к  своему  столу,  рванул  дверцу  тумбы,   выхватил
стальную трубку, на которую был натянут резиновый шланг.
     - Выручаешь  подельника?  Заботишься?  -  плеснул  глумливой  злобой  в
окровавленного. - Так пусть будет ему  хорошо-оо!  -  повернулся  к  Нюшину,
сплеча рубнул его трубкой по скуле.
     Казак качнулся в сторону и усидел на табуретке. Марат  странно,  словно
собираясь  что-то  съесть,  приоткрыл  рот,  на   побелевших   щеках   резко
выделились розовые пятна. Савелий не пытался прикрыть голову руками -  после
пятого или шестого  удара  повалился  боком  на  пол.  Житоров  самозабвенно
наотмашь бил и бил его трубкой...


20


     Вечером у начальника не нашлось времени  встретиться  с  Вакером.  Тот,
втуне призывая сон в номере гостиницы, изнемогал от любопытства.  Утром  был
занят сам, а когда пришел обедать в столовую НКВД,  куда  его  пустили  "как
своего", Житоров не показался. За одним столом с гостем  обедал  оперативник
из тех, с кем ездили в колхоз "Изобильный".  Вакера  неприятно  сосало:  тот
видел, как ему  влепили  пощечину.  Казалось,  чекист  посматривает  не  без
презрения.
     Юрия  развлекло  появление  давешнего  ветхого  старца  с   бидончиком.
Чекисты принялись с живостью затейников подтрунивать над ним.
     - Ты свою Устинью маленько мнешь?
     Старик, очевидно, не понимая, кивал, покашливал. Молодой типчик  сказал
ему в ухо:
     - А девку потрогал бы?
     Кругом  захохотали  в  удовольствии  здоровья  и  силы.  Дед   бормотал
какую-то невнятицу. Раздатчица отрезала ему хлеба, положила сверху  шницель.
Старик трясущимися  руками  протянул  бидончик,  иссеченное  морщинами  лицо
тронулось радостью от слов женщины:
     - Сегодня у нас флотский борщ!
     Вакер нашел: в борщ не  мешало  бы  добавить  перца  -  пресноват,  что
непростительно для учреждения, в чьих стенах его готовили.
     Допив какао, он отправился в киоск за газетами. Под  ногами  позванивал
ледок,  и  следовало  скорее  ожидать  снега,  чем  дождя.  Купив  "Правду",
"Известия" и пару местных газет, Юрий приметил:  от  здания  НКВД  удаляется
старческая фигура в шинели. Вакеру, щедро наделенному любознательностью,  не
захотелось терять деда из поля зрения. Наверно, он живет где-то  поблизости?
Однако тот брел и брел все дальше...
     Юрий пару раз едва не бросил его, но мешал вопрос:  что  связывает  это
существо с грозным НКВД?
     Шатко ступающая фигура достигла кладбища. Пройдя старую его часть,  где
там и сям, на месте  богатых  каменных  памятников,  валялись  кучи  мусора,
человек в шинели приблизился к  забору.  В  нем  оказалась  калитка,  старик
скрылся за ней. Переждав немного, Вакер прошел  в  нее.  Старец  брел  узкой
тропкой, что убегала вдаль, петляя среди обширных по площади углублений.
     Вскоре Юрий поравнялся с  одним  из  этих  четырехугольников  размерами
примерно  двадцать  шагов  на  десять.  "Братскую  могилу  не  засыпали  как
следует!" - клюнула догадка.
     Он  увидел  впереди  людей  с  лопатами.  "Еще  одну  копают..."  Вдали
протянулась  линия  забора,  за  нею  темнел  лесной  массив.   Поодаль   от
могильщиков застыло несколько фигурок; журналист  почувствовал  -  эти  люди
смотрят  на  него.  Вдруг  он  заметил  двух  несущихся  в  сжато-молчаливом
бешенстве овчарок - его чуть  не  кинуло  бежать  что  есть  духу  назад,  к
калитке...  мозг  подсказал:  собаки  настигнут  раньше.   Пистолет   (Марат
возвратил его после поездки) от греха подальше был засунут на дно  чемодана,
и сейчас Вакер смертельно обессилел в ужасе.
     Первой к нему мчалась овчарка с  черными  лбом,  спиной  и  с  песочной
грудью. Он не помня себя прижал руки в перчатках к паху:
     - А-а-ааа!!!
     Издали донеслись голоса: окликали собак. Если  окрики  и  повлияли,  то
лишь отчасти. Пес рванул  клыками  полу  реглана  и,  оказавшись  за  спиной
человека, остервенело взрычал. Вторая овчарка  в  шаге  от  Вакера  (он  уже
видел, как она прыгнула и сейчас вцепится  в  горло)  припала  к  земле,  не
прыгнув, беснуясь в хрипатом захлебистом лае.
