с как  заведено...  я  не  могу  постоянно  заниматься  бумагами,  ибо  по
идее... - он усмехнулся,  -  мы  все  должны  выполнять  тяжелые  физические
работы. Возможно, вас возьмут на мое место.
      Юст, начальник колонны, ранее заведовал свинофермой  в  самом  крупном
совхозе Немреспублики. Плечистый мужчина  с  размеренными  жестами  имел  то
спокойно-лихое выражение, с  каким  начальники,  без  лишних  слов,  угощают
подчиненных пинком. Юрию он сказал, что знает его отца "как  требовательного
руководителя".
      - Напишите от меня привет!
      Предупредил, что быть или нет Вакеру его  помощником,  решает  "опер".
Ему надо просительно улыбаться, но сразу же  рассказать  о  "деятельности  в
московской газете", упомянуть "больших деятелей", с какими встречался.
      Оперуполномоченный НКВД Милехин  был  местным  уроженцем,  держался  с
немцами просто, как деревенский  с  деревенскими,  отличался  склонностью  к
шутке - и при всем при том перед ним дрожали мелкой  дрожью.  Говорили,  что
до назначения в трудотряд он "своих русских  рабочих"  отдавал  под  суд  за
социальную пассивность (умеренность в увлечении общим делом).
      Вакер ждал, когда Юст представит его, но  Милехин  вечером  вдруг  сам
зашел в землянку к Киндсфатеру.  Тот  вскочил  так  резво,  что  керосиновая
лампа на столе покачнулась. Юрий мгновенно отвлекся от шипящей  сковороды  с
лепешками и встал навытяжку.
      Форма на Милехине  сидела  мешковато,  но  сапоги  были  начищены.  Он
обзыркал помещение темными юркими глазами и указал пальцем на сковороду:
      - Еще раз увижу - заведу дело о покраже жмыха!  -  Повернув  голову  к
Киндсфатеру, добавил высоким крикливым голосом: - А завтра на  строительство
плотины пойдешь, потаскаешь камни, Давыдыч! - он по-сельски  питал  слабость
к "ы", которое произносил с нажимом.
      Сев на табурет, заговорил с Вакером:
      - Вы от газеты приезжали в наши края?
      Тот, подтвердив, сказал, что написал повесть  о  Гражданской  войне  в
здешних местах. Милехин тут же достал из планшетки записную книжку:
      - Ну-ка - название!
      Юрий указал и журнал, в котором повесть была напечатана. Опер  смотрел
с откровенной любознательностью:
      - Золотое  перо,  значит?  Повидал  я  ваших,  -  и  привел   в   виде
всеобъясняющего довода: - Мой отец - директор  типографии  района!  -  Затем
поведал с незлобивой  насмешливостью:  -  Начальник  мой  называет  ваших  -
златоперники! - Помолчав, сказал  с  вкрадчивостью  понимания:  -  Дневничок
ведете? заметочки какие-нибудь себе записываете?
      Вакер знал запрет на подобное и покамест не пытался его нарушать.
      - У меня и карандаша нет, - сказал честно и горько.
      - Верю и хочу убедиться! - воскликнул опер  с  видом  своего  в  доску
мужика и принялся за обыск в землянке. Завершая, перебрал  служебные  бумаги
на столе Киндсфатера, после чего велел ему и  Вакеру  вывернуть  карманы,  а
затем разуться и "потрясти" обувь. - Запомнили? - произнес с  многообещающей
угрозой. - Найду что-нибудь записанное - поздно будет жалеть!


83


      Милехин разрешил "подержать"  Вакера  на  месте  Киндсфатера,  и  утро
теперь начиналось у Юрия с котелка каши, принесенного вестовым  в  землянку.
Потом приходил  народ,  и  Юрий  Иванович,  глядя  на  заявки  и  в  список,
объявлял, где кому сегодня работать.  Большинство  отправлялось  на  буровые
установки; другие шли копать траншеи под  газовые  трубы,  обжигать  кирпич,
плотничать. Не без самоуважения держались перед Вакером шоферы.  Их  русских
коллег повытребовал фронт, и они были в  цене:  обретя  привилегию  работать
бесконвойно. Колхозницы, собравшись на базар и поджидая на обочине  попутную
машину, с чувством отрады смотрели  на  молодое  мужское  лицо...  Подвозить
пассажиров запрещалось, но кто нынче мог уследить? С  каждой  ездки  шоферам
доставалось то с мешочек муки, то с десяток яиц,  то  с  литр  сметаны.  Они
приносили дань Юсту, и тот ревниво  следил,  чтобы  помощника  не  разобрало
желание приобщиться к священному праву...
