вдохновение минуты,  -
то кто же, стало быть, вам-то сообщил? Это важно-с, это... это очень важно-с
и... так сказать...
     - Мне сказал это сейчас Коля, а ему сказал  давеча  отец,  которого  он
встретил в шесть часов, в седьмом, в сенях, когда вышел за чем-то.
     И князь рассказал все в подробности.
     - Ну вот-с, это что называется след-с! - потирая руки, неслышно смеялся
Лебедев: - так я и думал-с! Это значит, что его  превосходительство  нарочно
прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти  разбудить  любимого
сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком!
Каков  же  после  того  опасный  человек  господин  Фердыщенко,   и   каково
родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
     - Послушайте, Лебедев, - смутился  князь  окончательно,  -  послушайте,
действуйте тихо! Не делайте шуму! Я вас прошу, Лебедев, я  вас  умоляю...  В
таком случае клянусь, я буду содействовать, но чтобы никто  не  знал;  чтобы
никто не знал!
     - Будьте уверены, благодушнейший, искреннейший и благороднейший  князь,
- вскричал Лебедев в решительном вдохновении, - будьте уверены, что все  сие
умрет  в  моем  благороднейшем  сердце!  Тихими  стопами-с,  вместе!  Тихими
стопами-с, вместе! Я же всю даже кровь мою... Сиятельнейший князь, я низок и
душой и духом, но спросите всякого даже подлеца, не только низкого человека:
с  кем  ему  лучше  дело  иметь,  с  таким  ли  как  он  подлецом,   или   с
наиблагороднейшим человеком как вы, искреннейший князь? Он  ответит,  что  с
наиблагороднейшим человеком, и в том  торжество  добродетели!  До  свидания,
многоуважаемый князь! Тихими стопами... тихими стопами и... вместе-с.

X.
     Князь понял наконец почему он холодел каждый раз,  когда  прикасался  к
этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до самого  вечера.
Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном на своей кушетке,  все  еще
не  решаясь  раскрыть  который-нибудь  из  этих  трех  кувертов,  ему  опять
приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему  та  же  "преступница".  Она
опять смотрела на него со сверкавшими слезами  на  длинных  ресницах,  опять
звала его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая
ее лицо. Он хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог;  наконец,  почти  в
отчаянии, развернул письма и стал читать.
     Эти  письма  тоже  походили  на  сон.  Иногда  снятся   странные   сны,
невозможные  и  неестественные;  пробудясь,  вы  припоминаете  их   ясно   и
удивляетесь странному факту: вы помните прежде всего, что разум не  оставлял
вас  во  все  продолжение  вашего  сновидения;  вспоминаете  даже,  что   вы
действовали чрезвычайно хитро и логично во все  это  долгое,  долгое  время,
когда, вас  окружали  убийцы,  когда  они  с  вами  хитрили,  скрывали  свое
намерение, обращались с вами дружески, тогда как у  них  уже  было  наготове
оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы вспоминаете  как  хитро  вы  их
наконец обманули, спрятались от них; потом вы догадались, что  они  наизусть
знают весь ваш обман и не показывают вам только  вида,  что  знают,  где  вы
спрятались; но вы схитрили и обманули их  опять,  все  это  вы  припоминаете
ясно. Но почему же в то же самое время разум ваш  мог  помириться  с  такими
очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был сплошь
наполнен ваш сон? Один из ваших убийц в ваших глазах обратился в женщину,  а
из женщины в маленького, хитрого, гадкого карлика, - и вы все это  допустили
тотчас же, как совершившийся факт, почти без малейшего недоумения, и  именно
в то самое время,  когда  с  другой  стороны  ваш  разум  был  в  сильнейшем
напряжении, выказывал чрезвычайную силу, хитрость, догадку,  логику?  Почему
тоже, пробудясь от  сна  и  совершенно  уже  войдя  в  действительность,  вы
чувствуете почти каждый раз, а иногда с  необыкновенною  силой  впечатления,
что  вы  оставляете  вместе  со  сном  что-то  для  вас  неразгаданное.   Вы
усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении
этих нелепостей заключается какая-то мысль,  но  мысль  уже  действительная,
нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни,  нечто  существующее  и  всегда
существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном  что-то
новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно,  оно  радостное
или мучительное, но в чем оно заключается и что было  сказано  вам  -  всего
этого вы не можете ни понять, ни припомнить.
