е никогда  не
удастся увидеть. Резонная мысль, что следовало посмотреть премьеру, а  потом
потрясать начальника, вызвала кислый вздох: попробуй утерпи...
     Настроение оживлялось тем, что у него припасено кое-что. Адрес  старца,
сообщенный   на   днях   Житоровым,   не   позабылся.   Журналист    посетил
продовольственный магазин и продолжил путь по улицам, на которых, в  отличие
от Москвы, автомобили одиночествовали, тогда как  лошади  были  представлены
довольно широко. "Все больше - чалые... да  нет  -  сивых  поболе...  а  вон
снова - мухортая", - замечал  Юрий,  гордившийся,  что  владеет  тем  особым
богатством русского языка, которым точно определяется  разнообразие  конских
мастей.
     Вопрос,  а  сколько  было  бы  лошадей,  отсутствуй   колхозы,   тронул
воображение, и оно невольно запрудило упряжками всю мостовую...
     Вечер меж тем предпочел множеству мастей  одну  темно-серую,  он  также
замазывал и без того полустертые  номера  домов,  отчего  пешеход,  усиленно
приглядываясь к одному, нашел,  что  у  арочного  хода  очень  кстати  стоит
дворник.
     - Скажите-ка, - требовательно обратился к нему Вакер,  -  вам  известен
Маненьков Терентий Пахомович?
     Дворник  успел  изучить  броскую  внешность  прохожего  до  того,   как
прозвучал вопрос, и ответил с готовностью:
     - И-ии... эт-та-аа... идемте проведу!
     Он двинулся мерным шагом в полутемную  глубину  хода  и,  оборачиваясь,
спросил осторожно и любопытно:
     - Э-эт-та-а... по какому делу?
     Вакер отрезал с приструнивающей насмешкой:
     - По воспоминаниям!
     Собеседник, однако, не вывалился из седла.
     - Пахомыч вспо-о-омнит! - протянул с уверенной  свойскостью  налаженных
отношений. - В этом доме, - указал рукой на свод арки,  -  при  нэпе  жил  и
владел нэпач... После его ареста товарищи все приходили и  долбили  стены...
И каждый-то раз, видать, чего-то находили...
     "Да ты под мухой!"  -  догадался  Юрий  по  словоохотливости  человека.
Пересекая двор, озаряемый светом из окон, они приближались  к  одноэтажному,
с жилым полуподвалом, флигелю.
     - Пятнадцать  годков,  как  я  перенял  от  Пахомыча...  он   был   тут
дворник, - мужчина взялся за дверную ручку и отпрянул в сторону.
     "Поклон отвесит?" - предположил  Вакер.  Но  тот,  вроде  уже  и  начав
сгибаться, не поклонился, а  ребячливо  хихикнул  и  распахнул  дверь.  Юрия
обдало застарелым душком рухляди,  квашеной  капусты,  гниющего  дерева.  Он
пошел было по лестнице вниз - провожатый ухватил за локоть:
     - Не, не-е, вон туда!..
     Дощатые ступени вели наверх  в  коридор.  Дворник  постучал  кулаком  в
первую же, слева, дверь, на  которой  сохранялись  клочья  овчинной  обивки.
Открыла упитанная старушка в пестреньком ситцевом платке. Секнув  незнакомца
смекалистыми глазками, выслушала дворника:
     - Встречай человека, Мокеевна! Это к Пахомычу.


37


     Комната оказалась  побольше,  чем  представлял  себе  Вакер.  У  чистой
беленой стены на топчане сидел, упершись рукой в подушку,  знакомый  старец.
Волосы  у  него  оказались  совсем  белыми,  длинными  и  расчесанными,  без
признака плеши. Старику, ширококостному и сухому, шла светло-серая  холщовая
толстовка, перехваченная ремешком, штанины были заправлены в  белые  вязаные
носки.
     Опрятное облачение деда, в особенности  же  мягкие  домашние  туфли  из
цигейки удивили Юрия, который определил в этом привычку к удобству  и  вкус.
Настроенный  на  самое  жалкое   зрелище,   он   повеселел   от   подогретой
любознательности.
     - Здравия желаю, дорогой мой Пахомыч! - произнес  с  иронически-медовой
экспрессией,  которую  хозяин,  смотревший  не  сказать  чтобы  внимательно,
по-видимому, не оценил.
     "Пень трухлявый - не узнал", - подумалось гостю.
