ни скажут! Не правда ли, не  правда
ли? Пускай их потом говорят, так ли, князь? И какое нам всем до  того  дело,
что будет потом!.. Я, впрочем, спросонья. Какой я ужасный сон видел,  теперь
только  припомнил...  Я  вам  не  желаю  таких  снов,  князь,  хоть  я   вас
действительно, может быть, не люблю. Впрочем, если не любишь человека, зачем
ему дурного желать, не  правда  ли?  Что  это  я  все  спрашиваю;  все-то  я
спрашиваю! Дайте мне вашу руку; я вам крепко пожму ее, вот так... Вы  однако
ж протянули мне руку? Стало быть, знаете, что я вам искренно  ее  пожимаю?..
Пожалуй, я не буду больше пить.  Который  час?  Впрочем,  не  надо,  я  знаю
который час. Пришел час! Теперь самое время. Что это,  там  в  углу  закуску
ставят? Стало быть, этот стол свободен? прекрасно! Господа, я... однако  все
эти господа и не слушают... я намерен прочесть одну статью, князь;  закуска,
конечно, интереснее, но...
     И вдруг совершенно неожиданно он вытащил из  своего  верхнего  бокового
кармана большой, канцелярского размера пакет, запечатанный  большою  красною
печатью. Он положил его на стол пред собой.
     Эта неожиданность произвела эффект  в  неготовом  к  тому,  или,  лучше
сказать в готовом, но не к тому, обществе. Евгений Павлович даже  привскочил
на своем стуле; Ганя быстро придвинулся к столу; Рогожин тоже, но с какою-то
брюзгливою досадой, как бы понимая в чем дело.  Случившийся  вблизи  Лебедев
подошел с любопытными глазками и смотрел на пакет, стараясь  угадать  в  чем
дело.
     - Что это у вас? - спросил с беспокойством князь.
     - С первым краюшком солнца я улягусь, князь, я сказал;  честное  слово:
увидите! - вскричал Ипполит: - но... но... неужели вы думаете, что  я  не  в
состоянии распечатать этот пакет? - прибавил он, с каким-то  вызовом  обводя
всех кругом глазами  и  как  будто  обращаясь  ко  всем  безразлично.  Князь
заметил, что он весь дрожал.
     - Мы никто этого и не думаем, - ответил князь за всех, -  и  почему  вы
думаете, что у кого-нибудь есть такая мысль, и что... что у вас за  странная
идея читать? Что у вас тут такое, Ипполит?
     - Что тут такое? Что с ним опять приключилось? - спрашивали кругом. Все
подходили, иные еще закусывая; пакет  с  красною  печатью  всех  притягивал,
точно магнит.
     - Это я сам вчера написал, сейчас после того, как дал  вам  слово,  что
приеду к вам жить, князь. Я писал это вчера весь день, потом ночь  и  кончил
сегодня утром; ночью под утро я видел сон...
     - Не лучше ли завтра? - робко перебил князь.
     - Завтра "времени больше не будет"! - истерически усмехнулся Ипполит. -
Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну - в час... И видите как
все интересуются; все  подошли;  все  на  мою  печать  смотрят,  и  ведь  не
запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что  она
значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? - крикнул он, смеясь
своим странным смехом и сверкая глазами. - Тайна! Тайна! А  помните,  князь,
кто провозгласил, что "времени больше не будет"? Это провозглашает  огромный
и могучий ангел в Апокалипсисе.
     - Лучше не читать! - воскликнул вдруг  Евгений  Павлович,  но  с  таким
нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным.
     - Не читайте! - крикнул и князь, положив на пакет руку.
     - Какое чтение? теперь закуска, - заметил кто-то. -  Статья?  В  журнал
что ли? - осведомился другой. - Может, скучно? - прибавил третий. -  Да  что
тут такое? - осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и
самого Ипполита.
     - Так... не читать? - прошептал он ему как-то опасливо,  с  кривившеюся
улыбкой на посиневших губах: - не читать? - пробормотал он, обводя  взглядом
всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею,
точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: - вы... боитесь? - повернулся
он опять к князю.
     - Чего? - спросил тот, все более и более изменяясь.
     - Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать  копеек?  -  вскочил  вдруг
Ипполит со стула, точно его сдернули: - какая-нибудь монетка?
     - Вот! - подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль,  что  больной
Ипполит помешался.
