с  сипотцой.  -  Не
забывает, значит, нас Москва. Помогла.
      Вид его так подкупал радушием, что не раскусишь:  тонкая  ли  насмешка
за словами или первозданная непосредственность?
      - В такое время, сами поймете, трудностей у нашей газеты под  завязку,
не до перекуров, - говорил редактор, не то жалуясь, не то укоряя. - Но,  так
и быть, о вашей работе мы сейчас не будем. Надо  сперва  вас  устроить.  Что
же, окружим заботой...
      Выразилось это в том, что редактор назвал хозяев,  которые,  возможно,
пустят приезжего "на квартиру". В избе, куда пришел Вакер, жила  престарелая
пара; ему сдали "комнату" - клетушку,  отделенную  от  остального  помещения
перегородкой, не доходившей до потолка. Хозяин попивал, где-то в  избе  была
спрятана кадка ароматной бражки; щедро распространяла  душок  всегда  полная
помоев лохань. Хозяева  берегли  тепло,  фортку  держали  запертой,  и  Юрий
ночами изнемогал, засыпая только с открытым ртом. Вскоре  же  спохватился  в
удивлении, что перестал замечать зловоние: организм свыкся.
      Собирая  материал  для  газеты,  Вакер  ездил  по  обширному   району:
попутные автомашины попадались нечасто, обычно он  подсаживался  в  плетеную
"коробку" - нечто  вроде  укрепленной  на  тележном  ходу  корзины,  которую
влекла мохноногая сибирская  лошадка.  Осенняя  пора  не  затянулась,  разом
налегла  стужа,  и  газетчик  стал  путешествовать  на  санях.  Когда  тайга
расступалась, вдаль убегала белизна  поля,  кое-где  помеченная  извилистыми
полосками тропок. За полем  вырастал  ельник,  и  в  неясный  морозный  день
опушенные снегом ветви выглядели повисшими в воздухе  -  сливаясь  с  низким
безучастно-слепым небом.
      Сдав  очередную  корреспонденцию  о  бригаде  колхозниц,  что   ударно
трудится под девизом "Все для фронта!  Все  для  победы!"  -  Вакер  поздним
вечером шел к местной девушке, наборщице  типографии.  Иногда  заглядывал  в
избу-читальню. Ее едва топили, и пожилая библиотекарша из  сосланных  еще  в
начале тридцатых годов ходила по избе в тулупе, в бараньей  шапке.  Юрий  не
нашел здесь ни одной непрочитанной книги - но теперь  стало  потребностью  в
тягостный час перед сном перечитывать и то, что  хорошо  помнилось.  К  нему
приходило иное, чем прежде, понимание книг. Он вдумывался  в  них  с  острой
чуткостью российского немца, который страдает  из-за  своего  происхождения.
Все его существо жаждало доказательств,  что  немцы  не  должны  страдать  в
России.
      В романе Гончарова  "Обломов"  он  с  жадным  удовольствием  оглаживал
взглядом фразу: "Немец был человек дельный и строгий, как почти все  немцы".
Это заявил русский писатель! "Дельный! - повторял Юрий мысленно. -  Дельный,
как почти все немцы!" Если бы не это, если бы не деловой  Штольц  -  русские
горлохваты обобрали бы Обломова до нитки. И вся страна,  не  будь  Штольцов,
оставалась бы ленивой, захудалой, недвижной  Обломовкой.  Россия  испытывала
сильную нужду в немцах, и потому судьба  здесь  так  благоприятствовала  им.
Некий Рейнгольд, который вместе с отцом Штольца пришел пешком  из  Саксонии,
нажил четырехэтажный дом в Петербурге. Краткое упоминание, но  -  принадлежа
классику, - который ничего не скажет случайно, о сколь многом оно говорит!
      Лежа на кровати в своей клетушке, освещенной слабой  лампочкой,  Юрий,
воодушевляясь, думал, что фраза говорит о собранности,  об  основательности,
о пристрастии  к  порядку  -  о  чертах,  которые  малораспространены  среди
русских и потому  стоят  четырехэтажных  домов,  земельных  угодий,  паровых
мельниц и фабрик...
      Тут ему вспомнилось прочитанное в тетрадках хорунжего о том же  романе
"Обломов". Хорунжий указывал на упоминание  иного  рода.  Подростком  Андрей
Штольц  однажды  отсутствовал  дома  неделю.  Потом   родители   нашли   его
преспокойно спящим в своей постели, "а под кроватью лежало  чье-то  ружье  и
фунт пороху и дроби". Мать Андрея, русская, засыпала его вопросами: "Где  ты
пропадал? Где взял ружье?" А  немец-отец  спросил  лишь:  готов  перевод  из
Корнелия Непота на немецкий язык? Узнав, что не готов, он вытолкал  сына  из
дома: "Приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав".