     У  другой  стены,  напротив  топчана,  помещалась  кровать,  и  хозяйка
обтирала ее спинку махоткой, стоя с видом  совершенной  беспричастности.  "А
эта непроста..." - заключил Вакер, попутно  отметив,  что  плотной  старушке
еще далеко до немощности. Он вновь обратился к старцу:
     - Мы встречались у  вас  на  службе!  -  последнее  слово  выговорил  с
почтительной важностью. - Я к вам в сторожку  заходил...  Товарища  Житорова
знаете? - продолжил доверительно. - Это он дал мне ваш адрес.
     Истрепанные веки старца, из-под которых глаза едва виднелись,  дрогнули
и еще больше наморщились.
     - Пальто  у  тебя  верблюжье,   -   сказал   он   неожиданно   деловым,
рассудительным голосом.
     Юрий решил, что перестанет  себя  уважать,  если  за  этой  фигурой  не
окажется многотрудно-богатого стажа диковинных личных событий.
     - Отец товарища Житорова был комиссар. Вы ведь  знали  его?  А  я  пишу
книгу о войне с белыми, - пояснил он.
     - Книгу... - задумываясь, повторил старик. - Хорошее дело!
     Гость  удовлетворенно  кивнул,  снял  свой  красивый  реглан,  шапку  и
повесил   на   вешалку   сбоку   от   двери.   Давеча   он   купил   четушку
(четвертьлитровую бутылочку) водки и сейчас,  перед  тем  как  поставить  на
стол, дал ее хозяину подержать.  Тот,  к  разочарованию  Юрия,  не  стал  ее
разглядывать, а бесстрастно вернул:
     - Мои года уже не на питье. - Упираясь руками  в  топчан,  поднялся  на
ноги: - Давайте с нами картошку есть.
     Вакер восторженно зажмурился и тряхнул головой, будто  поесть  картошки
было его самой вожделенной целью.
     Старик кивнул на хозяйку:
     - Устинью угостите. А  то  не  станет  картошку  варить...  -  и  вдруг
поперхнулся сухим подкашливающим смехом.
     Хозяйка обмахнула тряпкой клеенку перед гостем, севшим за стол:
     - Почему не выпить, когда закуска есть?
     Дед  поместился  на  табуретке  рядом  с  Юрием,  и  тот   почувствовал
тщательное внимание в его вопросе:
     - Вы, стало быть, писатель будете?
     - Писатель и журналист. Московский!  -  произнес  с  нажимом  на  конец
фразы Вакер.
     Старец следил за ним спокойно и неприятно:
     - Сколь в Москве отоваривают хлеба по карточкам?
     "В котелке не прокисло", - внутренне усмехнулся гость, говоря:
     - Смотря по какой категории.
     - А  вы  про  себя  скажите,  ну  там   насчет   дворника   и   возьмем
неработающего по старости.
     Юрий дал ответы с терпеливой любезностью.
     - По  низшим  категориям  -  не  богаче  нашего,   -   отозвался   дед,
предоставляя гостю самому решить, огорчен он или обрадован.
     Хозяина интересовала цена на постное масло в магазине и  на  базаре,  а
также - всегда ли оно есть в магазине и длинны ли очереди? Вопросы  того  же
рода не иссякали, нагоняя впечатление давно копившегося обдуманного  запаса.
"Кащей въедливый! - восклицал мысленно гость. - А речь, между прочим,  какая
развитая!" -  В  удивление  начинало  ввинчиваться  неудовольствие,  которое
обычно вызывает привязчивая помеха. Свои  ответы  Вакер  уже  не  перегружал
правдой, предпочитая лакировку.
     Как только приспела еда, журналист, наметивший этот миг для перехода  к
натиску, поднял стаканчик и обрушил на хозяина стремительный пафос тоста:
     - Вечная память пламенному борцу товарищу Житору!
     Дед был сбит с мысли, и гость, спешно съев кислой капусты,  воскликнул,
дожимая его неукротимостью торжества:
     - Вы верили тому, что говорил комиссар Житор!  -  он  опустил  на  стол
сжатый кулак, накрепко утверждая  сказанное,  а  затем  спросил  на  горячем
выдохе: - Почему вы верили?
     Старец стал словно бы рассеянным и в то же время озабоченным.
     - Как было не  верить,  если...  -  он  примолк,  будто  намагничиваясь
воспоминанием, и проговорил, - если сама его душа, само сердце выражались?
     "Вот это произнесено!" - мысленно приветствовал  Юрий  схваченное,  что
так и заиграет под его пером. Он тут же копнул золотоносную породу:
     - О чем вы сказали сейчас... вы это по нему видели? чувствовали?
     Старческое лицо  с  впалыми  щеками  было  отрешенно-угрюмо.  Хозяин  с
томительным упорством глядел мимо собеседника, говоря как бы самому себе:
     - И увидел, и почувствовал.