     - Вера Лукьяновна! - торопливо пригласил Ипполит: -  возьмите,  бросьте
на стол: орел или решетка? Орел - так читать!
     Вера испуганно посмотрела на монетку, на  Ипполита,  потом  на  отца  и
как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том  убеждении,  что  уж  ей
самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.
     - Читать! - прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением  судьбы;
он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор. - А  впрочем,
- вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, -  что  это?  Неужели  я  бросал
сейчас жребий? - с тою же напрашивающеюся откровенностью  осмотрел  он  всех
кругом. - Но ведь это удивительная  психологическая  черта!  -  вскричал  он
вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: - это...  это  непостижимая
черта, князь! - подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: -  это  вы
запишите, князь, запомните, вы ведь,  кажется,  собираете  материалы  насчет
смертной казни... Мне говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость!
- Он сел на диван, облокотился на стол обоими  локтями  и  схватил  себя  за
голову. - Ведь это даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, -  поднял
он почти тотчас же голову. -  Господа!  Господа,  я  распечатываю  пакет,  -
провозгласил он с какою-то внезапною  решимостию,  -  я...  я,  впрочем,  не
принуждаю слушать!..
     Дрожащими от  волнения  руками  он  распечатал  пакет,  вынул  из  него
несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой
и стал расправлять их.
     - Да что это? Да что тут такое? Что будут читать?  -  мрачно  бормотали
некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с  любопытством.  Может
быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера  уцепилась  за  стул
отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был  и  Коля.  Уже
усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился  за  свечки  и  приблизил  их
ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.
     - Господа, это... это вы увидите  сейчас  что  такое,  -  прибавил  для
чего-то Ипполит и вдруг начал  чтение:  "Необходимое  объяснение".  Эпиграф:
"Aprиs moi le dйluge"... Фу, чорт возьми! - вскрикнул он, точно обжегшись: -
неужели  я  мог  серьезно  поставить  такой  глупый  эпиграф?..  Послушайте,
господа!.. уверяю вас, что все это в конце-концов,  может  быть,  ужаснейшие
пустяки! Тут только некоторые мои  мысли...  Если  вы  думаете,  что  тут...
что-нибудь таинственное или... запрещенное... одним словом...
     - Читали бы без предисловий, - перебил Ганя.
     - Завилял! - прибавил кто-то.
     - Разговору много, - ввернул молчавший все время Рогожин. Ипполит вдруг
посмотрел на него, и когда глаза их встретились,  Рогожин  горько  и  желчно
осклабился и медленно произнес странные слова:
     - Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так...
     Что хотел сказать Рогожин,  конечно,  никто  не  понял,  но  слова  его
произвели довольно странное впечатление на всех;  всякого  тронула  краюшком
какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти  произвели  впечатление
ужасное: он так задрожал, что князь протянул  было  руку,  чтобы  поддержать
его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос.
Целую минуту он не мог выговорить слова  и,  тяжело  дыша,  все  смотрел  на
Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:
     - Так это вы... вы были, вы?
     - Что был? Что я? - ответил, недоумевая. Рогожин, но Ипполит,  вспыхнув
и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал:
     - Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот  день,
когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?
     - На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень?
     "Парень" опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и
как бы соображая; но в бледной, все так же кривившейся от страха улыбке  его
мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.
     - Это были вы! - повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным
убеждением: - вы приходили ко мне и сидели молча у меня на  стуле,  у  окна,
целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом  встали  и
ушли в третьем часу... Это были вы, вы!  Зачем  вы  пугали  меня,  зачем  вы
приходили мучить меня, - не понимаю, но это были вы!
     И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на все
еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.
     - Вы сейчас, господа, все это узнаете, я... я... слушайте...
     Он  опять,  и  ужасно  торопясь,  схватился  за  свои   листочки;   они
расползлись и разрознились,  он  силился  их  сложить;  они  дрожали  в  его
дрожавших руках; долго он не мог устроиться.
     Чтение наконец началось. В начале,  минут  с  пять,  автор  неожиданной
статьи все еще задыхался и читал бессвязно и неровно;  но  потом  голос  его
отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда  только  довольно
сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип; чрезвычайное
одушевление, овладевавшее им все более и более по  мере  чтения,  под  конец
достигло высшей степени, как и болезненное впечатление  на  слушателей.  Вот
вся эта "статья": "МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ". "Aprиs moi le dйluge!