      О ружье же отец не сказал  ни  словечка,  не  потребовал  вернуть  его
владельцу. Других немцев поблизости не проживало, ружье могло быть  украдено
только у русских  -  а  это  обстоятельство  нисколько  не  тронуло  старого
Штольца. Полезное недешевое приобретение осталось дома. Хорунжий  записал  в
тетрадке  вывод:  немцы,   известные   честностью,   строго   преследовавшие
воровство,  на  отношение  к  русским   своего   нравственного   закона   не
распространяли.
      Ныне Вакеру с особенно досаждающей навязчивостью приходили  на  память
подобные замечания из тетрадок, ссылки  на  примеры  в  русской  литературе.
Помня, что написал хорунжий о  романе  Тургенева  "Накануне",  Юрий  взял  в
избе-читальне эту книгу. Зная, как ее восприняли революционные демократы,  а
затем объяснили советские учебники, он видел в том, что  высказал  о  романе
Байбарин, оригинальное предположение и  не  более.  Сейчас  с  неодолимостью
тянуло убедиться, насколько предположение надуманно...
      Болгарин Инсаров, чья родина страдает от турецкого владычества,  живет
в Москве одним всепоглощающим стремлением: вернуться в Болгарию  и  в  рядах
патриотов бороться  за  изгнание  турок.  Считалось,  что  Тургенев,  выбрав
такого героя, выразил полный горечи вопрос: а  где  же  русские  деятельные,
цельные натуры, которые видят перед собой единственно  пленительную  цель  -
бороться против крепостничества, против бесправия?
      То, что Тургенев коснулся национально-освободительной  борьбы  болгар,
преподносили  как  намек:  а  когда  же  в   России   начнется   борьба   за
освобождение - социальное освобождение?
      В тетрадке хорунжего,  напряг  память  Юрий,  было  записано  примерно
такое. Тургенев создал немало вещей, где внимание  заострено  на  социальной
несправедливости.  Те  или  иные  относящиеся  к  ней  вопросы  отражены   с
исчерпывающей выразительностью - и она ни в коей мере не  проиграла  оттого,
что автор не сказал еще и о судьбе другого народа, не сопоставил  социальный
гнет  с  национальным.  Почему  же  в  романе  "Накануне"  русский   классик
заговорил о турецкой  вотчине  Болгарии?  Неужели  затем,  чтобы  перейти  к
рассказу  о  крепостных,  затюканных  российскими  помещиками?   Но   ничего
подобного мы в этом произведении  не  находим.  Зато  перед  нами  предстает
замечательная  по  необыкновенно  ярким  подробностям  сцена,  где   главные
фигуры - немцы...
      Вакер, перечитывая эпизод,  не  мог  не  признать  правоту  хорунжего.
"Гурьба краснорожих, растрепанных" пьяных  немцев,  которые  в  подмосковном
Царицыне  привязались  к  русским  дамам,   впечатляла   куражливо-хозяйской
бесцеремонностью. Чего стоил "один из них, огромного росту, с бычачьей  шеей
и бычачьими воспаленными глазами", который  "приблизился  к  окаменевшей  от
испуга Анне Васильевне" Стаховой, русской дворянке, и проговорил: "А  отчего
вы не хотел петь bis, когда наш компани кричал bis,  и  браво,  и  форо?"  -
"Да, да, отчего?" - раздалось в рядах компании.
      Лишь один из мужчин, сопровождавших даму, шагнул вперед:  Инсаров.  Но
его остановил Шубин и попытался выговорить немцу. Тот, презрительно  склонив
голову на сторону и уперев руки в бока, произнес:  "Я  официр,  я  чиновник,
да!" - и отстранил Шубина "своею мощною  рукой,  как  ветку  с  дороги".  Он
требует  от   барышень   "einen   Kuss",   "поцалуйшик",   остальные   немцы
поддерживают его, не чувствуя ни малейшей опаски. И  лишь  Инсаров  оказался
для них неожиданностью, обойдясь с их собратом решительно и  энергично:  тот
"всей своей массой, с тяжким плеском бухнулся в пруд".
