. Представить не можешь, до  какой  степени  это
хитрая тварь; какой он сплетник, какой у него нос, чтоб отыскать чутьем  все
дурное, все что скандально. Ну, верь не верь, а  я  убежден,  что  он  Аглаю
успел в руки взять! А не взял, так возьмет. Рогожин с ним  тоже  в  сношения
вошел. Как это  князь  не  замечает!  И  уж  как  ему  теперь  хочется  меня
подсидеть! За личного врага меня почитает, я это давно раскусил, и  с  чего,
что ему тут, ведь умрет, я понять не могу! Но я его надую; увидишь,  что  не
он меня, а я его подсижу.
     - Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь?  И  стоит  он  того,
чтоб его подсиживать?
     - Ты же переманить его к нам посоветовала.
     - Я думала, что он будет полезен; а знаешь, что он сам теперь  влюбился
в Аглаю и  писал  к  ней?  Меня  расспрашивали...  чуть  ли  он  к  Лизавете
Прокофьевне не писал.
     - В этом смысле неопасен! - сказал Ганя, злобно засмеявшись, - впрочем,
верно что-нибудь да не то. Что он влюблен, это очень может быть, потому  что
мальчишка! Но... он не станет анонимные письма  старухе  писать.  Это  такая
злобная, ничтожная, самодовольная  посредственность!..  Я  убежден,  я  знаю
наверно, что он меня пред нею  интриганом  выставил,  с  того  и  начал.  Я,
признаюсь, как дурак ему проговорился сначала; я думал,  что  он  из  одного
мщения к князю в мои интересы войдет; он такая хитрая тварь! О,  я  раскусил
его теперь совершенно. А про эту покражу он от своей же  матери  слышал,  от
капитанши. Старик, если и решился на это, так для капитанши. Вдруг мне, ни с
того ни с сего, сообщает, что "генерал" его матери четыреста рублей  обещал,
и совершенно этак ни с того, ни с сего, безо всяких  церемоний.  Тут  я  все
понял. И так мне в глаза и заглядывает, с наслаждением  с  каким-то;  мамаше
он, наверно, то же сказал, единственно из удовольствия сердце ей  разорвать.
И чего он не умирает, скажи мне, пожалуста? Ведь обязался  чрез  три  недели
умереть, а  здесь  еще  потолстел!  Перестает  кашлять;  вчера  вечером  сам
говорил, что другой уже день кровью не кашляет.
     - Выгони его.
     - Я не ненавижу его, а презираю, - гордо произнес Ганя. -  Ну  да,  да,
пусть я его ненавижу, пусть! - вскричал он вдруг с необыкновенною яростью; -
и я ему выскажу это в глаза, когда он даже умирать будет, на своей  подушке!
Если бы ты читала его  исповедь,  -  боже!  какая  наивность  наглости!  Это
поручик Пирогов, это Ноздрев в трагедии, а главное - мальчишка! О,  с  каким
бы наслаждением я тогда его высек, именно чтоб удивить его. Теперь  он  всем
мстит, за то что тогда не удалось... Но что это? Там опять шум! Да что  это,
наконец, такое? Я  этого,  наконец,  не  потерплю.  Птицын!  -  вскричал  он
входящему в комнату Птицыну: - что это, до чего у нас дело дойдет,  наконец?
Это... это...
     Но шум быстро приближался, дверь вдруг распахнулась, и старик  Иволгин,
в гневе, багровый, потрясенный, вне себя, тоже  набросился  на  Птицына.  За
стариком следовали Нина Александровна, Коля и сзади всех Ипполит.

II.
     Ипполит уже пять дней как переселился  в  дом  Птицына.  Это  случилось
как-то натурально, без особых слов  и  без  всякой  размолвки  между  ним  и
князем; они не только не поссорились, но, с виду, как будто даже  расстались
друзьями. Гаврила Ардалионович,  так  враждебный  к  Ипполиту  на  тогдашнем
вечере, сам пришел  навестить  его,  уже  на  третий,  впрочем,  день  после
происшествия, вероятно, руководимый какою-нибудь внезапною мыслью. Почему-то
и Рогожин стал тоже приходить к больному. Князю в первое время казалось, что
даже и лучше будет для "бедного мальчика", если он переселится из его  дома.
