казывала.
   - Вам не стоило утруждать себя чтением, Роман Нилович, - отвечал  четкий,
ледяной голос бабушки. - Ваша мысль предельно ясна и без  газетных  слов.  Я
прекрасно понимаю, что вдвоем с Ольгой отдыхать вам будет куда вольготнее  и
спокойнее. Не стану возражать. При таком подходе всем  будет  только  лучше,
если мальчик отправится в деревню с Аглаей Антоновной и со мной. И в  первую
очередь ему самому.
   - Но, Александра Павловна, я вовсе не это имел в виду...
   - Ах, мама, но тебе же будет трудно управляться и с Нилом, и с  бабушкой.
К тому же я обещала Нилушке...
   Ольгу прервал громкий рев из туалета:
   - Не хочу на море, не хочу на море, хочу в Толмачево!  С  бабушкой!  И  с
бабуленькой! Майор не сдержал вздоха облегчения. Когда Нилушку  привезли  из
деревни, отец был уже в Китае. На следующее лето мама сама летала к  нему  и
привезла себе, сыну и бабушке много красивой одежды.

IV

   - Насколько я понимаю, вы в этот период получаетесь как бы  безотцовщиной
при живом отце. За такое короткое время ни вы не успели принять  и  полюбить
его, ни он вас, вы встретились и расстались совсем  чужими  людьми,  а  ваши
домашние это положение ничем, можно сказать, не облегчили.
   - Там все друг другу чужие.
   - Три поколения,  три  женщины,  холодные,  как  Парки...  -  пробормотал
Евгений Николаевич. - Клото, Лахесис, Атропос...
   - Что вы сказали?
   - Так, ничего... Бабушка ваша мне понятна и объяснима. А вот мать...
   - Я не хочу никого судить, да и  не  имею  права.  Ольга  Владимировна  -
выдающаяся,  почти   великая   певица,   талант,   полностью   раскрытый   и
реализованный, - без намека на иронию сказал Нил. - Она живет только оперой,
а все, что не есть опера, для нее существует  лишь  фоном,  где-то  там,  на
самой периферии сознания.
   - В том числе и единственный сын?
   - В том числе и единственный сын, - подтвердил Нил. - Только винить ее  в
этом - все равно что пенять на луну за то, что не греет. Теперь-то я  понял,
а прежде сильно обижался... Пожалуй, единственное, в чем ее можно упрекнуть,
- что она вовремя  не  осмыслила  свой  жизненный  вектор  и  допустила  мое
появление на свет...
   Минуло два года. Мамина слава крепла, ей  присвоили  звание  "заслуженной
артистки",  а  потом  вызвали  в  Москву  и  наградили  медалью.  Сразу   по
возвращении они с бабушкой затеяли большую  перестановку,  поскольку  теперь
маме нужна была отдельная комната для отдыха и занятий. Для  начала  Нилушку
выселили из его с мамой спальни, куда тут  же  запустили  мастеров,  обивших
стены специальными звукоизолирующими панелями и  поставившими  новую  дверь,
обтянутую чем-то толстым и мягким. Его кровать выкинули на помойку,  заменив
ее новым раскладным диваном, а диван, вместе  с  его  столиком  и  ящиком  с
игрушками, затолкали в угол гостиной.
   Но и этот угол не стал для него тихим  прибежищем  -  вскоре  в  гостиную
перекочевал бабушкин рояль, и сюда с утра до позднего  вечера  стали  ходить
ученики. Учеников у бабушки заметно прибавилось, и хотя она вдвое  увеличила
плату за обучение, попасть к ней могли далеко не  все  желающие  -  еще  бы,
брать уроки у матери самой Баренцевой! Бабушка уже не могла  позволить  себе
проводить  занятия  в  своей  комнате,  где  теперь  безвылазно   находилась
бабуленька,   вконец   одряхлевшая   и   утратившая    последние    признаки
презентабельности и транспортабельности. Ни приласкать правнука,  когда  он,
изгнанный из других комнат, забредал в ее старческую обитель, ни сказать ему
что-нибудь хорошее она не могла, если вообще когда-нибудь  умела.  С  другой
стороны, была уже не в состоянии шипеть и шпынять - и на том  спасибо.  Даже
детский сад, куда его  вскорости  определили,  чтобы  зря  не  болтался  под
ногами, казался, по сравнению, мил и приятен, и домой возвращаться  было  ой
как тяжко.