      Как только собратья,  опомнившись,  вытащили  его  из  воды,  он,  чин
русской службы, начал  браниться:  "Русские  мошенники!"  Далее  следует  не
менее красноречивая, наводящая  на  размышления  подробность.  Немец  кричит
"вслед "русским мошенникам", что он жаловаться будет, что он  к  самому  его
превосходительству графу фон Кизериц пойдет".
      Юрий  оказался   в   затруднении.   С   одной   стороны,   прочитанное
подтверждало, что немцы,  преисполненные  уверенности  в  своем  значении  и
роли,  были  необычайно  обласканы  судьбою  в  России.  С  другой  стороны,
напрашивалась мысль: уж не хотел ли Тургенев сказать, что русским  надо  бы,
по примеру Инсарова, побросать их в воду?
      Искушенным   взглядом   литератора   Вакер   схватывал   и   схватывал
"упоминания", которые случайными счесть не удавалось. Помещик Стахов  тайком
дарит  лошадей  с  конного  завода,  принадлежащего  жене,   любовнице-немке
Августине Христиановне. А она в разговорах с немцами  отзывается  о  русском
барине "мой дурачок". Преуспевающий обер-секретарь сената,  которого  Стахов
прочит в мужья своей дочери, достается опять же немочке...
      То, что  Елена  предпочла  русским  молодым  людям  Инсарова,  находит
понимание у Шубина: "Кого она здесь оставляет? Кого видела? Курнатовских  да
Берсеневых... Все - либо мелюзга, грызуны, гамлетики, самоеды, либо  темнота
и глушь подземная". В самом деле,  Берсенев  был  при  дамах,  когда  к  ним
привязались  немцы,  и  не  вступился.  Не  занятно  ли  сопоставить  это  с
упоминанием в конце романа: Берсенев едет в Германию учиться и пишет  статью
о преимуществах древнегерманского права, о цивилизованности немцев?
      Юрий  подчинился  странному  побуждению  найти  в  книге  все  штрихи,
которые  подчеркивали  бы  мысль   о   немецком   засилье.   С   неожиданной
серьезностью повлекло превзойти  хорунжего  доказательствами,  что  Тургенев
снова и снова предлагает читателю сравнить Россию  со  странами,  в  которых
господствуют иноземцы...
      Инсаров и Елена в Венеции - австрийском  владении  -  идут  по  берегу
моря, и позади них  раздается  властный  окрик  на  немецком:  "Aufgepasst!"
("Берегись!"). Надменный австрийский офицер на лошади проскакал  мимо  их...
"Они едва успели посторониться. Инсаров мрачно посмотрел ему вслед".
      А вот они проходят мимо Дворца дожей. Инсаров "указал молча  на  жерла
австрийских пушек, выглядывавших из-под нижних сводов, и надвинул  шляпу  на
брови".
      "Тургенев подчеркивает в своем герое чуткое, глубокое негодование  при
виде  унижения  одного  народа  другим",  -  Вакер  остался   доволен   этой
родившейся в его голове фразой. Он  мысленно  взялся  за  перо...  В  Москве
Инсарова  возмутила  наглость  немцев,  уверенных  в  своем  праве   унижать
русских. В Венеции его скребет по сердцу от поведения австрийского  офицера,
от вида австрийских пушек... Казалось бы, продолжал мысль Юрий, то  же,  что
и Инсаров, чувствует навестивший его русский  путешественник,  восклицающий:
"Венеция - поэзия, да и только! Одно ужасно: проклятые австрияки  на  каждом
шагу! уж эти мне австрияки!"
      Не  отсылает  ли  высказанное  к  эпизоду  в  подмосковном   Царицыне?
Перечитывая восхитительное описание Царицынских прудов,  как  не  произнести
слово "поэзия"?.. добавив: "Одно ужасно: краснорожие бесчинствующие немцы!"
      Русский путешественник, однако, о немцах не  вспоминает.  Он  восхищен
войной славян против турок, тем, что Сербия уже объявила  себя  независимою,
он сообщает, что в нем самом "славянская  кровь  так  и  кипит!"  После  его
ухода Инсаров  произносит  полные  горького  значения  слова  о  "славянских
патриотах" России: "Вот молодое поколение! Иной важничает и  рисуется,  а  в
душе такой же свистун, как этот господин".
      Юрия будоражило изощренное,  жгучее  чувство:  в  какое  оригинальное,
щекотливое положение сумел он мысленно себя поставить! Немец, он  разъясняет
русской публике (пусть  пока  в  воображении)  противонемецкую  нацеленность
романа, до сих пор не понятого Россией! Сейчас,  когда  немцы  подступили  к
Москве, когда патриотическая пропаганда важна, как порох, как  динамит,  имя
Тургенева, известное каждому красноармейцу со  школьной  парты,  здорово  бы
добавило паров. Если германское племя так унижало россиян при  царях-немцах,
прятавшихся под русской фамилией, то что будет с  народом  -  начни  открыто
властвовать германский фашизм? Гитлер?
