Плюс
диета без острого, жареного, жирного и бульонов. Как  поведал  Нилу  лечащий
врач, до более радикального лечения гепатита медицина не  дошла  и  вряд  ли
когда-нибудь дойдет.
   - Так что ж вы меня держите? - спросил тогда  Нил.  -  Я  прекрасно  себя
чувствую. Отпустили бы. Мне учиться надо.
   - Да вы что, молодой человек?! - возмутился врач. - А карантинный период?
А повышенная трансаминаза?
   Скука была невероятная. Телевизора нет, радио поломано. Связь  с  внешним
миром затруднена предельно - единственный на весь корпус телефон-автомат  не
работал, свидания, по причине инфекционного  характера  заболевания,  строго
запрещены, разрешалось только получать передачи и обмениваться записками.
   Передачи с фруктами и соками, но без писем приносила бабушка,  и  записки
он писал только ей. Просил книжек и сигарет. С сигаретами некурящая  бабушка
вечно путала, вместо болгарского "Кома" приносила мерзейший кубинский "Ким",
вместо болгарской же "Тракии" - кубинскую "Трою" или отечественную "Тройку",
от которой першило в горле и тяжелело в груди. Соседи были  вялы,  пожилы  и
малоинтересны, за исключением, пожалуй,  профессора-кибернетика,  обучавшего
Нила игре в  преферанс,  и  усатого  рокера  первого  призыва,  игравшего  в
легендарных "Аргонавтах". Рокер, правда, был тяжел - лежал под капельницей в
отдельной палате, совершенно бронзовый. Потом вроде бы  пошел  на  поправку,
вылезал, опираясь на палочку, в коридор, где,  собственно,  они  с  Нилом  и
общались. А  через  три  дня  помер,  чем  устроил  на  отделении  небывалый
переполох. Из разговоров врачей Нил понял, что  чрезвычайность  происшествия
заключалась не в летальном исходе, а в том, что  наступил  он  в  результате
приема смертельной дозы алкоголя, неизвестно как и через кого  попавшего  на
режимное отделение. Меры  безопасности  были  удвоены  -  каждый  предмет  в
поступивших передачах внимательнейшим образом  просматривался,  все  емкости
вскрывались, пронюхивались и пробулькивались. Попутно зачем-то  конфисковали
карты. Стало совсем тоскливо. Ладно больные, им не  до  скуки,  у  них  есть
занятие - болеть. А здоровые? Нил и  еще  парочка  таких  же  страдальцев  в
охотку подряжались мыть полы и туалеты,  таскать  туда-сюда  бачки  с  едой,
белье, посуду и прочее.
   Как-то вечером - шла уже третья  неделя  его  заточения  -  к  нему  тихо
подошел дежурный врач, тронул за плечо и шепотом сказал:
   - Баренцев, спуститесь в приемный покой, пожалуйста.
   - Опять труп выносить?! - начал возмущаться Нил.
   На них обернулись. Врач Сделал страшное лицо и нарочито громко сказал:
   - Надо кое-что уточнить в вашей-истории болезни.
   Такая конспирация предполагала нечто нелегальное,  а  стало  быть,  более
интересное, чем вынос сверхкомплектного жмурика.  Нил  спустился  следом  за
врачом на первый этаж, но тот свернул не направо, в приемный,  а  налево,  в
ординаторскую. Широко раскрыл дверь, жестом подозвал Нила и провозгласил:
   - Общайтесь!
   Нил вошел в просторную комнату, жмурясь от непривычно яркого света,  и  в
первые мгновения комната показалась ему пустой.  Затем  он  увидел,  что  за
самым большим столом с табличкой "Майор медицинской службы  Никулин  В.  С."
сидит кто-то небольшой и худенький.
   - Линда! - воскликнул он, не веря собственным глазам.  -  Как  ты  попала
сюда?