   Но зимой садик закрыли на ремонт, а детей перевели в  другой,  в  четырех
трамвайных остановках. Нилушку решили туда не водить -  далеко,  к  тому  же
мальчику осталось всего полгода до школы. Теперь, в  оставшееся  от  платных
учеников  время,  бабушка  занималась  с  ним  не  только  музыкой,   но   и
арифметикой, чистописанием, на ручонках, непривычных еще к перу, не  сходили
чернильные кляксы и синяки от злой бабушкиной линейки.  Шарлотта  Гавриловна
со своими ветхими учебниками стала приходить и днем.
   - Nil! - все чаще шипела она. - Cesse-la! Tiens en place!  .
   Он ненавидел французский язык,  ненавидел  Шарлотту,  ненавидел  бабушку.
"Она же такая старая! - думал он, забившись в уголок. - Ей пятьдесят  восемь
лет! Ну почему она все никак не умрет?!"
   Мама то пропадала в своей опере,  то  целыми  днями  лежала  на  тахте  в
звуконепроницаемой комнате, то  вовсе  исчезала  на  несколько  недель.  Это
называлось "гастроли". Оттуда  она  всякий  раз  привозила  сыну  что-нибудь
интересное - яркие, красивые игрушки, большие книжки  с  множеством  цветных
картинок и непонятным  текстом,  пушистые  свитера  и  нарядные  костюмчики,
невиданные сласти - белый, как молоко, шоколад,  плоские,  почти  прозрачные
конфетки, которые так и таяли во рту, сочную  жевательную  резинку.  Нилушка
радовался подаркам и мечтал, чтобы мама уезжала почаще. И еще - чтобы самому
поскорее вырасти и тоже  поехать  на  гастроли,  где  делают  столько  всего
замечательного.
   Один раз мама взяла его с собой в оперу. Они долго ехали  на  трамвае,  и
это было интересно. Вышли у громадного красивого дома, но пошли не туда, где
широкие ступеньки и много высоких стеклянных дверей, и большие-большие афиши
с обеих сторон (на одной Нилушка, влекомый за руку озабоченной, опаздывающей
мамой, успел с гордостью прочесть "з. а. РСФСР О. В. Баренцева"), а свернули
за угол и нырнули в узкую коричневую дверь с надписью "служебный  вход".  За
дверью на стуле сидела старая тетенька в берете и ловко перебирала  спицами.
Тетенька пробежала по ним взглядом, кивнула равнодушно и продолжила вязание,
никак не прореагировав на тихое  "здравствуйте",  которое  выдавил  из  себя
воспитанный мальчик Нилушка.
   - Вовсе не обязательно здороваться со всеми подряд,  -  на  быстром  ходу
поучала мама, проволакивая его по высокому, но  узкому  коридору.  -  Народу
здесь...
   Действительно, народу было порядочно, и самого разного. Вот навстречу  им
вылетела целая стайка девчонок в белых балетных платьицах,  едва  ли  старше
Нилушки,  пискливо  переговариваясь,  пролетела  мимо.  Вот  из-за  поворота
выскочили два дядьки в серых замызганных халатах, едва  не  зацепив  Нилушку
длиннющей стремянкой. Вот они сами про-. неслись мимо еще  одного  дяденьки,
маленького,  толстого  и  лысого  -  он  стоял,  выставив  вперед  руку,   и
сосредоточенно выводил высоким, козлиным голосом:
   - Ля-а-а-а-а! А-а-а-а-а!.. Оля, в местком загля-ни-и-и!
   - Ладно, Прокопий, потом... - пропела в ответ мама, не замедляя шаг.
   Они  без  стука  влетели  в  какую-то  дверь  и  оказались  в   маленькой
прокуренной комнатке. Тут же отразились в двух зеркалах,  возвышающихся  над
туалетными столиками - точно такой же стоял у бабушки в комнате,  только  на
нем лежали  ноты  и  стояла  большая  ваза  с  сухими  цветами,  а  на  этих
громоздились всякие флакончики, коробочки, пуховки. Одно  из  придвинутых  к
столикам кресел было  пусто,  в  другом  сидела  толстая  старинная  дама  в
бордовом  бархатном  платье,  расшитом  по  подолу  фруктами,  и  в  высокой
прическе, кудрявой и совсем белой. Дама курила папиросу и в зеркало смотрела
на них карими коровьими глазами.
   - Гаечка!
   Мама подтолкнула Нилушку в сторону, сама же стремительно  приблизилась  к
старинной даме, наклонила к ней лицо. Та выставила толстое обнаженное плечо,
и мама приложилась к плечу губами. Толстая дама  в  ответ  чмокнула  губами,
словно целовала воздух.
   - А то перепачкаю, - объяснила  она  густым  басом  и  повела  глазами  в
сторону Нилушки. - Твой?
   - Мой, - подтвердила мама.