      В колонне было немало женщин, их направляли, главным образом,  в  цех,
где валяли валенки, или на прополку картофельного поля. Юрий  взглядывал  на
хорошеньких,  и  ответное  гордо-занозистое  выражение  говорило  ему:   эта
снискала расположение Юста. Доставало, впрочем, тех,  кто  расположение  уже
утратил.
      С  Вакером  начальник  колонны  обращался  покровительственно-любезно.
Однажды он его "посадил на контору" - уступил комнатенку в домишке у  пруда.
Юрий должен был "оформлять распределение" телогреек и  рукавиц.  Однако  то,
что груз прибыл, Юст и Милехин держали в секрете - помощник получил  от  них
соответствующее  предупреждение.  Начальник  колонны  составил   список,   и
вызванный народ собрался  перед  домиком.  Юст  произнес  устрашающую  речь:
наверху недовольны их трудом! меж тем рабочая  сила  требуется  за  Полярным
Кругом...
      - Кому здесь слишком тепло, я тех отправлю!  -  зловеще  прозвучало  в
заключение.
      После  этого  людям  предложили  по  одному  входить  к  Вакеру.  Тот,
проинструктированный, холодно смотрел  в  забито-безвольные  лица  вчерашних
пахарей, свинарей, конюхов:
      - Получи рукавицы! - и указывал на кучу рукавиц в углу.
      Человек, потоптавшись, робко брал пару.
      - Распишись, что получил!
      Неверной от напряжения рукой ставилась подпись.
      - А телогреек на всех нет! - объявлял затем Вакер. - Ты телогрейку  не
получил?
      Труармеец глядел  в  испуганной  растерянности  и  отрицательно  мотал
головой.
      - Распишись  тут,  что  не  получил!  -  пододвигал  бумагу  Юрий,   и
непривычная, будто  одеревенелая,  рука  снова  выводила  каракули  напротив
фамилии. Они удостоверяли, что телогрейка человеку выдана, как и рукавицы.
      Юст появился, только когда процедура окончилась, и  забрал  документы.
Поскольку взгляд у помощника был вопросительно-злой, сказал успокаивающе:
      - Не обидим!
      - На мне какая ответственность! - нажал Юрий.
      - Отказался бы! Землекопом было  бы  тебе  лучше!  -  Юст  подчеркнуто
произнес "тебе".
      Власть шла ему,  как  прирожденному  наезднику  идут  шпоры.  Он  умел
прикосновением  хлыста  пощекотать  самолюбие  и  подтянуть.   Взглядом   на
подчиненных он напоминал псаря,  который  "до  нутра"  знает  своих  гончих,
борзых и норных.
      В массе рабсилы он приметил тех, с кем стоило считаться. Им и в  самом
деле достались телогрейки.  Подавляющее  же  количество  их,  новеньких,  на
вате, в мгновение ока обрело хозяев на стороне - которые  смогли  достаточно
заплатить.
      Вакер получил приглашение  прийти,  как  стемнеет,  к  начальнику  "на
дом". Юст занимал просторную землянку,  разделенную  дощатыми  перегородками
на приемное, "рабочее" и спальное помещения. Еще  на  подходе  Юрий  услышал
патефон; крутилась  пластинка  с  записью  Лемешева:  "Паду  ли  я,  стрелой
пронзенный..." В торце стола сидел по-хозяйски  Милехин  и  курил  папиросу.
Юст расположился справа; не вставая, протянул  пришедшему  руку.  Здесь  уже
были несколько шоферов, буровой мастер и  пара  его  людей,  недавний  майор
авиации с планками медалей, с орденом Красного Знамени на  кителе,  а  также
Киндсфатер.
      Опер кратко велел сидевшему слева от него майору:  "Пересядьте!"  -  и
кивком пригласил Вакера занять место.
      - Прочитал я ваше... "Вечная молодость пламени"  -  хорошее  название.
Здорово вы описываете сознательность старика!
      Юрий поблагодарил. Вестовой хозяина стал подавать  миски  с  кашей,  и
Вакер возбужденно потянул носом воздух.  Пшенная  каша  была  со  шкварками:
чадно-приторный запах  жареного  сала  казался  бешено  соблазнительным.  По
рукам пошли фляжки с водкой,  гости  наливали  себе  сами.  Милехин,  двинув
пальцем, велел Вакеру приблизить ухо.