     Подходили  люди  -  без  энтузиазма  урезонивали   собак.   Мужчина   в
демисезонном пальто, в галифе, в сапогах угрожающе спросил Юрия:
     - Что ищете?
     - Уберите  ваших  зверюг...  Я  журналист  из  Москвы!  Меня  чуть   не
разорвали...
     - Документы! - обрезал мужчина.
     Удостоверение едва не выпало из дрожащей  руки  Вакера.  Его  повели  к
видневшемуся забору.  Овчарок  взяли  на  поводки,  но  они  не  переставали
рваться к нему, он то и дело нервно отскакивал. Улучив момент,  обратился  к
человеку в галифе:
     - Видите  ли,  я  лично  знаком  с  товарищем  Житоровым,   с   Маратом
Зиновьевичем...
     Мужчина  ковырнул  его  взглядом.   Журналист   постарался   улыбнуться
по-свойски:
     - Марат Зиновьевич не похвалит, что меня волкодавами травят...
     Ответа не последовало.
     Вышли за забор. Юрий увидел справа косенькую  сколоченную  из  горбылей
будку, над асбестовой трубой  курился  дымок.  Дверь  будки  отпирал  дед  в
шинели, к этому времени добравшийся сюда.
     Слева подальше десятка три рабочих в черных бушлатах  спиливали  сосны,
расчищая  площадку.  На  воз,  запряженный  неказистой   лошадкой,   грузили
обрубленные сучья. Тарахтел мотором полуторатонный грузовичок.  Рядом  стоял
"черный ворон".
     Люди, что задержали журналиста, отошли  к  машине,  уведя,  на  радость
ему, собак. Он понимал, что пока еще не отпущен восвояси. Привлекая  к  себе
внимание, помахал рукой и, крикнув: - Я погреюсь! - направился к будке.
     Знакомая фигура склонилась возле  печурки,  в  которой  догорали  угли.
Старец положил на них пару чурок и только тогда повернулся к вошедшему.  Тот
сказал с деланной приподнятостью:
     - Вот, дорогой товарищ, зашел к вам в тепло! -  глядя  на  деда,  гость
чувствовал,  что  почти  оправился  от   передряги:   сейчас   он   расколет
"загадочную личность".
     Старик уселся  на  самодельную  скамейку;  напротив  стояла  такая  же.
Поперхав, проговорил надтреснутым голосом:
     - Чего... в ногах правды нет.
     Юрий понял, что его пригласили сесть.
     - Спасибо, товарищ! А и  разбаловался  народ!  средь  бела  дня  бревна
воруют? Нагнали оперов с волкодавами! Что ж ты  сам-то  плохо  сторожишь?  -
говоря, заметил: глаза деда в мешках и складках не потеряли живости.
     Старик сказал одобрительно:
     - Хорошее на тебе пальто! Кожа свиная?
     - Верблюжья! -  Вакер  с  сожалением  смотрел  на  полу:  в  ней  зияли
отверстия от клыков пса.
     Подумалось - а у собеседника-то, вопреки дряхлому виду,  мозги  еще  не
сгнили. Тот молчал, и гость повторил  шутливо:  отчего  же  эдакий  матерый,
закаленный зверолов сторожит никудышно?
     Не слышишь, понятно... В голове Юрия  билось:  "Расстреливают  пачками,
поди, ежесуточно!  Зарывать  не  успевают.  А  этот  отгоняет  от  мертвецов
бродячих собак - чтобы человечьи обглоданные руки на дороге не валялись".
     Гость попробовал окольный подходец:
     - Кто ж, когда тебя не было, печку топил?
     На этот вопрос дед отвечал охотно:
     - Устя, баба моя! Придет, затопит - и ушла на жизнь добывать!  Молодая,
быстрая. Я ей грю: ешь, чего надо жевать, а хлебово  мне  оставляй.  На  что
тебе жидкость? Она - не-е! весь приварок съедает.
     Журналист нашел  занимательными  и  слова  "молодая,  быстрая",  и  всю
характеристику, загорелся слушать дальше, но в будку вошел давешний  мужчина
в галифе.
     - Об чем разговор? -  ощупывал  острым,  подозрительным  взглядом  лица
беседующих.
     - Я грю, Устя как станет хлебать...
     - Э-ээ! - опер махнул на деда рукой: знаем, мол! а Вакеру  сделал  знак
выйти наружу. - Сейчас полуторка пойдет в управление - на ней  поедете.  Там
разберутся.