   - Через ворота, потом через дверь. - Она улыбнулась. -  Потом  еще  через
дверь. Ну как ты, болящий? Скучал без меня?
   - Очень! - убежденно сказал он. - Как ты? Рассказывай.
   - Учусь. В свободное время развлекаюсь. Тебя вспоминаю.
   Она вышла из-за стола, приблизилась  к  нему,  положила  руки  на  плечи,
привстав на цыпочки, поцеловала.
   - Я же заразный!
   - Зараза к заразе не пристает, - усмехнулась она, но  все  же  отошла  на
пару шагов и принялась разглядывать его.
   - На умирающего не похож. Растолстел, щеки наел.
   - Делать здесь нечего, вот и валяешься целый день да  жрешь  от  пуза.  Я
вообще не понимаю, зачем меня здесь держат.
   - Я тоже. На таких симулянтах пахать бы. Он засмеялся.
   - Кстати о пахать - как там, в колхозе, было, без  меня?  Заплатили  хоть
чего-нибудь?
   - Угу. Я три сотни домой привезла.
   - Ого! Оклад народного артиста.
   - Когда страна быть прикажет артистом, у нас артистом становится любой...
   Как ты слинял, я с местным бригадиром  парой  ласковых  перекинулась,  он
меня за пол-литра в контору  перевел,  графики  чертить.  На  ставку!  И  из
отрядных мне Абзалилов равную долю отсчитал.
   - Это за что же?
   - А за то, что им за меня целый гектар с плана скостили. Видишь, какая  я
для факультета полезная оказалась. Благодарность в приказе получила.
   - Поздравляю!
   - Я еще и на твою долю у него сорок четыре рубля выбила. Вот, возьми.  Ты
ж одиннадцать дней честно отработал.
   - Ой, спасибо, я и не рассчитывал... Нил засунул в пижамный карман четыре
десятки, трешку и рубль и растроганно прижал к груди ее руку.
   - Я такая... Слушай, где тут у вас стаканы?
   - Я не знаю. Это ординаторская, больным сюда нельзя...
   - А вот, вижу.
   На одном из столов, на круглой  стеклянной  подставке,  стоял  графин  со
стаканом. Второй стакан был занят - в нем лирически увядала одинокая  чайная
роза  на  коротком  стебле.  Линда  решительно  взяла  стакан,   подошла   к
расположенной в  углу  раковине,  розу  выкинула  в  стоящую  под  раковиной
корзину, а стакан тщательно сполоснула.
   - Постой, зачем ты так? Чужие цветы, неудобно..
   - Неудобно  в  противогазе  целоваться.  Она  вернулась  к  столу  майора
Никулина, достала из стоящей там клетчатой сумки длинную  темную  бутылку  с
надписью "Портвейн Лучший", зубами вытащила пробку, принялась разливать.  Он
смотрел на нее, вылупив глаза.
   - Что, лихо? Вспомнил, как я тогда пиво открывала? Ладно, признаюсь:  эту
бутылку я штопором заранее откупорила.
   - Я не поэтому... Ты  разве  не  знаешь,  что  при  желтухе  пить  нельзя
категорически, она печень затрагивает. У нас тут один выпил - сразу  откинул
копыта.
   - А мне, конечно, погибели твоей надобно. - Она  засмеялась  и  протянула
ему стакан. Он отпрянул. -  Да  сок  здесь.  Виноградный  сок  для  детского
питания. Он в трехлитровых банках продавался, так пришлось в бутылку отлить.
   Нил тоже засмеялся, принял стакан, сказал торжественно:
   - За тебя, Линда. Спасибо тебе.
   - За меня - до дна!
   Они дружно выпили и одновременно поставили стаканы  на  стол.  Никогда  в
жизни он не пробовал такого вкусного сока.
   - У меня еще подарочек есть.
   Улыбаясь, она достала из сумки поблескивающий целлофаном блок сигарет.