     Почти то же было и после этих писем. Но еще и не развертывая их,  князь
почувствовал, что самый уже факт существования и  возможности  их  похож  на
кошмар. Как решилась она ей писать, спрашивал он, бродя вечером один (иногда
даже сам не помня, где ходит). Как могла она об этом  писать,  и  как  могла
такая безумная  мечта  зародиться  в  ее  голове?  Но  мечта  эта  была  уже
осуществлена, и всего удивительнее для него было то, что пока он  читал  эти
письма, он сам почти верил в возможность и даже в оправдание этой мечты. Да,
конечно, это был сон, кошмар и безумие;  но  тут  же  заключалось  и  что-то
такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое,  что
оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он  как  будто
бредил тем, что прочитал, припоминал поминутно  отрывки,  останавливался  на
них, вдумывался в них. Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это
предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что  как  будто  он
уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор,
все, чем он мучился и чего боялся, - все это заключалось в  этих  давно  уже
прочитанных им письмах.
     "Когда вы развернете это письмо (так начиналось  первое  послание),  вы
прежде всего взглянете на подпись. Подпись все вам скажет и  все  разъяснит,
так что мне нечего пред вами оправдываться и нечего вам разъяснять.  Будь  я
хоть сколько-нибудь вам равна, вы бы могли еще обидеться такою дерзостью; но
кто я, и кто вы? Мы две такие противоположности, и я до того  пред  вами  из
ряду вон, что я уже никак не могу вас обидеть, даже если б и захотела".
     Далее в другом месте она писала:
     "Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня -
совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужу вас; я не
рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Но во  мне
есть и грех пред вами: я вас люблю.  Совершенство  нельзя  ведь  любить;  на
совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли?  А  между
тем я в вас влюблена. Хоть любовь и равняет людей, но не беспокойтесь, я вас
к себе не приравнивала, даже в самой затаенной мысли моей. Я  вам  написала:
"не беспокойтесь"; разве вы можете беспокоиться?.. Если бы было можно, я  бы
целовала следы ваших ног. О, я не равняюсь с вами...  Смотрите  на  подпись,
скорее смотрите на подпись!"
     "Я однако же замечаю (писала она в другом письме),  что  я  вас  с  ним
соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил,  видя
вас только однажды. Он о вас как о "свете" вспоминал;  это  его  собственные
слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я
целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите;  вы  и  он
для меня одно".
     "Что это (пишет она еще)? вчера я прошла  мимо  вас,  и  вы  как  будто
покраснели? Не может быть, это мне так показалось. Если вас привести даже  в
самый грязный вертеп и показать  вам  обнаженный  порок,  то  вы  не  должны
краснеть; вы никак не можете негодовать из-за обиды.  Вы  можете  ненавидеть
всех подлых и низких, но не за себя, а за других, за тех, кого они  обижают.
Вас же никому нельзя обидеть. Знаете, мне кажется,  вы  даже  должны  любить
меня. Для меня вы то же, что  и  для  него:  светлый  дух;  ангел  не  может
ненавидеть, не может и не любить. Можно ли любить  всех,  всех  людей,  всех
своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос?  Конечно:  нет,  и  даже
неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного
себя. Но это нам невозможно, а вы другое дело: как могли  бы  вы  не  любить
хоть кого-нибудь, когда вы ни с кем себя не можете сравнивать,  и  когда  вы
выше всякой обиды, выше всякого личного негодования? Вы одни  можете  любить
без эгоизма, вы одни можете любить не для себя самой, а для  того,  кого  вы
любите. О, как горько было бы мне узнать, что вы чувствуете из-за меня  стыд
или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной...