Но и во время своего переселения Ипполит уже выражался, что он  переселяется
к Птицыну, "который так добр, что дает ему угол", и ни разу, точно  нарочно,
не выразился, что переезжает к  Гане,  хотя  Ганя-то  и  настоял,  чтоб  его
приняли в дом. Ганя это тогда же заметил и обидчиво заключил в свое сердце.
     Он был прав, говоря  сестре,  что  больной  поправился,  Действительно,
Ипполиту было несколько лучше прежнего, что заметно было с первого  на  него
взгляда. Он вошел в комнату  не  торопясь,  позади  всех,  с  насмешливою  и
недоброю улыбкой. Нина Александровна вошла  очень  испуганная.  (Она  сильно
переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж  дочь  и  переехав  к  ней
жить, она почти перестала вмешиваться наружно в дела своих детей.) Коля  был
озабочен и как бы в  недоумении;  он  многого  не  понимал  в  "сумасшествии
генерала", как он выражался, конечно, не зная  основных  причин  этой  новой
сумятицы в доме. Но ему ясно было, что отец до того уже вздорит, ежечасно  и
повсеместно, и до того вдруг переменился, что как будто совсем стал  не  тот
человек, как прежде. Беспокоило его тоже, что старик  в  последние  три  дня
совсем даже перестал пить. Он знал, что он разошелся  и  даже  поссорился  с
Лебедевым и с князем. Коля только что воротился домой  с  полуштофом  водки,
который приобрел на собственные деньги.
     - Право, мамаша, - уверял он еще наверху Нину Александровну,  -  право,
лучше пусть выпьет. Вот уже три дня как не прикасался;  тоска,  стало  быть.
Право, лучше; я ему и в долговое носил...
     Генерал растворил дверь наотлет и стал  на  пороге,  как  бы  дрожа  от
негодования.
     - Милостивый государь! - закричал он громовым голосом Птицыну:  -  если
вы  действительно  решились  пожертвовать  молокососу  и  атеисту  почтенным
стариком, отцом вашим, то-есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным
у государя своего, то нога моя, с сего  же  часу,  перестанет  быть  в  доме
вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот... винт! Да,
винт! Я сказал нечаянно, но это - винт! Потому что  он  винтом  сверлит  мою
душу, и безо всякого уважения... винтом!
     - Не штопор ли? - вставил Ипполит.
     - Нет, не штопор, ибо я пред тобой генерал, а не бутылка. Я знаки имею,
знаки отличия... а ты шиш имеешь. Или он, или я! Решайте, сударь, сейчас же,
сей же час! - крикнул он опять в исступлении Птицыну. Тут Коля подставил ему
стул, и он опустился на него почти в изнеможении.
     - Право бы, вам  лучше...  заснуть,  -  пробормотал  было  ошеломленный
Птицын.
     - Он же еще и угрожает! - проговорил сестре вполголоса Ганя.
     - Заснуть! - крикнул генерал: - я не пьян, милостивый  государь,  и  вы
меня оскорбляете. Я вижу, - продолжал он, вставая опять, - я вижу, что здесь
все против меня, все и все,  Довольно!  Я  ухожу...  Но  знайте,  милостивый
государь, знайте...
     Ему не дали договорить и усадили опять; стали  упрашивать  успокоиться.
Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала.
     - Да что я сделал ему? На что он жалуется? -  вскричал  Ипполит,  скаля
зубы.
     - А разве не сделали? заметила вдруг Нина Александровна;  -  уж  вам-то
особенно стыдно и... бесчеловечно старика мучить... да еще на вашем месте.
     - Во-первых, какое такое мое место, сударыня! Я вас очень  уважаю,  вас
именно, лично, но...
     - Это винт! - кричал генерал: - он сверлит мою душу и сердце! Он хочет,
чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже  был
осыпан почестями; а ты  только  завистливый  червь,  перерванный  надвое,  с
кашлем... и умирающий от злобы и от неверия... И зачем тебя Гаврила  перевел
сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
     - Да полноте, трагедию завел! - крикнул Ганя: - не срамили  бы  нас  по
всему городу, так лучше бы было!
     - Как, я срамлю тебя, молокосос! Тебя?  Я  честь  только  сделать  могу
тебе, а не обесчестить тебя!
     Он вскочил, и его уже не могли сдержать;  но  и  Гаврила  Ардалионович,
видимо, прорвался.
     - Туда же о чести! - крикнул он злобно.
     - Что ты сказал? - загремел генерал, бледнея и шагнув к нему шаг.