     - И пошли бы без страха за комиссаром Житором?
     Старик подумал, в какой-то миг гостю показалось  -  усмехнулся  чему-то
своему. Впрочем,  это  впечатление  погасила  сумрачная  обстоятельность,  с
которой было произнесено:
     - Вслед за ним и мне? Ну так и пошел бы.
     "Слова-то, слова! А сам тон! Обезоруживающая естественность! -  в  Юрии
вовсю пел задор искателя. - Вроде и огонек мелькнул в глазках?  В  романе  -
мелькнет! И выигрышный же будет момент. Старик из  самых  низов,  с  которым
поговорил коммунист, возглавивший губернию, готов идти за ним на смерть".
     - Вы просились в его отряд?
     - Да куда мне? Товарищ Житор меня бы не взял.
     - По возрасту - понятно, - догадливо заметил Вакер. - Вам и  тогда  уже
сколько было-то?
     - Шестьдесят, видно... память плоха.
     - Память у вас - хо-хо-о! - гость пылко потряс  поднятой  рукой.  -  Вы
понимали характер комиссара, - продолжил с миловидно-уважительной  миной,  -
он был полон решимости, отваги... Как бы вы от себя об этом?
     - Пощады не знал, - сказал Пахомыч кротко.
     Вакер, на мгновение  затруднившись,  перевел  это  в  том  смысле,  что
слышит  саму  бесхитростность.  Старик  всей  душой  за   непримиримость   к
классовому врагу. Вот  он,  мудрый-то  народный  опыт!  Переданный  со  всей
правдивостью - так, как открылся сейчас, - он станет солью романа...
     Что ж, пора подобраться и к одной наизанятной неясности.
     - Мы  говорили  с  товарищем  Житоровым,  с  Маратом  Зиновьевичем,   -
приступил вкрадчиво Юрий, - говорили о том, что-о вы сторожите... - он  сжал
губы,  показывая  мысленное   усилие   выразить   нечто,   требующее   особо
осторожного внимания. - До вас сторожами были... люди нечестные.  Нехорошие.
Копались  в  яме,  обыскивали  трупы,  раздевали...  Вы...  -  проникновенно
вымолвил гость, - ничего такого не делаете... - он замер, будто  приблизился
к птице и боялся вспугнуть.
     Пахомыч взял из миски очищенную  горячую  картофелину,  подул  на  нее,
посолил и стал есть.
     - Не делаете...  -  повторил  Вакер  ласковым  шепотом  и  выдохнул:  -
Почему?
     Голова, плечи старца затряслись, изо рта вырвались хрипящие,  скрипучие
звуки.  Юрий  засматривал  в  глаза,  блестевшие   в   окружении   глубоких,
собравшихся одна к одной морщин: "Смеется?.."
     Да! Пахомыч - невероятно забористо для своих немощных лет -  смеялся  и
даже,  бедово  мотнув  головой,  уронил  слезинку.  "Спятил?"  -   неприятно
огорошило гостя подозрение.
     Странно-искрометное веселье утихло, дед пару раз  кашлянул,  перхнул  и
вдруг поучающе произнес:
     - Вы спрашивайте у того, кто все видит.
     Гость, цепко поймав сказанное, сообразил:  "Это  об  НКВД!  Котелок  не
прохудился!" - нацелившись на то  затаенное,  что  было  за  словами,  Вакер
испытал привычную гордость за свой талант к инженерии душ.
     Опыт убедил старика - от НКВД проделок с трупами не укрыть. Он  смеялся
над теми, кто  хитрил,  -  до  поры,  до  времени,  -  смеялся,  что  я  мог
предположить и в нем такую же глупость.  Итак,  Марат-дорогуша,  вот  почему
чист  твой  любимец.   Страх!   Страх   разумного,   умеющего   представлять
неотвратимое человека... Ни в какой бой за твоим отцом он добровольно бы  не
пошел!
     В  романе,  безусловно,  этого  и  следа  не  будет,  как   и   ямы   с
расстрелянными. Но мысли о всевидящем контроле, о страхе перед  справедливым
возмездием  не  пропадут.  Их  можно  прирастить  к   образу   какого-нибудь
изобличенного врага.
     Гость оживленно готовил в  уме  новые  вопросы  хозяину,  расположенный
засидеться за столом.


38


     За столом засиделись. Анна, дочь Байбариных, и ее муж Семен Лабинцов  в
острой скорби сопереживания слушали Прокла Петровича  и  Варвару  Тихоновну.