   - Хорошенький. А почему не здоровается?  Мама  обернулась,  посмотрела  с
укоризной.
   - Да, Нилушка, что же ты, поздоровайся с тетей Гаей.
   Он густо покраснел - что спрашивает, сама же учила не здороваться  с  кем
попало?! - и чуть слышно пробубнил:
   - Здравствуйте...
   - Гаечка, милая, умоляю, побудь с ним минуточку. Я только  к  главному  и
обратно...
   - Мне сейчас на сцену, - пробасила толстая Гаечка.
   - Да я буквально на секундочку... А ты смотри, веди себя.
   Мама клюнула Нилушку губами в щечку и выпорхнула за дверь.
   Тетя Гаечка, чуть улыбаясь, смотрела  на  набычившегося  Нилушку,  думая,
должно быть, какой такой вопрос следует задать этому маленькому дикарю.
   - И как же?.. - начала она, но тут в дверь постучали, и  скрипучий  голос
внятно произнес:
   - Гаянэ Хачатуровна, ваш выход. Толстуха вздохнула, притушила папиросу  и
поднялась, одергивая налипшее платье.
   - Ну вот, - сказала она, приосанилась и вышла, оставив Нилушку  в  полном
одиночестве.
   Он посидел  немного,  потом,  набравшись  смелости,  подошел  к  маминому
столику, понюхал из  флакончика,  открыл  коробочку  с  яркой  металлической
крышкой, тут же измазал руку  в  каком-то  жирном  креме.  Пока  искал,  чем
вытереться, случайно дунул в пудреницу. Отскочил, от греха подальше, тут  же
задел спиной манекен с тяжелым  и  жестким  позолоченным  платьем,  чуть  не
уронил. На цыпочках вернулся к столику и сел в кресло, теперь  уже  опасаясь
трогать что-либо.
   Мама все не шла. Здесь было мучительно душно и  скучно.  Нилушка  терпел,
сколько мог, потом не выдержал, встал и вышел в  коридор.  Там  было  пусто.
Вдали играла музыка. Идя на звук, он  свернул  за  угол,  потом  за  другой,
незаметно для себя прошел в широкую, настежь открытую дверь...
   Он оказался в длинном, узком помещении,  сплошь  уставленном  одинаковыми
шкафчиками. Одни были  открыты  и  пусты,  другие  закрыты.  Под  некоторыми
шкафчиками стояла обувь - туфельки, шлепанцы, белые балетные тапочки. Совсем
как в детсадовской раздевалке...
   В отдалении что-то скрипнуло,  неожиданно  пробежал  сквознячок.  Нилушка
вздрогнул и замер.
   В противоположном конце помещения показалась тоненькая,  гибкая  фигурка,
обернутая в голубую простыню. Грациозно перебирая  босыми  ножками,  фигурка
приблизилась  и  остановилась  вполоборота  к  мальчику  возле   одного   из
шкафчиков.
   Нилушка с замиранием сердца смотрел на точеный девичий профиль, на гривку
мокрых волос, откинутых с чистого, высокого лба. Никогда  еще  он  не  видел
создания столь прекрасного.
   Смуглая тонкая рука приоткрыла створку, достала что-то.  Пугливо,  словно
серна, озираясь  большими  влажными  глазами,  девушка  невесомо  подошла  к
другому шкафчику, склонилась, высыпала в стоящие под  ним  тапочки  какой-то
белый порошок, выпрямилась и спрятала в складках простыни спичечный коробок.
   - Будешь знать! - торжествующе прошептали нежные губы, раскрылись пошире,
между ними показался розовый язычок.
   Она развернулась и гордо удалилась в том же направлении,  откуда  пришла,
так и не заметив вмазавшегося в  стенку  Нилушки.  А  его  пробрала  сладкая
дрожь, лицо горело... Он долго смотрел ей вслед, пока не сумел усилием  воли
отогнать наваждение.
   - Балерина! - пробормотал он со всей  возможной  презрительностью.  В  их
доме это было слово ругательное.
   Но неземной образ не желал уходить в небытие, насмехаясь над его натужным
презрением...
   Выйдя из раздевалки, он еще  немного  поблуждал  по  коридорам,  пока  не
нарвался на злую взъерошенную тетку, удивительно похожую на Нонну Сергеевну,
самую несимпатичную воспитательницу в их садике.
   - Это еще что такое?! - окрысилась тетка, едва завидев его. - Что еще  за
хождения? Тебе где надо быть?
   - Не знаю, - честно и озадаченно признался Нилушка.
   Тетка всплеснула руками.