     "Вчера я, встретив вас, пришла домой и выдумала  одну  картину.  Христа
пишут живописцы все по евангельским сказаниям; я бы  написала  иначе:  я  бы
изобразила его одного, - оставляли же его иногда ученики одного. Я  оставила
бы с ним только одного маленького ребенка. Ребенок играл подле  него;  может
быть, рассказывал ему что-нибудь на своем детском языке, Христос его слушал,
но теперь задумался;  рука  его  невольно,  забывчиво  осталась  на  светлой
головке ребенка. Он смотрит вдаль, в горизонт; мысль великая, как весь  мир,
покоится в его взгляде; лицо грустное. Ребенок замолк,  облокотился  на  его
колена, и подперши ручкой щеку, поднял головку и задумчиво, как дети  иногда
задумываются, пристально на него смотрит. Солнце заходит... Вот моя картина!
Вы невинны, и в вашей невинности все совершенство ваше.  О,  помните  только
это! Что вам за дело до моей страсти к вам? Вы теперь уже моя,  я  буду  всю
жизнь около вас... Я скоро умру".
     Наконец, в самом последнем письме было:
     "Ради бога, не думайте обо мне ничего; не думайте тоже,  что  я  унижаю
себя тем, что так пишу вам, или что я принадлежу к таким существам,  которым
наслаждение себя унижать, хотя бы даже и  из  гордости.  Нет,  у  меня  свои
утешения; но мне трудно вам разъяснить это. Мне трудно было бы даже  и  себе
сказать это ясно, хоть я и мучаюсь этим. Но я знаю, что не могу себя унизить
даже и из припадка гордости.  А  к  самоунижению  от  чистоты  сердца  я  не
способна. А стало быть, я вовсе и не унижаю себя.
     "Почему я вас  хочу  соединить:  для  вас,  или  для  себя?  Для  себя,
разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно...  Я  слышала,
что ваша сестра Аделаида сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой
можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; вам смешно  это  слышать  от
меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами  и  негодяями?  Не
смотрите на это, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает, что вместо
меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух  ужасных  глазах,  которые
постоянно на меня смотрят, даже и тогда, когда их нет предо мной. Эти  глаза
теперь молчат (они все молчат), но я знаю их  тайну.  У  него  дом  мрачный,
скучный, и в нем тайна. Я уверена, что  у  него  в  ящике  спрятана  бритва,
обмотанная шелком, как и у того, московского убийцы; тот тоже жил с  матерью
в одном доме и тоже перевязал бритву шелком, чтобы  перерезать  одно  горло.
Все время, когда я была у них в доме, мне все казалось, что где-нибудь,  под
половицей, еще отцом его, может быть, спрятан мертвый и накрыт клеенкой, как
и  тот  московский,  и  также  обставлен  кругом  стклянками  со  ждановскою
жидкостью, я даже показала бы вам угол. Он все молчит; но ведь я  знаю,  что
он до того меня любит, что уже не мог не возненавидеть меня. Ваша свадьба  и
моя свадьба - вместе: так мы с ним назначили. У меня тайн от него нет. Я  бы
его убила со страху... Но он меня убьет  прежде...  он  засмеялся  сейчас  и
говорит, что я брежу; он знает, что я к вам пишу".
     И много, много было такого же  бреду  в  этих  письмах.  Одно  из  них,
второе, было на двух почтовых листах, мелко исписанных, большого формата.