   Белый в тонкую черную полоску. Нил пригляделся к блоку, прочитал  крупные
синие буквы.
   - "Кент". Ни фига ж себе фига! Откуда?
   - Грибные места знать надо. Распечатывай, что ли, а то курить охота...
   Они допили сок, за легким трепом о том о сем скурили полпачки "Кента",  а
деликатный дежурный врач все не показывался.  Наконец  Линда  посмотрела  на
часы.
   - Ладно, я побежала. А то метро закроют. Он  проводил  ее  до  выхода  из
корпуса и смотрел ей вслед, пока ее хрупкая фигурка не растворилась во тьме.
   Мысли путались...
   - Вот бюллетень. Вот выписка для вашей поликлиники.  Вот  памятка  насчет
диеты и прочего. Распишитесь.
   - Да знаю я, - отмахнулся Нил. - Уж сколько раз говорено, что можно, чего
нельзя.
   Старенький  завотделением  в  полковничьих  погонах  посмотрел  на   Нила
неодобрительно.
   - Порядок такой. Нам, знаете, тоже потом за вас отвечать  неохота.  А  то
другой больной выпишется - и первым делом в винный магазин. Откачают  его  в
реанимации, а он с заявлением - врачи, дескать, не  предупредили...  Полгода
будете наблюдаться, как миленький. Амбулаторно не устраивает - могу  вернуть
в стационар.
   - Что вы, что вы! - торопливо сказал Нил, сгреб  бумажки  и  выскочил  из
кабинета.
   Свобода! Бюллетень позволял ему еще неделю высидеть дома, но на следующее
утро он рванул в университет.
   Новая жизнь оглушила каскадом новых имен, новых дел и новых антуражей.
   Первые дни Нил постоянно запаздывал или попадал не в свою группу,  потому
что никак не мог  сориентироваться  в  хитрой  нумерации  аудиторий,  когда,
например, они идут подряд с двадцать девятой по сороковую,  после  сороковой
оказывается семьдесят первая, перед двадцать девятой - шестьдесят шестая,  а
с восемьдесят пятой по сто тридцатую надо идти через  двор  и  спускаться  в
подвал.
   Лекции  были  разные:  на  одних  он  не  понимал  ни  слова,  на  других
протолковывались вещи, давно и хорошо ему известные, на третьих было  просто
интересно. Но даже и на  этих  последних  Нила  хватало  от  силы  минут  на
пятьдесят.
   Потом  он  начинал  зевать,  ерзать,  поминутно  взглядывать  на  часы  и
совершенно терял нить изложения.
   Студенты тоже были разные. Старшие курсы казались ему  сплошь  состоящими
из личностей ярких, значительных, наблюдаемых с опаской и издалека. На  этом
фоне сокурсники смотрелись удручающе  безликой,  серой  массой  с  отчетливо
выраженным гегемонско-дембельским окрасом и с редкими  вкраплениями  чего-то
неординарного.
   Для Нила таких вкраплений было, главным образом, два - Таня и Линда.
   Сравнению они не подлежали. Хотя бы потому, что каждая  из  них  обладала
удивительной способностью творить вокруг себя собственный мир,  и  миры  эти
были сугубо параллельны и взаимно непроницаемы. Танин  мир  Нил  воспринимал
как сверкающий, безупречно прекрасный и ледяной. Он  восхищался  Таней,  его
неудержимо влекло к ней, но,  оказавшись  рядом,  он  ощущал  себя  нелепым,
инфантильным, неуклюжим, чувствовал, как потеют и дрожат  руки,  заплетается
язык, краснеют уши... В любой, самой обыкновенной фразе, которую он  обращал
к ней, ему слышались несусветная глупость и пошлость.  При  этом  он  вполне
отдавал себе отчет, что едва ли сама Таня воспринимает его столь же строго и
критично - иначе не стала бы заговаривать с ним, угощать  сигаретами,  поить
кофейком  в  буфете.  Она  не  творила  свой  особый  мир,   достаточный   и
совершенный, он сам создавался вокруг нее, замыкая хрустальным коконом.