     "Вчера утром был у меня князь; между прочим он уговорил меня  переехать
на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на  этом  настаивать,  и
уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне  на  даче  будет  "легче
умирать между людьми и деревьями", как  он  выражается.  Но  сегодня  он  не
сказал умереть, а сказал "будет легче прожить",  что  однако  же  почти  все
равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что  он  подразумевает  под
своими беспрерывными  "деревьями",  и  почему  он  мне  так  навязывает  эти
"деревья", и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы  на  том  вечере
выразился, что приезжал в Павловск в последний раз  посмотреть  на  деревья.
Когда я заметил ему, что ведь все равно  умирать,  что  под  деревьями,  что
смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться,
то он тотчас же согласился; но  зелень  и  чистый  воздух,  по  его  мнению,
непременно  произведут  во  мне  какую-нибудь  физическую  перемену,  и  мое
волнение и мои сны переменятся и, может быть, облегчатся.  Я  опять  заметил
ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею  улыбкой,
что он и всегда был материалист. Так как он никогда не лжет,  то  эти  слова
что-нибудь  да  означают.  Улыбка  его  хороша;  я  разглядел   его   теперь
внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда
с этим возиться.  Моя  пятимесячная  ненависть  к  нему,  надо  заметить,  в
последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть,  я  приезжал  в
Павловск, главное, чтоб его  увидать.  Но...  зачем  я  оставлял  тогда  мою
комнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и  если  бы
теперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать  до
последнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты  ни  за  что  и  не
принял бы предложения переселиться к нему "умирать" в Павловск.
     "Мне нужно поспешить и  кончить  все  это  "объяснение"  непременно  до
завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать и поправить;  перечту
завтра, когда буду читать князю и двум,  трем  свидетелям,  которых  намерен
найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а все  одна  правда,
последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какое  впечатление  она
произведет на  меня  самого  в  тот  час  и  в  ту  минуту,  когда  я  стану
перечитывать?  Впрочем,  я  напрасно  написал  слова:  "правда  последняя  и
торжественная"; для двух недель и без того лгать не стоит, потому  что  жить
две недели не стоит; это самое лучшее  доказательство,  что  я  напишу  одну
правду. (NB. Не забыть мысли: не сумасшедший ли  я  в  эту  минуту,  то-есть
минутами? Мне сказали утвердительно,  что  чахоточные  в  последней  степени
иногда  сходят  с  ума  на  время.  Проверить  это  завтра  за  чтением,  по
впечатлению  на  слушателей.  Этот  вопрос  непременно  разрешить  в  полной
точности; иначе нельзя ни к чему приступить.)
     "Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость;  но  переправлять  мне
некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно  не  переправлять  в
этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил,  что  противоречу
себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно  определить  завтра  за  чтением,
правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и верно
ли, стало быть, все то, что я в этой комнате в эти шесть месяцев  передумал,
или только один бред.
     "Если б еще, два месяца тому назад мне пришлось, как теперь,  оставлять
совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то я уверен, мне было бы
грустно, Теперь же я ничего  не  ощущаю,  а  между  тем  завтра  оставляю  и
комнату, и стену, на веки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель не
стоит уже сожалеть или  предаваться  каким-нибудь  ощущениям,  одолело  моею
природой и может уже теперь приказывать всем моим  чувствам.  Но  правда  ли
это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно?  Если  бы  меня
стали теперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не  сказал  бы,  что  не
стоит кричать и чувствовать боль, потому  что  две  недели  только  осталось
жить.
     "Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, а не больше?
Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего и  говорил  и  никогда  не  видал
меня; но с неделю назад ко мне приводили студента Кислородова; по убеждениям
своим, он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его и  позвал:
мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую правду, не нежничая и
без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию и  без  церемонии,
но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее). Он брякнул мне
прямо, что мне осталось около месяца; может  быть,  несколько  больше,  если
будут хорошие обстоятельства; но может быть, даже и гораздо раньше умру.  По
его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра:  такие  факты
бывали, и не далее как третьего  дня  одна  молодая  дама,  в  чахотке  и  в
положении, сходном с моим, в Коломне,  собиралась  идти  на  рынок  покупать
провизию, но вдруг почувствовала себя дурно, легла  на  диван,  вздохнула  и
умерла. Все это Кислородов  сообщил  мне  даже  с  некоторою  щеголеватостию
бесчувствия и неосторожности, и как  будто  делая  мне  тем  честь,  то-есть
показывая тем, что  принимает  и  меня  за  такое  же  всеотрицающее  высшее
существо, как и сам он, которому умереть, разумеется,  ничего  не  стоит.  В
конце-концов все-таки факт облиневанный: месяц и никак не более! Что  он  не
ошибся в том, я совершенно уверен.