      Юрий представил свою брошюру с  новой  трактовкой  романа  "Накануне".
Брошюру  зачитывают,  разъясняют  политруки  в  ротах,   выдержки   из   нее
перепечатывают газеты от дивизионных до  центральных,  ее  текст  звучит  по
радио...  Взыгравшему  воображению  явился  плакат...  плакат  с   портретом
Тургенева  в  верхнем  правом  углу;  посередине  же  -  Инсаров,   эффектно
поднявший в воздух дебелого, с выпученными  глазами  немца,  который  сейчас
полетит в пруд...
      Но одного Инсарова мало. Вакер опять схватился за книгу.  В  конце  ее
Шубин пишет из Рима своему апатичному приятелю  Увару  Ивановичу  в  Москву:
будут ли в России "люди" -  те,  надо  понять,  люди,  которые  не  потерпят
национального  унижения?  Увар  Иванович  "поиграл  перстами  и  устремил  в
отдаление свой загадочный взор".
      "Вот, вот что надо будет  сказать..."  -  окрылило  Юрия:  на  плакате
представились политрук с наганом в поднятой руке, устремившиеся  за  ним  на
врага бойцы, у них грозные лица, руки  крепко  сжимают  автоматы  ППШ.  "Это
они - те самые люди, которых так жаждал  увидеть  русский  классик!  Сегодня
их - целая армия. Какою тоской по ним дышат  строки  романа  "Накануне"!  Но
только Советская Родина смогла дать их  -  мужественные,  сознательные,  они
ненавидят поработителей святой ненавистью..."
      Вакер стал прикидывать, какой срок,  при  загрузке  газетной  работой,
понадобится ему, чтобы сделать дело. Дело, которое вознаградит  и  переменой
национальности, и возвращением в Москву;  вознаградит  возможностями,  какие
открыты перед публицистом с именем.
      Надежда на перелом судьбы трепала его не слабее лихорадки; он  кутался
в одеяло, ворочался, потел, пока, наконец,  сонное  забытье  не  снизошло  к
нему. Когда же он вышел в белесо-серое,  обдавшее  морозом  утро  с  розовой
полосой над дальним лесом,  -  пристукнула  сухо  выстудившая  трезвость.  В
ночном хмельном возбуждении рисовалось,  как  кому-то  наверху  придется  по
душе пример коммунистической сознательности: немец сумел увидеть  в  русской
литературе еще неизученные предостережения  о  немецкой  опасности!  Собрал,
систематизировал доказательства  того,  что  его  соплеменники,  его  предки
отнюдь не чувствовали благодарности к  принявшему  их  народу...  Коммунист,
который нашел в себе  силы  преподать  такое  открытие,  заслуживает  особых
отличий.
      От свежего ли воздуха, но теперь мышление обрело  строгую  ясность:  а
если наверху решат, что его  работа  должна  принадлежать  перу  публициста,
писателя с уже прославленным русским именем?..
      Оно и впрямь оказалось бы гораздо действеннее. Много ли могла  сказать
массам неизвестная, да еще и немецкая фамилия? Тогда как имя чтимое  сделало
бы работу сразу же бьющей в цель. Ну, и само, разумеется, запламенело  бы  в
еще большем значении и почете... От представления, что  его  лавровый  венок
водружает себе на голову литературный корифей, Юрий вдруг до  костей  замерз
и пришел на работу с сильным насморком.


82


      Зима неохотно, мало-помалу сдавалась; по  утрам  лучи  быстро  съедали
бахромчатый иней на густохвойных ветвях. Санный путь  испортился,  к  полдню
ухабы наполнялись грязно-желтой водой. В  такой  день  расправляющей  крылья
весны Вакера вызвал по телефону районный уполномоченный НКВД.  Не  приглашая
сесть,  дал  вопросительно-кротко  улыбающемуся  Юрию  повестку  о  явке  на
лесозаготовительный участок. На  вопрос,  а  как  же  с  работой  в  газете,
ответил отчужденно-ровным голосом:
      - Есть постановление Государственного Комитета Обороны.  Все  немцы  -
независимо  от  партийной   принадлежности,   воинского   звания,   выборных
партийных и советских должностей - мобилизуются в рабочие колонны  на  время
войны!