      - Я вам сочувствую как творческому человеку, который сейчас  не  может
работать по профессии.  Вот  вам  и  самому,  -  он  подпустил  подначку,  -
пригодится сознательность... для хорошего дела нехороших  мест  нет!  Пейте,
ешьте, пожалуйста. Кому только тело греть -  тому  телогрейку,  а  вам  надо
больше! - он не сводил с Юрия глаз; тот, чувствуя,  что  унижение  почему-то
мало его задевает, выпил стакан и стал  жадно  носить  кашу  ко  рту  полной
ложкой.
      С этого вечера, который позднее украсили своим  присутствием  женщины,
Юст стал регулярно одарять Юрия фляжкой водки. Подсчитывая, однако,  в  уме,
сколько примерно огребли начальник и опер, Вакер  заключал  в  безысходности
переживания: его держат на доле не выше одного процента. А ведь именно он  -
мишень для жалоб, и, в случае чего, вряд ли ему удастся  потянуть  за  собой
распорядителей в лагерь строгого режима.
      Однажды,  терзаемый  непреходящим  беспокойством,  он   сказал   Юсту:
народ-то увидел, что на некоторых появились телогрейки. Как бы не  привелось
воскликнуть: "К  нам  едет  ревизор!"  Начальник  взглянул  с  презрительным
удивлением.
      - Бумагу  написать  и  отослать?  Для  них  было  бы  легче   в   мине
ковыряться, - он будто протиснул слова сквозь челюсти, которым не дал  труда
разомкнуться.
      Юрий должен был сказать себе,  что  человек,  хотя  и  не  творческий,
преподнес определение - выразительнее не  подыщешь.  В  самом  деле,  стоило
попытаться вообразить, как эти люди потупленного взора  с  фамилиями  Бауэр,
Крепель, Захер, Липс задумываются над листом бумаги... Вспомнилось, с  какой
отчужденностью, хотя и снисходительно отец говорил о  них,  -  тех,  кто  не
руководил,  но  кем  руководили.  Они  умели  копить  деньги  и   устраивать
добротные жилища, варить хорошее пиво, делать вкусную  колбасу  -  постоянно
чувствуя необходимость власти над собой. Коренящаяся в них потребность  была
неотторжима от нужды в домашнем порядке, в устойчивом доходе. Если их  этого
лишали,  то  улучшения  (вольно  или  невольно)   они   ждали,   опять   же,
исключительно от власти.
      Вакер усмехался: что за глупость верить, как верит  низовой  расейский
народ, будто эти немцы прятали заброшенных к  ним  германских  парашютистов.
Какая,  по  сути  своей,  похвала  -  эта  варварски-примитивная  вера!   За
укрывательство,  по  законам  войны,  расстреливают.   Мыслимо   ли,   чтобы
колхозники, которые послушно выслуживают трудодни, поглощенные заботой,  как
бы откормить свинью на продажу, не обомлели при мысли о "черном  вороне",  о
людях в форме?
      Германский парашютист никак не  оказался  бы  для  них  представителем
силы: ведь он  появился  бы  тайно,  прося  укрыть  его.  И  потому  был  бы
непременно выдан.
      Воодушевляться тем, что Германия сильнее,  что  она,  победив,  оценит
твою  помощь  -  на  то  требовалось  воображение.  Люди  же  эти   обладали
совершенно плоским сознанием. Они должны были своими  глазами  увидеть,  как
русская власть  умаляется,  уходит.  Начальники  спешно  садятся  в  машины,
уносятся на восток.  Торопливо  отступают  войска...  Нужно  было  проводить
взглядом последнего солдата.
      И когда затем задрожала бы земля  и  появились  бы  германские  танки,
мотоциклисты, автоматчики, - только в эти минуты в головах перевернулись  бы
песочные часы. Из калиток, широко улыбаясь,  вышли  бы  старики,  заговорили
по-немецки. Выскочили бы девушки, из самых бойких, со  жбанчиками  домашнего
пива, с "кухэн",  с  цветами.  Теперь  (и  только  теперь!)  местным  немцам
явилось бы непреложной истиной: они  принадлежат  Германии!  они  бесконечно
любят ее - победоносную, родную.
      Любовь будит движения души: миг - и посыплются доносы. У этой  женщины
муж - русский офицер! А тот старик, что проворно зазвал в дом  танкистов,  -
в молодости служил в ЧК и еще недавно щеголял значком "почетный чекист!"