     "Удивило меня очень, почему князь так угадал давеча, что я вижу "дурные
сны"; он сказал буквально, что в Павловске "мое волнение и сны" переменятся.
И почему же сны? Он или медик, или в самом деле необыкновенного ума и  может
очень многое угадывать. (Но что  он  в  конце-концов  "идиот",  в  этом  нет
никакого сомнения.) Как  нарочно  пред  самым  его  приходом  я  видел  один
хорошенький сон (впрочем из тех,  которые  мне  теперь  снятся  сотнями).  Я
заснул, - я думаю за час до его прихода, - и видел, что я  в  одной  комнате
(но не в моей). Комната больше и  выше  моей,  лучше  меблирована,  светлая,
шкаф, комод, диван и моя кровать,  большая  и  широкая  и  покрытая  зеленым
шелковым стеганым  одеялом.  Но  в  этой  комнате  я  заметил  одно  ужасное
животное, какое-то чудовище. Оно было в роде скорпиона, но  не  скорпион,  а
гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе
нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается  будто
бы  какая-то  тайна.  Я  его  очень  хорошо  разглядел:  оно  коричневое   и
скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы  толщиной
в два пальца, к хвосту  постепенно  тоньше,  так  что  самый  кончик  хвоста
толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок  от  головы,  из  туловища
выходят, под углом в сорок пять  градусов,  две  лапы,  по  одной  с  каждой
стороны, вершка по два длиной, так что  все  животное  представляется,  если
смотреть сверху, в виде трезубца. Головы  я  не  рассмотрел,  но  видел  два
усика, не длинные, в виде двух крепких игл, тоже коричневые.  Такие  же  два
усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего,  стало  быть,  восемь
усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и  хвостом,
и когда бежало, то и туловище и лапы извивались как змейки, с необыкновенною
быстротой, несмотря на скорлупу, и на  это  было  очень  гадко  смотреть.  Я
ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне сказали,  что  оно  ядовитое,  но  я
больше всего мучился тем, кто его прислал  в  мою  комнату,  что  хотят  мне
сделать, и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, под шкаф,  заползало  в
углы. Я сед на стул с ногами и поджал их под  себя.  Оно  быстро  перебежало
наискось всю комнату  и  исчезло  где-то  около  моего  стула.  Я  в  страхе
осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то  и  надеялся,  что  оно  не
всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей,  какой-то
трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает  по  стене  и  уже
наравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся
и извивался с чрезвычайною быстротой. Я  вскочил,  исчезло  и  животное.  На
кровать я боялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку.  В  комнату  пришли
моя мать и какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее,
чем я, и даже не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять;
он полз в этот раз очень тихо и как  будто  с  каким-то  особым  намерением,
медленно извиваясь, что было еще отвратительнее, опять наискось  комнаты,  к
дверям. Тут моя мать  отворила  дверь  и  кликнула  Норму,  нашу  собаку,  -
огромный тернеф,  черный  и  лохматый;  умерла  пять  лет  тому  назад.  Она
бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но
все еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап  и  хвоста.  Животные  не
могут чувствовать мистического испуга, если не ошибаюсь; но в эту минуту мне
показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто  очень  необыкновенное,
как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует,
как и я, что в звере  заключается  что-то  роковое  и  какая-то  тайна.  Она
медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и осторожно  ползшим  на  нее;
он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить.  Но  несмотря  на  весь
испуг. Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всеми членами.  Вдруг  она
медленно оскалила свои страшные зубы,  открыла  всю  свою  огромную  красную
пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг  схватила  гада  зубами.
Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще  раз
поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, все  на
лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на  ее  зубах;  хвостик  животного  и
лапы, выходившие из пасти,  шевелились  с  ужасною  быстротой.  Вдруг  Норма
жалобно взвизгнула: гадина успела таки ужалить ей язык. С визгом и воем  она
раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще  шевелилась  у
нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища  на  ее  язык
множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана... Тут
я проснулся, и вошел князь".
     - Господа, - сказал Ипполит