   Иное дело Линда. Свой мир она лепила весело, азартно,  эпатажно,  шокируя
публику то стрижкой "под бокс" - почти наголо, с микроскопическим намеком на
челочку, - то широченной цыганской юбкой до пят, то длинными алыми  серьгами
в виде капель крови. Длинные ногти на ее тонких белых руках  были  покрашены
черным лаком с блестками, а с тонкой  серебряной  цепочки  свисал  на  грудь
круглый черный  камень  агат.  Вокруг  нее  всегда  толпился  народ,  гудели
оживленные голоса, звенел смех.
   Она училась на экзотическом албанском отделении, и общими у нее  с  Нилом
были только лекции по истории  КПСС,  читаемые  громогласным  и  краснолицым
профессором,  прозванным  студентами  Зевсом.  Они  садились  рядом,  выбрав
местечко поближе к окну, расположенному за мощным вертикальным  перекрытием,
разделяющим зал надвое. Не беда, что отсюда не видно  кафедру  и  лектора  -
главное, что их самих не видно  оттуда.  Пока  Зевс  метал  молнии  в  адрес
меньшевиков,  троцкистов,  левых  уклонистов  и  нерадивых  студентов,   они
тихонечко  перешептывались  и  перехихикивались,  а  минут  через   двадцать
незаметно сползали на пол и доставали сигареты. Курить на лекции было весело
и немного страшновато, но если прикрыть огонек ладонью и не  позволять  дыму
свободно растекаться, а отгонять его руками к окошку, никто, кроме ближайших
соседей, ничего не видел. А соседи не закладывали - в  задних  рядах  сидели
свои ребята. Всякие же потенциальные стукачи -  зубрилки-отличницы  и  "ишшо
яшшыки" - усаживались в передней части аудитории,  усердно  конспектировали,
ловили каждое  слово  профессора,  нередко  просили  повторить  помедленней.
История КПСС не относилась к числу любимых предметов Нила, но  лекций  Зевса
он ждал с нетерпением.
   Естественно, помимо  занятий  на  факультете  текла  бурная  общественная
жизнь.
   К  счастью,  когда  распределялись  всякие  комсомольские  и  профсоюзные
должности, Нил валялся в больнице и от муторных постов был застрахован,  как
минимум, на год. Но его, как и всякого, тоже доставали.
   - Если бы я не  слышала,  как  ты  играешь  и  поешь,  я  бы  к  тебе  не
приставала,  -  объясняла  Нина  Каракоконенко,  избранная   культоргом.   -
Факультетский смотр на носу, а я прямо не знаю, что делать. Одни стесняются,
другие отнекиваются, третьи не могут ничего. Но мы же должны защитить  честь
курса, показать старшим, что и мы что-то можем. Нил, вся надежда  только  на
тебя. Ты у нас будешь ударным номером, звездой.
   - Нину ля, я ж болел, пропустил много, наверстывать надо... -  как  умел,
отбрехивался Нил.
   - Пойми ты, олух, тебя ж все равно какой-нибудь нагрузкой  нагрузят,  это
уж обязательно, без этого у нас никак. Так чем с противогазом бегать или  по
ночам пьяниц в дружине отлавливать, сбацаешь что-нибудь - и свободен. А я бы
за тебя на комитете доброе слово замолвила.
   - Хорошо, -  после  некоторого  раздумья  уступил  Нил.  -  Я  что-нибудь
подготовлю.
   Но возникал вопрос, что именно. Репертуар у него был  богат  чрезвычайно:
память на музыку, на тексты была отменная. На слух он тоже  пожаловаться  не
мог - от природы не  был  им  обделен,  подбирал  влет,  нередко  с  первого
прослушивания. И сейчас нужно было правильно  выбрать,  попасть  в  точку  с
репертуаром. Дворовые песни отпадают, это понятно. Бардовская лирика - а  не
сочтут ли его сентиментальным идиотом?  Что-нибудь  шуточное  -  а  если  не
дойдет?