     Князь вышел, наконец, из темного парка, в котором долго скитался, как и
вчера. Светлая, прозрачная ночь показалась ему  еще  светлее  обыкновенного;
"неужели еще так рано?" подумал он. (Часы он забыл захватить.) Где-то  будто
послышалась ему отдаленная музыка;  "в  воксале  должно  быть",  подумал  он
опять; - "конечно, они не пошли туда сегодня". Сообразив это, он увидал, что
стоит у самой их дачи; он так и знал, что должен был  непременно  очутиться,
наконец, здесь и, замирая сердцем, ступил на террасу. Никто его не встретил,
терраса была пуста. Он подождал и отворил дверь в залу. "Эта дверь никогда у
них не затворялась", мелькнуло в нем, но и  зала  была  пуста;  в  ней  было
совсем почти темно. Он стал среди комнаты  в  недоумении.  Вдруг  отворилась
дверь, и вошла Александра Ивановна со свечой  в  руках.  Увидев  князя,  она
удивилась и остановилась пред ним, как бы спрашивая. Очевидно, она проходила
только чрез комнату, из одной  двери  в  другую,  совсем  не  думая  застать
кого-нибудь.
     - Как вы здесь очутились? - проговорила она, наконец.
     - Я... зашел...
     - Maman не совсем здорова, Аглая тоже. Аделаида ложится спать,  я  тоже
иду. Мы сегодня весь вечер дома одни просидели. Папаша и князь в Петербурге.
     - Я пришел... я пришел к вам... теперь...
     - Вы знаете, который час?
     - Н-нет...
     - Половина первого. Мы всегда в час ложимся.
     - Ах, я думал, что... половина десятого.
     - Ничего! - засмеялась она. - А зачем вы давеча не пришли?  Вас,  может
быть, и ждали.
     - Я... думал... - лепетал он уходя.
     - До свиданья! Завтра всех насмешу.
     Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце  его  стучало,
мысли путались, и все кругом него как бы походило на сон. И  вдруг,  так  же
как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении,  то  же
видение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала пред  ним,
точно ждала его тут. Он вздрогнул и остановился; она  схватила  его  руку  и
крепко сжала ее. "Нет, это не видение!"
     И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их
разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел  на  нее;  сердце  его
переполнилось и заныло от боли. О,  никогда  потом  не  мог  он  забыть  эту
встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним
на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в  испуге,  а  она
ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его  сне,
слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
     - Встань, встань! - говорил он испуганным шепотом, подымая ее: - встань
скорее!
     - Ты счастлив? Счастлив? - спрашивала она.  -  Мне  только  одно  слово
скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? У ней? Что она сказала?
     Она не подымалась, она не слушала его; она спрашивала спеша  и  спешила
говорить, как будто за ней была погоня.
     - Я еду завтра, как ты приказал. Я не буду... В последний  ведь  раз  я
тебя вижу, в последний! Теперь уж совсем ведь в последний раз!
     - Успокойся, встань! - проговорил он в отчаянии.
     Она жадно всматривалась в него, схватившись за его руки.
     - Прощай! - сказала она наконец, встала и быстро пошла от  него,  почти
побежала. Князь видел, что подле нее вдруг очутился  Рогожин,  подхватил  ее
под руку и повел.
     - Подожди, князь, - крикнул Рогожин, - я через пять минут  ворочусь  на
время.
     Через пять минут он пришел действительно; князь  ждал  его  на  том  же
месте.
     - В экипаж посадил, - сказал он; - там на углу с десяти  часов  коляска
ждала. Она так и знала, что ты у той весь вечер пробудешь. Давешнее, что  ты
мне написал, в  точности  передал.  Писать  она  к  той  больше  не  станет;
обещалась; и отсюда, по желанию твоему, завтра уедет. Захотела  тебя  видеть
напоследях, хоть ты и отказался; тут на этом месте  тебя  и  поджидали,  как
обратно пойдешь, вот там, на той скамье.
     - Она сама тебя с собой взяла?
     - А что ж? - осклабился Рогожин: - увидел то,  что  и  знал.  Письма-то
прочитал знать?
     - А ты разве их вправду читал? - спросил князь, пораженный этою мыслью.
     - Еще бы; всякое письмо мне сама  показывала.  Про  бритву-то  помнишь,
хе-хе!