x x x


     Грузовик не остановился на улице, а въехал во двор  учреждения;  глухие
металлические ворота тут же закрылись. Юрий вылез из кабины  -  выпрыгнувшие
из  кузова  оперативники  повели  его  в  двухэтажную  с   мощными   стенами
пристройку, что тянулась от главного здания.
     Сошли в полуподвальную комнату: стены  на  высоту  человеческого  роста
были свежевыкрашены масляной кофейного цвета краской.  На  треножнике  стоял
цветочный,  ведра  на  два  земли,  вазон,  откуда,  видимо,  давно  вырвали
высохший цветок; окаменевшую, в трещинах, землю усыпали окурки.
     Вакер увидел открытую в другое  помещение  дверь:  там  на  раскладушке
кто-то спал, укрывшись  казенным,  без  пододеяльника,  одеялом.  Из  другой
двери  появился  Шаликин  -  он  выглядел  измотанным,   однако   рассмеялся
дежурно-дружелюбным смехом:
     - Быстры вы, журналисты, быстры-ыы! Опять с вами трудность! -  с  видом
несерьезности пожимал руку Юрию, который, в свою очередь, кивал и смеялся  -
отметив это "опять". - Товарищ Житоров просит вас подождать  его.  Ну...  до
встречи! - и Шаликин увел с собой парней, что привезли Вакера.
     Они скоро вернулись: двое зашагали к выходу, а один забежал  на  минуту
в помещение, где стояла раскладушка. Там в глубине уселся на стул  дядька  в
гимнастерке, закурил и принялся, углубясь в занятие,  пускать  ртом  колечки
дыма. Вакер понимал, что это - ненавязчивое, косвенное наблюдение.
     Он с фамильярной беспечностью  прохаживался  перед  окном,  чей  нижний
край  приходился  вровень  с  асфальтовым  покрытием  двора;  снаружи   окно
прикрывала литая решетка. Думалось: из-за своего происхождения,  из-за  того
что  дед  по  матери  -  видная  кремлевская   шишка,   Марат   всегда   был
агрессивно-самоуверенным, чванливым.
     Их студенческую пору озарял знаменательный эпизод. Марат отбил у  друга
красавицу, которая приняла во  внимание,  из  какой  семьи  Житоров.  Вакеру
пришлось удовлетвориться ее подружкой - смазливенькой,  тогда  как  та  была
неотразимо "изюмистой". Черное чувство давало себя знать, и  однажды  он  не
совладал с ним и расписал своей девушке: друг  якобы  рассказывает  ему  про
все "штучки", какие они с возлюбленной выделывают...
     Девушка передала подруге,  и,  когда  Юрий  вечером  входил  в  подъезд
общежития, навстречу шагнул  поджидавший  приятель:  ни  слова  не  обронив,
двинул  правой  в  челюсть  (занятия  спортом  не  пропали  зря).  Он  помог
оглушенному Вакеру подняться и стукнул повторно - правда, уже вполсилы.
     Следовало ожидать продолжения - и Юрий стал униженно извиняться,  после
чего дружба возобновилась: перейдя в стадию своеобразной закоренелости.
     Положению  Житорова  он  завидовал  "опосредованно  и  условно".   Юрия
прельщало  прилюдное  сияние  писательской  роли,  а  Марат,  при  всем  его
значении и влиянии, сверкать на публике не мог. Но хотел бы,  ибо,  с  таким
самомнением, вероятно ли - не желать всеобщего поклонения?
     И он в угаре голодающего тщеславия  силится  вознести  как  можно  выше
свой транспарантик "Я служу!" - безудержно ретиво размахивая топором.
     Вакер в то  время,  в  1936-м,  не  знал  всех  интимных  особенностей,
расчетов, темных ходов сталинского творчества и полагал, что железная  метла
метет не вовсе безвинных. Сажают и расстреливают, рисовалось ему,  трепачей,
разносящих  слухи  "с  душком",  рассказчиков  анекдотов,  прочую   подобную
"массовку", которой - как  он  себе  объяснял  -  "в  качестве  упреждающего
примера  и  из  потребности  серьезного   стиля"   пришивают   обвинения   в
контрреволюционных заговорах и даже в терроризме.
     Но и здесь немыслимо  без  "рамок",  которые,  подозревал  Юрий,  Марат
испытывает на прочность, самоупоенно позволяя себе то, что запрещено.