   За  этими  мыслями  он  и  сам  не  заметил,  как   миновал   лингафонную
лабораторию, где намеревался взять пленку с фонетическим курсом, и  оказался
в дальнем уголке двора у  настежь  раскрытой  двери.  Она  вела  в  довольно
просторное и пустое помещение. То есть пустое, если  не  считать  небольшого
рояля, ощерившегося черно-белой пастью, и двух придвинутых к  нему  стульев.
"Вот, кстати, и рояль в кустах, - улыбнулся  Нил.  -  А  между  прочим,  это
мысль. Чем петь,  лучше  сыграю-ка  я  что-нибудь  этакое.  Скажем,  сборную
солянку из битлов".
   Он вошел, уселся за рояль, попробовал звук.
   Сойдет.
   Начал он с "Земляничных полей", плавно перешел в "Норвежский лес".
   "Революция номер раз", "Леди Мадонна", "Она  уходит  из  дома"...  Каждую
новую тему он играл чуть более уверенно, четко, мастеровито, вводя все более
сложные вариации. Во-первых, разыгрался, во-вторых, боковым зрением  увидел,
что в комнате кто-то появился и слушает  его,  внимательно  и  с  интересом.
Музицируя, Нил всегда остро  ощущал  энергетику  аудитории,  даже  если  эта
аудитория состояла из одного человека, впитывал ее, и когда  эта  энергетика
была позитивной, он заряжался и играл или пел намного лучше.
   Закончив, он не встал, не обернулся, а  так  и  замер  на  стуле,  ожидая
реакции слушателей.
   - Я ж говорил - класс! - сказали за спиной, и тогда он повернул голову.
   Их было трое. Подавший реплику был круглолиц, курнос и очкаст, и от  него
здорово несло пивом.
   - Ты, Ларин, текстовик, и твое мэсто - в бюфете, - неприятно  кривя  рот,
заметил второй, низкорослый, худой и отчего-то,  при  вполне  прямой  спине,
производящий впечатление горбуна.
   Судя по бороде и длиннющим волосам, перехваченным красной ленточкой, этот
второй был либо освобожден от  военной  кафедры,  где  по  утрам  студентов,
заподозренных в излишней длине волос, проверяли с линейкой и нещадно гнали в
парикмахерскую, либо пятикурсник, либо вообще не студент.
   Третий, крупный, широкоплечий, с  сильно  поредевшими  волосами,  большим
носом и усами подковой, стоял чуть позади и авторитетно молчал.
   - Сами же жаловались - клавишника нет, - с намеком на  всхлип  проговорил
Ларин. - А тут вот он, готовый клавишник.
   - А на синтезаторе? - брезгливо  спросил  квазигорбун,  и  Нил  не  сразу
понял, что обращаются к нему, а когда понял, ответил неприязненно:
   - Дадите  синтезатор  -  смогу.  Крупный  парень  рассмеялся  и,  подойдя
поближе, похлопал Нила по плечу.
   - Слышь, друг,  мы  тут  сейчас  репетировать  будем.  Если  есть  время,
оставайся, попробуй. Хороший киборд нам действительно нужен.
   - Пуш, да  на  фига  нам  этот  детсад?  Видно  же,  что  не  потянет,  -
по-прежнему кривя рот, проговорил волосатый.
   - Я, конечно, не Джон Лорд, но и вы, надо  полагать,  не  "Дип  Пепл",  -
нахально ответил задетый за живое Нил.
   Пуш рассмеялся еще громче.
   - Мы не "Дип Пепл", это верно. А ты, должно быть, первокурсник.
   - А что, запрещено?