     - А то, что мне стоит только рот открыть, чтобы... - завопил вдруг Ганя
и не договорил. Оба стояли друг пред другом, не в меру потрясенные, особенно
Ганя.
     - Ганя, что ты? - крикнула Нина Александровна,  бросаясь  останавливать
сына.
     - Экой вздор со всех сторон! - отрезала в негодовании Варя: -  полноте,
мамаша, - схватила она ее.
     - Только для матери и щажу, - трагически произнес Ганя.
     - Говори! - ревел генерал в  совершенном  исступлении:  -  говори,  под
страхом отцовского проклятия... говори!
     - Ну вот, так я испугался вашего проклятия! И кто в том виноват, что вы
восьмой день как помешанный? Восьмой  день,  видите,  я  по  числам  знаю...
Смотрите, не доведите меня до черты; все скажу... Вы зачем к Епанчиным вчера
потащились? Еще стариком называется, седые волосы, отец семейства! Хорош!
     - Молчи, Ганька! - закричал Коля: - молчи, дурак!
     - Да чем я-то, я-то чем его  оскорбил?  -  настаивал  Ипполит,  но  все
как-будто тем же насмешливым тоном. - Зачем  он  меня  винтом  называет,  вы
слышали? Сам ко мне пристал; пришел сейчас и заговорил о  каком-то  капитане
Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и прежде,  сами
знаете. Что мне за дело до капитана Еропегова, согласитесь сами?  Я  не  для
капитана Еропегова сюда переехал. Я только выразил  ему  вслух  мое  мнение,
что, может, этого капитана Еропегова совсем никогда не  существовало.  Он  и
поднял дым коромыслом.
     - Без сомнения, не существовало! - отрезал Ганя.
     Но генерал  стоял  как  ошеломленный  и  только  бессмысленно  озирался
кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В  первое
мгновение он не мог даже и слов  найти.  И  наконец  только,  когда  Ипполит
расхохотался на ответ Гани и прокричал: "Ну, вот, слышали,  собственный  ваш
сын тоже говорит,  что  никакого  капитана  Еропегова  не  было",  -  старик
проболтал, совсем сбившись:
     - Капитона Еропегова,  а  не  капитана...  Капитона...  подполковник  в
отставке, Еропегов... Капитон.
     - Да и Капитона не было! - совсем уж разозлился Ганя.
     - По... почему не было? - пробормотал генерал, и краска бросилась ему в
лицо.
     - Да полноте! - унимали Птицын и Варя.
     - Молчи, Ганька! - крикнул опять Коля.
     Но заступничество как бы опамятовало и генерала.
     - Как не было? Почему не существовало? - грозно вскинулся он на сына.
     - Так, потому что не было. Не было да и только, да совсем  и  не  может
быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.
     - И это сын... это мой родной сын, которого  я...  о  боже!  Еропегова,
Ерошки Еропегова не было!
     - Ну, вот, то Ерошки, то Капитошки! - ввернул Ипполит.
     -  Капитошки,  сударь,  Капитошки,  а  не  Ерошки!   Капитон,   Капитан
Алексеевич, то бишь, Капитон... подполковник...  в  отставке...  женился  на
Марье... на Марье Петровне Су... Су...  друг  и  товарищ...  Сутуговой...  с
самого даже юнкерства. Я за него пролил...  я  заслонил...  убит.  Капитошки
Еропегова не было! Не существовало!
     Генерал кричал в азарте, но так, что можно было подумать, что дело  шло
об одном, а крик шел о другом. Правда, в другое время он, конечно, вынес  бы
что-нибудь и гораздо  пообиднее  известия  о  совершенном  небытии  Капитона
Еропегова, покричал бы, затеял бы историю, вышел бы из себя, но  все-таки  в
конце концов удалился бы к себе на верх спать. Но  теперь,  по  чрезвычайной
странности сердца человеческого, случилось так, что именно  подобная  обида,
как сомнение в Еропегове, и должна была переполнить чашу. Старик побагровел,
поднял руки и прокричал:
     - Довольно! Проклятие мое... прочь из этого  дома!  Николай,  неси  мой
сак, иду... прочь!
     Он вышел, торопясь и  в  чрезвычайном  гневе.  За  ним  бросились  Нина
Александровна, Коля и Птицын.
     - Ну что ты наделал теперь! - сказала Варя брату: - он опять,  пожалуй,
туда потащится. Сраму-то, сраму-то!