      По берегу Енисея теснились палатки; бараки  из  свежесрубленных  сосен
еще не были выведены под крышу. Пейзаж, однако, уже  получил  категорическое
завершение  в  колючей  проволоке,  вышках  с  часовыми,   в   настороженных
овчарках. Вакер, обрубая с поваленных стволов ветви и волоча их за  сотню  и
более  метров,  по-новому  оценил  всю   задушевность   когда-то   читанного
стихотворения:  "Отмотались  мои  рученьки,  ломотой  налились  ноженьки..."
После ледохода начался  сплав  леса.  Работая  на  плоту,  который  течением
ударило о затопленное дерево, Юрий  сорвался  в  тяжело  клокочущую  ледяную
воду.
      Вытащили его чуть  живого.  Охрана  позволила  двоим  зэкам  под  руки
отвести его  в  лагерную  больницу.  Лекпом  (лекарский  помощник)  дал  ему
аспирину, а  в  спирте  отказал.  Мольбы  Юрия,  чтобы  его  растерли  сухим
полотенцем, тоже не имели успеха - его выпроводили. Но через сутки он  вновь
был в больничном бараке, врач определил острое  воспаление  почек.  Не  один
день пролежал Вакер посинелым, хрипя  туго,  надсадно.  Выкарабкался.  Когда
его выписали, лицо оставалось  землистым,  на  нем  отпечаталось  недвижимое
напряжение.
      Лесным воздухом подышать не привелось: ждала дорога. Он был  внесен  в
список немцев, которых отправляли  в  Оренбургскую  область,  где  для  нужд
нефтедобычи формировался один из отрядов Трудармии. В конце пути за  дверным
проемом  скотного  вагона   поплыла   знакомая   южноуральская   степь.   По
прошлогодней щетинистой стерне мчался низовой  ветер,  кое-где  пространство
сияюще зеленело прошвой пробившихся  всходов,  увалы  по  горизонту  угольно
чернели пятнами свежераспаханного пара.
      Со станции конвой погнал прибывших дорогой, обсаженной тополями, с  их
веток капал сок; над  палой  подгнившей  листвой  доцветали  ландыши.  Потом
глазу открылся сизоватый, в ряби от ветра пруд, который  лежал  на  плоской,
без кустика, равнине. За прудом врос в землю серый деревянный  домик.  Перед
ним  была  произведена  перекличка.  Стройный  с  седыми  висками   мужчина,
державший в руках  тетрадь,  назвав  фамилию  Вакера,  приостановил  на  нем
взгляд, а после поверки спросил:
      - Вы в газете не печатались?
      Он помнил кое-какие выступления Юрия и, оказалось, знал разницу  между
репортажем и очерком. Человека звали  Аксель  Киндсфатер,  до  выселения  он
преподавал  русский  язык  в  Саратовском  университете,  а  теперь  состоял
помощником начальника колонны (колонной именовалось рабочее формирование).
      - Вы ведь  сын  Иоханна  Гуговича?  -  заинтересованно  и  уважительно
спросил Киндсфатер. - Где он теперь?
      В лагере на  Енисее  Юрий  получил  письмо  от  отца.  Его  с  матерью
выселили  в  Зауралье,  и  отец  сообщал:  мобилизованный  в  Трудармию,  он
назначен  начальником  коммунально-бытовой  службы   строительного   треста.
Огромный трест был в ведении НКВД.
      Киндсфатер  выслушал  Вакера  с   серьезностью   человека,   делающего
определенные выводы.
      - Распределение на работы лежит на мне,  -  сказал  он.  -  Хотите  на
маслозавод?  Там  подсолнечное  масло  вырабатывают.  В  конвое   -   парень
сговорчивый: дадите ему жмыха и с собой принесете.
      Подсобная работа на маленьком заводике не шла в сравнение  с  каторгой
лесоповала, и тоска Вакера стала ровнее, порой окрашиваясь  в  светлые  тона
надежд. Вечерами он приходил в  землянку  к  Киндсфатеру  и,  пока  тот  еще
корпел над отчетностью,  разживлял  печку.  В  жестяном  дымоходе  взревывал
раскаленный вихрь, и хлопотную занятость вытягивало из тесного, похожего  на
нору жилища. Юрий приноровился  жарить  лепешки  из  жмыха,  которые  они  с
Киндсфатером проворно поедали, облизывая замасленные пальцы.
      - Я говорил о вас с Юстом, - сообщил однажды  Аксель  Давидович.  -  У
на