   - Он не знает! Не  знает  он!  Через  пять  минут  на  сцену,  все  эльфы
давным-давно готовы, переоделись, а он один все не знает... В левую кулису!
   Бегом!
   - К-куда? - переспросил совсем растерявшийся Нилушка.
   Тетка в изнеможении махнула куда-то рукой и убежала. Нилушка же побрел  в
указанную сторону. Скоро коридор перешел в лестницу, ведущую  наверх,  а  та
закончилась чем-то вроде балкона. Слева от Нилушки  сбегала  вниз  крутая  и
узкая  винтовая  лестница,  впереди  виднелся  длинный  деревянный   мостик,
перекинутый через темную бездну. Дальний  край  мостика  терялся  во  мраке.
Нилушка подумал и выбрал винтовую лестницу.  Осторожно,  держась  за  стену,
спустился по ней, и тут же зацепил ногой какую-то  толстую  веревку.  Совсем
рядом с ним с грохотом обрушилось что-то большое и плоское, подняв при  этом
такую густую пыль, что стало вообще ничего не  видно.  Нилушка  оглушительно
чихнул.
   Похоже, оба этих громких звука остались никем не услышанными.  Ободренный
этим, Нилушка отдышался и осторожно, почти ощупью  двинулся  дальше.  Музыка
делалась все громче и громче. Он обогнул большой темный холст - и совершенно
неожиданно оказался в густой толчее. Всюду сновали  люди  разных  возрастов,
полов  и   размеров,   в   театральных   и   обыкновенных   костюмах,   живо
жестикулировали,  переругивались  шепотом,  шпыняли  и   толкали   его.   Он
попятился,  пытаясь  сойти  с  торной  дорожки,   и   уткнулся   в   колено,
принадлежащее очень большому дяде. Дядя стоял совершенно  спокойно,  похоже,
единственный из всех никуда не спешил. У него было круглое, доброе лицо.
   - Ты, малец, чей такой? - приветливо спросил дядя.
   - Зэ-а РСФСР Баренцевой О-Вэ, - ответил Нилушка.
   Этот дядя ни малейшего страха у него не вызывал.
   - Ишь ты! - с уважением  протянул  дядя.  -  А  кем  быть  хочешь,  когда
вырастешь?
   - Пожарником! - убежденно  ответил  Нилушка.  Большому  дяде  этот  ответ
понравился чрезвычайно.
   - Наш человек! - умиленно сказал он и протянул  большую  крепкую  ладонь,
которую Нилушка смог обхватить только двумя ладошками одновременно.  -  А  я
дядя Вася. Поглядеть хочешь?
   - Что поглядеть? - не понял Нилушка.
   - Ну, сцену. Представление.
   - Ага.
   - Пошли. Только там тихо надо.
   И они на цыпочках вышли в кулисы,  где  специально  для  дяди  Васи  было
поставлено кресло с прямой спинкой. Отсюда была  видна  почти  вся  сцена  -
только не как из зала, а сбоку. На сцене пели и плясали, а в противоположной
кулисе, не обращая никакого внимания на окружающую суету,  стоял  человек  в
наушниках и меланхолично жевал длинный бутерброд. Нилушка забрался на колени
к дяде Васе и стал смотреть на человека с бутербродом.
   Мама разыскала  его  лишь  после  окончания  дневного  спектакля,  крепко
отругала, досталось и дяде Васе. Всю дорогу до дома она сердито  молчала.  И
больше сына с собой в театр не брала. Он и не напрашивался. Там  все  играют
музыку и поют - этого добра ему и дома хватает!
   Если раньше ему  строжайше  запрещали  выходить  во  двор  без  присмотра
взрослых, то теперь, наоборот, норовили выставить при каждом удобном случае.
   - Что сидишь сиднем?! - прикрикивала бабушка. - Иди-ка погуляй.
   Но особого желания не возникало.
   Чистенькая  добротная  одежка,  толстые  щеки,  кругленький  животик,   а
главное, занятия музыкой и французским,  мягко  говоря,  не  прибавляли  ему
популярности среди  дворовых  мальчишек.  Играть  его  принимали  нехотя,  в
войнушку убивали первым, обзывались:
   - Парле-франсе пирамидон!
   - Зато у меня папа летчик! - наливаясь краской гнева, кричал он.
   -  И  где  он,  твой  летчик?  -  ехидно   спрашивал   Валерка,   главный
предводитель, уже щеголявший  в  пионерском  галстуке.  -  Видали  мы  таких
летчиков! Летал-летал, на мамку  приземлился,  Пирамидона  сделал  и  дальше
полетел!