     - А не воруй! - крикнул Ганя, чуть не  захлебываясь  от  злости;  вдруг
взгляд его  встретился  с  Ипполитом;  Ганя  чуть  не  затрясся.  -  А  вам,
милостивый государь, - крикнул он, - следовало бы помнить, что вы все-таки в
чужом доме  и...  пользуетесь  гостеприимством,  а  не  раздражать  старика,
который, очевидно, с ума сошел...
     Ипполита тоже как-будто передернуло, но он мигом сдержал себя.
     - Я не совсем с вами согласен, что ваш папаша с ума сошел,  -  спокойно
ответил он; - мне кажется напротив, что ему ума даже  прибыло  за  последнее
время, ей богу; вы не верите?  Такой  стал  осторожный,  мнительный,  все-то
выведывает, каждое слово взвешивает... Об этом Капитошке он со мной  ведь  с
целью заговорил; представьте, он хотел навести меня на...
     - Э, чорт ли мне в том, на что он  хотел  вас  навести!  Прошу  вас  не
хитрить и не вилять со мной, сударь! - взвизгнул Ганя: - если вы тоже знаете
настоящую причину, почему старик в таком состоянии (а вы так у меня шпионили
в эти пять  дней,  что  наверно  знаете),  то  вам  вовсе  бы  не  следовало
раздражать... несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому  что
все это дело вздор, одна только пьяная история, больше ничего, ничем даже не
доказанная,, и я вот во  столечко  ее  не  ценю...  Но  вам  надо  язвить  и
шпионить, потому что вы... вы...
     - Винт, - усмехнулся Ипполит.
     - Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей,  думая  испугать  их,  что
застрелитесь вашим  незаряженным  пистолетом,  с  которым  вы  так  постыдно
сбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся жолчь... на двух  ногах.  Я
вам гостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали, и вы же платите...
     - Два слова только, позвольте-с; я у Варвары Ардалионовны, а не у  вас;
вы мне не давали никакого гостеприимства,  и  я  даже  думаю,  что  вы  сами
пользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня тому я просил  мою
мать отыскать в Павловске для меня квартиру и самой переехать, потому что я,
действительно, чувствую себя здесь легче, хотя вовсе не потолстел и все-таки
кашляю. Мать уведомила меня вчера вечером, что квартира готова,  а  я  спешу
вас уведомить с своей стороны, что, отблагодарив вашу маменьку  и  сестрицу,
сегодня же переезжаю к себе, о чем и решил еще вчера  вечером.  Извините,  я
вас прервал; вам, кажется, хотелось еще много сказать.
     - О, если так... - задрожал Ганя.
     - А если так, то позвольте мне сесть, - прибавил  Ипполит,  преспокойно
усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал, - я ведь все-таки болен;  ну,
теперь готов вас слушать, тем более, что это последний наш разговор и  даже,
может быть, последняя встреча.
     Гане вдруг стало совестно.
     - Поверьте, что я не унижусь до счетов с вами, - сказал он,  -  и  если
вы...
     - Напрасно вы так свысока, - прервал Ипполит; - я, с своей стороны, еще
в первый день переезда моего  сюда,  дал  себе  слово  не  отказать  себе  в
удовольствии отчеканить вам все и совершенно откровеннейшим  образом,  когда
мы будем прощаться. Я  намерен  это  исполнить  именно  теперь,  после  вас,
разумеется.
     - А я прошу вас оставить эту комнату.
     - Лучше говорите, ведь будете раскаиваться, что не высказались.
     - Перестаньте, Ипполит; все  это  ужасно  стыдно;  сделайте  одолжение,
перестаньте! - сказала Варя.
     - Разве только для дамы, - рассмеялся  Ипполит,  вставая.  -  Извольте,
Варвара Ардалионовна, для вас я готов сократить, но только сократить, потому
что некоторое  объяснение  между  мной  и  вашим  братцем  стало  совершенно
необходимым, а я ни за что не решусь уйти, оставив недоумения.
     - Просто-за-просто, вы  сплетник,  -  вскричал  Ганя,  -  оттого  и  не
решаетесь без сплетен уйти!
     - Вот видите, - хладнокровно заметил Ипполит, - вы уж и не  удержались.
Право, будете раскаиваться, что не высказались. Еще раз уступаю вам слово. Я
подожду.
     Гаврила Ардалионович молчал и смотрел презрительно.
     - Не хотите. Выдержать характер намерены, - воля ваша