На ресницах Анны, шатенки с наивными глазами, задрожали  слезы,  когда  мать
рассказала  -  красные  перехватили  их  лодку,  старший  закричал:  "А  ну,
поклянись Богом, что вы - не белые и к дочери едете?"
     Анна протянула руку, сжала запястье матери:
     - Бедная  ты  моя!  -  и  расплакалась,  представляя,  как  та,   целуя
нательные образок и крестик, была на волосок от смерти.
      Лабинцов, симпатичный  слегка  курносый  мужчина,  порывисто  запустил
пятерню в шевелюру замечательной гущины:
      - Происшествие... - он с трогающим участием качал головой.
     Рассказчики добрались до  момента,  когда  красные  остановили  их  уже
недалеко от Баймака. Прокл Петрович передал,  как  придирчивый  красноармеец
тотчас переменился - лишь услышал имя Семена Кирилловича.
     Инженер в приятном смущении провел ладонью по каштановой, без  сединки,
шапке волос:
     - Тут славный народ! Я давно  с  рабочими  занимаюсь  -  внеслужебно...
Местные, - заговорил краснея,  в  терпеливой  готовности  к  возражениям,  -
большевики местные - люди отнюдь не злонамеренные.
      Байбарин скрыл пытливость недоумения и осторожно поинтересовался:
     - А вы - не большевик?
     Семен Кириллович ответил с натянутостью:
     - Я  принципиально  против  того,  чтобы  инженеры,  обобщенно  говоря,
технические интеллигенты участвовали в партиях. У нас имеется собственная  -
надклассовая - задача...
     Тесть непринужденно выказал такт:
     - Вы дружественно беспристрастны. Как того требует  европейский  взгляд
на прогресс...
     Однако  разговор  политической  окраски  не  пришелся  под   настроение
согревающего родства. Варвара Тихоновна  продолжала  расслабленно  делиться,
сколько  они  "лиха  нахлебались".  Анна  то  промокала  платком  глаза,  то
обнимала мать, то  принималась  потчевать  уже  сытых  родителей  десертами.
Разгоряченно-ласковый интерес стариков обратился  на  внучек:  старшей  было
лет восемь, младшей - шесть. Обе, нашли дед с бабушкой,  больше  походят  на
мать, чем на отца.
     - Аннушка, а  ну  возьми  на  руки  Василису!  -  вдруг  расхлопоталась
Варвара Тихоновна.
     Дочь посадила младшую на  колени,  девочка  бойко  повернула  к  матери
голову,   рассыпав   обильные   локонцы.   Анна   прижала   ее    к    себе,
застенчиво-умиленная.
     Бабушка  с  затаенной   праздничностью,   словно   опасаясь   сглазить,
прошептала:
     - Одно лицо!


x x x


     На другой день гости поднялись в десятом часу. Пили чай без  Лабинцова,
ушедшего на завод. Дед и бабушка навестили внучек в детской, после  чего  те
отправились с бонной кататься на качелях.
     В  открытое  окно  гостиной  плыла  теплынь,   заглядывало   солнце   -
разноцветные узоры обоев играли мягкими световыми тонами.  Прокла  Петровича
потянуло прогуляться.
     С крыльца, запрокинув голову, он стал  смотреть  в  глубокое  небо,  не
шевелясь,  побледнев  от  чувства:  "Господи,  дал  же  передышку,   дал!.."
Сознание, что вокруг поселка, всюду, вширь и вдаль,  неотвратимо  происходит
хаотически страшное, сливалось  с  ощущением  в  себе  чего-то  родственного
лучистому спокойствию неба. То, что недавно  для  него  едва-едва  не  потух
этот мир, представало в обаянии таинственного, как  намек  и  благословение:
живущее в нем, Прокле Петровиче, знало иные миры и будет знать и  далее.  Он
растрогался,  усиливая  яркость  изумления  тому,   что   чудесное   чувство
бессмертия  не  кажется  обманом.  В  потребности  находить   в   окружающем
благорасположение, поглядел по сторонам: над заводом не было дымных  "лисьих
хвостов", лес труб  разной  высоты  и  толщины  отчетливо  виделся  в  ясном
воздухе. Далеко,  за  горбящимися  крышами  отдельных  корпусов,  вытянулось
реденькое белое облако-веретено.
     Прокл Петрович искал в памяти теплое и надежное,  что  умиротворяло  бы
уверенностью:  подобное  не  может  не  быть  и  впредь.  Разор  же  и  крах
обоснованы тем, что  очистившееся  людское  сознание  должно  возродиться  к
способности восхищенно ценить тишину, радуясь, если в дереве,  изуродованном
осколками, бегут соки и оно залечивает тяжелые раны.