21


     "Запрещено ездить в обе столицы!.." - Прокл Петрович  хмыкал,  стараясь
обмануть себя,  что  случившееся  "смешно,  ибо  карикатурно-дико!",  однако
настроение держалось скверноватое. Хотелось скорее рассказать о  происшедшем
Калинчину, дабы друг убедился: ходатай сделал все возможное.  "Но  когда  за
Белосельских-Белозерских встают горой  Траубенберги,  встают  "фоны",  можно
утешаться лишь мудростью вопроса: кому на Руси жить хорошо?". Слова эти  так
и засели в голове Байбарина - началом взволнованного рассуждения.
     Из Москвы он отправил Калинчину телеграмму, уведомляя о часе приезда  в
Оренбург. По пути выходил на  станциях  за  газетами  -  чтобы  с  недобрым,
щемящим удовлетворением находить в них  немецкие  фамилии.  Хорунжий  сейчас
походил на героя тургеневского романа "Новь"  Маркелова,  который,  подав  в
отставку  по  неприятности  с  командиром   немцем,   возненавидел   немцев,
"особенно русских немцев" (за что, напомним, был наказан:  страстно  любимая
им девушка "изменила ему самым бесцеремонным образом и вышла за адъютанта  -
тоже из немцев").
     Проклу  Петровичу  вспомнился  в  новом,   резком   освещении   эпизод,
относящийся к его  отрочеству  в  Риге.  Отец  рассказал,  как  расспрашивал
помещика-немца о передовом, о наиболее полезном в хозяйстве, и  того  заняла
причина столь горячего интереса. "Надо перенести это в Россию",  -  объяснил
отец, на что немец ответил  назидательно:  "Только  пусто  тратить  время  с
русским работником. Ему надо обещать водку, показать водку и следить,  чтобы
сделал работу хорошо. Тогда дать водку. Ничего другое не поможет".
     Память сохранила и другие блестки сего рода откровений. В  пору  службы
привелось увидеть генерал-губернатора Туркестана фон  Кауфмана.  Тот  держал
себя царьком, его падкость на  внешние  почести  порождала  шутки,  узнав  о
которых, фон Кауфман сказал:  "Все  такое  необходимо,  чтобы  туземцы  тебя
слушались. Я это очень хорошо знаю по России".
     Прокл Петрович кипел негодованием из-за того, что и  генерал-губернатор
и помещик-немец не постеснялись высказать свои суждения не кому-то, а  самим
русским. Зная меж тем, что жена Калинчина  -  немка,  урожденная  Ярлинг,  -
хорунжий положил себе при встрече с другом сдерживаться и  избегать  выпадов
в адрес немцев.
     Михаил Артемьевич ожидал в здании вокзала, и, хотя телеграммой  он  был
поставлен в известность о фиаско,  мрачно-нервный  вид  ходатая  возбудил  в
доброй душе  порыв  сострадания.  Как  обычно  бывает  в  подобных  случаях,
явилась попытка "скрасить момент".
     - В буфете есть свежее Калинкинское  пиво!  -  объявил  Калинчин  после
приветствий и объятий. - Да и перекусить необходимо - я не обедал.
     - Обедайте, а я посижу да порасскажу, - отвечал  Байбарин,  -  аппетита
никакого.
     - Ну что вы,  -  удрученно  уговаривал  приятель,  -  хотя  бы  супчику
консомэ...
     Прокл Петрович, однако, отказался от консомэ и уступил лишь  в  вопросе
пива.  Калинчин  заказал,  для   "подогрева"   жажды,   соленую   брынзу   с
поджаренными круто посоленными сухариками  в  тертом  чесноке.  А  друг  уже
начал рассказывать - в живых подробностях передал,  как  с  ним  обошлись  в
Петербурге.
     Михаил Артемьевич про себя пожалел,  что  согласился  на  его  поездку;
каких неприятностей теперь ждать?
     - Называется: взыскали справедливости... - недовольно сказал он.
     Прокл Петрович уловил его настроение и почувствовал себя задетым.
     - Зато убедились - какая персона  оберегает  лихоимцев  в  России  и...
чьими руками, - заключил он многозначительно. Полагая,  что  приятель  отнес
последнее вообще к жандармам и полиции, и помня, вместе с тем,  данный  себе
давеча зарок, хорунжий нашел выход:
     - Можно назвать не одного честного немца, принесшего пользу  России,  -
сделал он оговорку. Затем,  после  заминки,  сказал  напряженно:  -  Но  фон
Траубенберги  предпочли   призвание   надсмотрщиков   и   составляют   особо
отличающийся легион!
     Калинчин подумал, как оно не ново: ругать немцев,  будучи  оскорбленным
жандармом-немцем. Друг верно понял его молчание:
     - А я докажу, что не наговариваю. В  девятьсот  втором  в  Вильно  была
попытка Первомайской демонстрации. Губернатор  фон  Валь  блеснул:  приказал
всех демонстрантов, а большинство их были студенты, перехватать и выпороть!