   - Ладно, не ершись. Просто иначе ты бы знал, кто мы такие.
   - И кто же вы такие?
   -  Группа  "Ниеншанц",  а  я  -   Константин   Пушкарев,   бас-гитара   и
художественный руководитель. Это чудо волосатое зовут Гера Гюгель, а который
пьяненький - наш поэт Ванечка Ларин.
   - Не такой уж и пьяненький, - возмутился  Ларин.  -  Пару  "жигулевского"
всосал, так уже и пьяненький. Вы  лучше  послушайте,  что  я  под  это  пиво
выродил:

   Тишина, промелькнувший образ.
   Превратились в бумагу осенние розы.
   И голые ветки - как зонтики сломанные...

   Нил остался на репетицию и  уже  через  две  недели  впервые  выступил  в
составе "Ниеншанца" на дискотеке в факультетском общежитии.
   Группа была и в самом деле не "Дип Пепл".  Ударник  сбивался  с  ритма  в
среднем раза три  за  номер,  Пуш,  хоть  и  руководитель  и  вообще  парень
неплохой, редуцировал басовые партии до минимума - разик бухнет  в  заданной
тональности и отдыхает до следующего такта. Хваленый  соло-гитарист  Гюгель,
возомнивший себя профессионалом, поскольку в свое время был вытолкан  взашей
из музыкального училища, норовил к месту и  не  к  месту  влезть  со  своими
замороченными запилами, сбивая с  толку  всех  остальных,  и  безбожно  врал
тексты. Так что клавишник Нил Баренцев, честно говоря, попавший в "Ниеншанц"
лишь потому, что профком  закупил  для  группы  вполне  пристойный  немецкий
синтезатор "Роботрон", который пылился без дела в клубном чулане, оказался в
этой команде лицом не последним.
   Группа,  целиком  состоявшая  из   студентов-филологов,   находилась   на
содержании профкома и  проходила  как  народная  самодеятельность.  Плановые
факультетские мероприятия, включая и дискотеки в общежитии два раза в месяц,
она обслуживала бесплатно, когда же  ее  приглашали  на  другие  факультеты,
приглашающий факультет оформлял на кого-нибудь  из  музыкантов  материальную
помощь.
   Она делилась на всех, так что  каждый  получал  рублей  по  восемь  -  по
десять.
   Играли они преимущественно вещи  простые,  но  забойные,  и  каждое  свое
выступление начинали с легендарной "Шизгары", а заканчивали рок-н-роллом про
голубые замшевые шузы. Было весело, а времени и сил  отнимало  куда  меньше,
чем мог бы подумать человек несведущий.
   В третью пятницу своей работы в "Ниеншанце" Нил, как положено, притащился
к половине седьмого в общежитие, но застал замок на дверях и объявление "Зал
закрыт на санобработку  до  01.11.  Администрация".  Поторчал  в  стеклянном
вестибюле, выпил в буфете паршивого кофе и собрался уходить, как  вдруг  его
окликнули.  Ему  не  нужно  было  поворачиваться,  чтобы  понять,  кто  это.
Адреналин скакнул вверх, руки дрогнули.
   - Линда! Я и не знал, что ты в общаге живешь.
   - Представь себе. А ты к нам?
   - К нам - это куда?
   - Сегодня же пятница, очередной суперсэшн у Джона.
   - Очередной что?
   - Суперсэшн. Ну как в песне: "Собрались на суперсэшн у фирмового мэна".
   Иными словами, заседание КПЛ.
   -  Коммунистической  партии  Лаоса?   Кружка   поэтов-лириков?   Комитета
пламенных лизоблюдов? Казанских педерастов-любителей?
   Она хихикала после каждой его версии, а потом заявила:
   - Все равно не догадаешься. Клуб "Пенни Лейн".
   - Сборище битломанов, - сообразил он.  -  Ну  и  чем  вы  в  своем  клубе
занимаетесь?
   - Пой