   Даже гермошлем, который он, нарушив бабушкин запрет, потихоньку вытащил с
антресолей и на собственной голове вынес во двор, вызвал  у  мальчишек  лишь
очередную порцию дразнилок:
   - Жиро-мясо-комбинат, шпиг-сарделька-лимо-над! В самолет  заберешься,  он
под тобой сразу развалится!
   Особенно старался  Валерка  -  ревниво  блюл  свое  исключительное  право
называться родственником героя: его старший брат  учудил  по  пьянке  что-то
очень героическое и загремел в тюрьму. И  то  сказать  -  брата  Валеркиного
знают и видели все, а вот Нилова папу - никто. Будто он сам его придумал.
   Бросаться с кулаками на обидчиков Нилушка не смел - все они были старше и
крупнее его. А с малышней возиться и самому не очень-то хотелось, Поэтому во
двор он старался выходить как можно реже, постоянно находя себе какое-нибудь
убедительное для бабушки занятие дома.
   Самыми же счастливыми часами его жизни стали те, когда мамы не было дома,
а бабушка была слишком занята, чтобы надзирать за  ним.  Тогда  он  тихонько
пробирался в мамину комнату, к незапертому комоду, где хранились оставленные
отцом  вещи,  раскрывал  ящики.  Все  китайские  диковины  давно  уже   были
многократно пересмотрены, перещупаны,  перенюханы,  частично  перепорчены  и
жгучего интереса больше не  вызывали.  Зато  отцовские  значки,  фотографии,
курсантская пилотка, первые лейтенантские погоны... Как жаль, что  блестящие
ордена и медали в красивых  коробочках  отец  увез  с  собой!  Зато  оставил
толстую, тяжеленную книгу в красном переплете, под  названием  "Аэродинамика
самолета". Сама книга состояла из непонятных слов, чертежей и  цифр,  но  на
задних страницах были в  цвете  нарисованы  всевозможные  самолеты  -  наши,
немецкие, американские.  Высунув  язык,  Нилушка  старательно  перерисовывал
"яки", "мессершмитты" и "дугласы" в специальную тетрадочку в косую  линейку.
Нередко  нарисованные  самолеты  становились  частью  сложной  композиции  -
воздушного боя, бомбардировки.  Технику  рисунка  бабушка  и  мама  хвалили,
содержание - нет. Женщины!
   Конечно, Нилушка лазал не только  по  ящикам  комода,  но  и  по  книжным
полкам.
   Сначала открыл для себя Шекспира - в доме был только том с  историческими
драмами,  -  произведшего  на  него   неизгладимое   впечатление.   Страсти,
коварство, властолюбие, кровь!
   Померкни, день! Оденься в траур, небо!
   Кометы,  вестницы  судьбы  народов,  Бичуйте  неприязненные  звезды,  Что
Генриха кончине обрекли!
   Он слишком славен был, чтоб долго править... - декламировал  он  нараспев
остолбеневшим  мальчишкам  во  дворе   и   тут   же,   воспользовавшись   их
замешательством, предлагал разделиться на  Ланкастеров  и  Йорков  и  начать
войну Алой и Белой розы. Они смотрели на него как на  полного  придурка,  но
дразниться уже побаивались - психованный, поди знай, что может выкинуть... А
он  не  останавливался   на   достигнутом,   открывал   для   себя   большой
географический атлас, "Библиотеку приключений".
   Теперь он окончательно понял, кем хочет быть. Только  полярным  летчиком.
Как Саня Григорьев.  До  чего  же  здорово,  что  и  фамилия  у  него  самая
подходящая для полярного летчика. Баренцев - как студеное море!
   Избрав героя, надо во всем повторить его путь. Начать, как начинал он.  В
данном случае - бежать из дома.
   Воспользовавшись отсутствием бабушки, он быстренько затолкал  в  рюкзачок
старый, драный свитер и варежки на случай зимы, полбуханки хлеба  и  большое
румяное яблоко, книгу "Два капитана", карманный фонарик с севшей батарейкой,
отцовский компас и три коробка спичек - а то какой же он путешественник  без
фонарика, компаса и спичек?
   Все  благоприятствовало  его   начинанию.   Сырая,   промозглая   погода,
простоявшая весь март и начало апреля, в  одночасье  рассосалась.  Выглянуло
солнышко, теплый ветер разогнал последние облака и приоткрыл небо - голубое,
бездонное. Нилушка отвык от такого неба и, выйдя во  двор,  залюбовался  им,
подняв голову.
   - Мой папа летает по тебе, - сказал он. - А  я  когда-нибудь  полечу  еще
выше, прямо в космос. Как Гагарин и Титов.
   В полярные летчики больше  не  хотелось,  хотелось  сразу  в  космонавты.
Нилушка д