     Он прошелся по  садику  перед  домом,  прикоснулся  пальцами  к  стволу
яблони, подернутому зеленовато-бурым бархатистым налетом.
     Когда они с Варварой Тихоновной  приезжали  в  Баймак  в  прошлый  раз,
стояла нещадно холодная зима; по сторонам дорожки, расчищенной  от  крыльца,
поднимались сугробы вровень с плечом...
     С тех пор убыло немало лет.  Тогда  Анна  только-только  обвенчалась  с
Лабинцовым, родители приехали  по  приглашению  зятя.  Хорунжий  знавал  его
старшего брата, тоже инженера, жившего в Оренбурге. Анна училась  в  частном
пансионе с дочкой Лабинцова-старшего,  иногда  гостила  у  нее:  как  и  та,
бывало, гостила у Байбариных. В доме брата Семен Кириллович  и  познакомился
с Анной. Тесть и зять стали на "ты" без затруднений,  они  понравились  друг
другу. Но вчера Прокл  Петрович  отчего-то  сконфузился,  говорил  Лабинцову
"вы" и теперь сетовал на себя за это, направляясь к заводу.
     День  был  будний,  но  поселок  рассеянно  отдыхал,  повсюду  виднелся
спокойный  народ.  Мужчины  постаивали  группками   и   в   одиночку   перед
приоткрытыми  калитками,  за  которыми  в  ином   дворе   маячила   старуха,
наблюдающая за курами, в ином - цепная лохматая дворняга спала,  свернувшись
на  земле.  Старики  посиживали  на  завалинках  изб  с  солнечной  стороны.
Женщины, казалось, шли из дома по делам, но,  встретившись  одна  с  другой,
забывались в захватывающей беседе, не переставая лузгать семечки.
     Дюжина мальчишек, любопытствуя, толпилась вокруг  пожилого  человека  с
винтовкой. Он был в серой козьей папахе и в солдатской шинели,  правую  руку
выше  локтя  охватывала  широкая  красная  повязка.  Байбарин  прикинул  его
возраст: для фронтовика староват. Стало  быть,  получил  оружие,  вступив  в
Красную гвардию.
     Мужчина с безмерным увлечением показывал  зрителям  "приемы".  То  брал
винтовку "на руку", как часовой при приближении  постороннего,  то  эффектно
прицеливался  в  заводскую  трубу.  Прокл  Петрович  тоскливо  ждал  -  воин
привяжется. Тот азартно разъяснял мальчишкам о штыковой атаке:
     - Ты кинулся - и он на тебя! Поспей  наперед  него  крикнуть,  чтоб  он
про...ся!
     Красногвардеец  глянул  на  Байбарина  как  на  вовремя  подвернувшуюся
фигуру и с  наслаждением  продемонстрировал  устрашающий  вопль.  Голос  был
тонкий, вышло похоже на предсмертный заячий крик. Хорунжий  изобразил  дикий
испуг, прянув в сторону и  осчастливив  человека.  Затем,  словно  запоздало
поняв, в чем дело, перевел дух и воскликнул с рвущимся из души восхищением:
     - Твой верх, товарищ! Твоя победа!
     Мужчина  с  винтовкой  отдался  тихому  торжеству,  и  Прокл   Петрович
беспрепятственно пошел своей дорогой.
     Дом  из   тесаного   известняка,   сам   за   себя   говоривший   своей
внушительностью, был заводоуправлением. К нему вела  аллея  кедровых  сосен,
называемых на Урале кедрами. Байбарин увидел  идущего  навстречу  зятя,  оба
издали обрадованно узнали друг друга.
       - Теперь самое время  дышать!  Завод  стоит  -  воздух  курортный,  -
неловко усмехнулся Лабинцов.
     Тесть заметил,  что  тот,  как  всегда,  рано  подался  на  службу.  Но
оказалось, хлопоты были не то чтобы  служебные:  инженер  состоял  в  совете
рабочих депутатов, что обосновался в заводоуправлении.
     Байбарина разбирала любознательность:
     - И какую же ты играешь там роль?
     Лабинцов  с  задумчиво-приветливым  выражением,  предваряющим  рассказ,
пригласил тестя пройтись по парку заводоуправления.
     Они  приблизились  к  маленьким  миловидным  елочкам,  позади   которых
дымчатые  стволы  тополей  перемежались  серовато-меловыми  стволами  берез.
Землю здесь  сплошь  покрывала  прошлогодняя  листва,  уже  подсохшая  после
снеготаяния. Кое-где над нею расправил ветки кустистый чистец,  что  в  свою
пору пустит "петушьи головки".
     - На нашем заводе и прилегающих рудник