     Михаил Артемьевич, наслышанный об экзекуции, заметил хмурясь:
     - Прискорбно...
     К  сообщенному  хорунжим  о  фон  Вале  стоит  добавить  кое-что.  Сечь
политических заключенных уже было  не  принято,  но  фон  Валь  распорядился
подвергать их порке  в  тюрьме  Вильно.  Нововведения  губернатора  снискали
признание.  Николай  Второй  назначил   его   товарищем   (замом)   министра
внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов.  (2)  Министр  фон
Плеве и его заместитель вполне подходили друг другу. Весной 1902  фон  Плеве
приказал  "прекратить  поголовной  поркой"  вызванные  голодом  крестьянские
волнения в Полтавской и Харьковской губерниях.  Отряды  жандармов,  полиции,
казаков вступали в села и секли голодающих.
     Прокл Петрович напомнил о факте, получившем довольно  широкую  огласку.
Толпа    голодных     устремилась     в     Карловку,     имение     герцога
Мекленбург-Стрелицкого,  и  растаскала   из   хранилищ   картофель.   Власти
потребовали  возвратить  все   до   последней   картофелины,   но   волнения
продолжались. Тогда против безоружных крестьян были высланы  три  батальона,
которые открыли огонь, несколько человек уложив наповал, а других ранив.
     - Меня восхитил тон газеты, - усмехнулся Байбарин, -  как  она  славила
заботу государя о собственности подданных! Правительство возместило  герцогу
Мекленбург-Стрелицкому все убытки, это ли, дескать,  не  пример?  А  ведь  и
вправду пример что ни на есть!
     Калинчин  учтиво  безмолствовал,  и  хорунжий  заговорил  о   еврейском
погроме в Кишиневе в 1903-м.
     - Осатанелые толпы вламывались в домишки еврейской  бедноты  и  убивали
всех, кто попал под руку.  Грудных  детей  ударяли  головой  об  угол  печи.
Погром длился и длился, ширился, а губернатор Раабен пальцем  не  шевельнул,
чтобы  остановить  его.  Жандармы,  полиция,  войска  не  собирались  мешать
избиению евреев. Говорят, сам Плеве и был вдохновителем резни.
     Михаил Артемьевич вставил:
     - Но это только слухи...
     Тема ему не нравилась, и Байбарин был бы и  рад  оставить  ее:  но  как
молчать о том, чему он уже нашел название рокового исторического явления?
     - Заботливость о немцах, увы, - не слух. Им есть  отчего  возгордиться.
Кто тут и там на видных местах?  Мы  с  вами  читаем  газеты:  кто  в  канун
войны  -  русский  посланник  в  Токио?  Барон  фон  Розен.  В  ближайшем  к
Порт-Артуру  китайском  городе  Чифу  находится  консульство  России  -  кто
консул? Тидеман. Да и сам министр иностранных дел - граф Ламздорф,  -  Прокл
Петрович, сдерживая горячность, выпил  пива.  -  Морской  министр,  извольте
любить и жаловать, - Федор Карлович Авелан. Тихоокеанской эскадрой в  начале
войны командует адмирал Старк...
     - Он из шведов, - заметил Калинчин.
     - И это многое меняет? Его,  скажете,  сменил  русак  Макаров.  Ну  да,
пробыл в должности пять недель, погиб - и все вернулось на  круги  своя.  Во
главе эскадры - адмирал Витгефт.
     Позволим себе забежать вперед. Когда Витгефта  убьет  японский  снаряд,
командование кораблями в Порт-Артуре перейдет к Роберту Николаевичу  Вирену.
Тралением, очисткой от мин рейдов Порт-Артура будет руководить  Рейценштейн,
в начале войны командовавший отрядом крейсеров во Владивостоке.  После  того
как японцы сокрушат флот, в его восстановлении отличится барон Эссен.
     В сухопытных войсках подобных случаев навряд ли меньше.  Например,  2-й
Маньчжурской  армией  сначала  командовал  Гриппенберг,  которого   заменили
бароном Каульбарсом. Отход армии после Мукденского сражения в  феврале  1905
прикрывала дивизия под началом  генерал-лейтенанта  Гершельмана.  Каульбарса
на посту командующего армией сменит барон Бильдерлинг. Военным  министром  в
то время - Редигер.
     Русские  войска  защищаются   в   осажденном   Порт-Артуре.   Командует
Стессель. На самой  важной  позиции  под  названием  Высокая  Гора  обороной