     - Безумная! - вскричал князь, ломая свои руки.
     - Кто про то знает, может и нет, - тихо проговорил Рогожин, как бы  про
себя.
     Князь не ответил.
     - Ну, прощай, - сказал Рогожин, - ведь  и  я  завтра  поеду;  лихом  не
поминай! А что, брат, - прибавил он, быстро обернувшись, - что  ж  ты  ей  в
ответ ничего не сказал? Ты-то счастлив или нет?"
     - Нет, нет, нет! - воскликнул князь с беспредельною скорбью.
     - Еще  бы  сказал:  "да"!  -  злобно  рассмеялся  Рогожин  и  пошел  не
оглядываясь.

 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. *

I.
     Прошло с неделю после свидания двух  лиц  нашего  рассказа  на  зеленой
скамейке.  В  одно  светлое  утро,  около  половины  одиннадцатого,  Варвара
Ардалионовна  Птицына,  вышедшая  посетить  кой-кого  из   своих   знакомых,
возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
     Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое,  что  представило
бы их разом и целиком, в их самом типическом  и  характерном  виде;  это  те
люди, которых обыкновенно называют людьми "обыкновенными", "большинством", и
которые, действительно, составляют огромное  большинство  всякого  общества.
Писатели в своих романах и повестях  большею  частию  стараются  брать  типы
общества и представлять их образно  и  художественно,  -  типы,  чрезвычайно
редко встречающиеся в действительности целиком, и которые тем не менее почти
действительнее самой действительности. Подколесин в своем  типическом  виде,
может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина. Какое множество
умных людей, узнав от Гоголя про Подколесина, тотчас же стали находить,  что
десятки и сотни их добрых знакомых и друзей ужасно  похожи  на  Подколесина.
Они и до Гоголя знали, что эти друзья их такие, как Подколесин, но только не
знали еще, что они именно так называются. В действительности  женихи  ужасно
редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не говоря уже
о прочем, даже  и  неудобно;  тем  не  менее  сколько  женихов,  даже  людей
достойных и умных, пред венцом сами  себя  в  глубине  совести  готовы  были
признать Подколесиными. Не все тоже мужья кричат на каждом  шагу:  "Tu  l'as
voulu George Dandin!" Но, боже, сколько миллионов и биллионов раз повторялся
мужьями целого света этот сердечный крик после их  медового  месяца,  и  кто
знает, может быть, и на другой же день после свадьбы.
     Итак, не вдаваясь в более серьезные объяснения, мы скажем только, что в
действительности типичность  лиц  как  бы  разбавляется  водой,  и  все  эти
Жорж-Дандены и Подколесины существуют действительно,  снуют  и  бегают  пред
нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном  состоянии.  Оговорившись,
наконец, в том, для полноты истины, что и весь Жорж-Данден целиком, как  его
создал Мольер, тоже может встретиться в действительности, хотя и  редко,  мы
тем закончим наше  рассуждение,  которое  начинает  становиться  похожим  на
журнальную критику. Тем не менее, все-таки пред нами  остается  вопрос:  что
делать романисту с людьми ординарными,  совершенно  "обыкновенными",  и  как
выставить  их  перед  читателем,  чтобы  сделать  их   хоть   сколько-нибудь
интересными? Совершенно миновать их в  рассказе  никак  нельзя,  потому  что
ординарные  люди  поминутно  и  в  большинстве  необходимое  звено  в  связи
житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим правдоподобие.  Наполнять
романы одними типами или даже  просто,  для  интереса,  людьми  странными  и
небывалыми было бы неправдоподобно, да пожалуй, и не  интересно.  По-нашему,
писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже  и
между  ординарностями.  Когда  же,  например,   самая   сущность   некоторых
ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной  ординарности
или, что еще лучше, когда, несмотря на  все  чрезвычайные  усилия  этих  лиц
выйти во что бы ни стало из кол