      На плоскости нет углубленьица, где отложилось бы: а если через  месяц,
через полгода  русские  возвратятся?  Дабы  представить,  что  новые  доносы
высветят  доносчиков  и  должки  неминуемо  будут  взысканы,  -   много   ли
воображения нужно? Но его не имелось нисколько,  почему  поиск  маневра  был
немыслим. Вермахт  крушил  Красную  Армию,  тыл  лихорадило,  что  было  для
уголовников и пролаз всех мастей как дождь на  грибы.  Обвиненные  же  немцы
после Указа о выселении не разбежались, не попрятались,  а  дружно  пошли  к
скотным вагонам. И в долгом пути никто не отстал от  эшелона  -  а  попробуй
власть вот так, при ничтожной охране, перевозить  карманных  воров?  сколько
бы их прибыло к месту назначения? Воришек бы не довезли - а  людей,  которые
якобы прятали  вражеских  парашютистов  и  готовили  вооруженное  восстание,
благополучно доставили куда надо. Доставили - и они по-воловьи  трудятся  не
ради благополучия, а потому что велено.
      Вакер думал, что вождь, разумеется, все это знал  заранее.  Знал,  что
один народ безоговорочно поверит: да! опасные враги, поделом  наказанные.  А
другой, обращенный в невольничий табун, будет приносить пользу,  выживая  на
мизерной пайке. Как  вода  рыбе,  ему  необходима  власть  -  а,  значит,  и
обижающая, - она сладка, и он завещает детям не обиду, а  любовное  почтение
к советской власти.


84


      По-осеннему синеватой  стала  поверхность  пруда,  перезревшая  рогоза
устало  гнулась  над  зарослями  осоки.   Вакера   оторвали   от   стола   с
чернильницей-непроливайкой:  копать  картошку  или,  по-газетному,  "убирать
второй хлеб" считалось занятием, для всех трогательно желанным.  Налегая  на
лопату, ощущая, как тело  изливает  пот  через  все  разверзшиеся  поры,  он
поглядывал  на  тыквы:  их   семечки   посеяли,   когда   сажали   картошку.
Заманчиво-полновесные - тыквы лежали на земле, будто  разбросанные  с  воза.
Вечером одну, наверное, удастся унести в землянку и испечь.
      Он  оказал  Юсту  и  Милехину  другие   услуги   вроде   распределения
телогреек, и  опер  разрешал,  без  посторонних,  называть  его  Александром
Афанасьевичем.  От  него  Вакер  знал,  что  германские  войска  подошли   к
Сталинграду, овладели  кубанским  черноземьем  и  проникают  все  дальше  на
Кавказ.
      Опер говорил рассудительным голосом секретаря сельсовета:
      - Смотри сам, Юрий Иваныч: был бы ты,  прикинем,  комбатом  при  таком
нашем  отступлении.  Как  тебя  отстаивать  от  разговоров:  командир,  мол,
немец - потому и  бежим...  Сознательность  у  солдат  простая,  каждому  не
докажешь, что ты не сам приказал отходить, а исполняешь приказ.  Ну  и  смог
бы ты чувствовать себя уверенно? наказывать и внушать:  твоя  воля  -  закон
для подчиненных?.. На то ваш брат собран отдельно, ну и в командиры путь  не
закрыт. Погляди, как Юст командует! Кто из ваших может на него шипеть?
      Вакер не возразил, но и не подал вида, что  башковитый  опер  высказал
его мысли. А тот добавил:
      - Юрий Иваныч, ты - с высшим образованием  человек,  а  война  еще  не
завтра кончится... при первой возможности я тебя выдвину.
      Угнетало: до чего обстоятельства понизили его  требования  к  жизни  -
для него судьбоносно обещание лейтенанта! В голову  лезли  слова  мыслителя:
возможности стать счастливым  выпадают  каждому,  но  не  каждый  умеет  ими
воспользоваться...  Виделся,  точно  это  было  только  что,  крест,   четко
нарисованный на башне танка... танк, вздымая пыль, приближался, а  Юрий  был
так заворожен, что не сразу  бросился  с  улицы  прочь.  Позднее  он  думал:
"Песочные часы хотели перевернуться!"
      Если бы он дал внутреннему кипению вырваться действием: перешел  бы  к
немцам... часы отмеряли  бы  совсем  иное  время!  Время  вне  прозябания  в
сибирском селе, вне каторги лесоповала. Какая  бы  малая  ни  досталась  ему
должность у немцев в русском отделе пропаганды, он,  по  выражению  блатных,
"не  лишился  бы  полздоровья"  и  не  копал  бы   ныне   картошку,   тешась
предвкушением праздника: сварить и съесть ее полный котелок.


x x x


      Поблизости таилась  пища  -  суслики,  -  и  это  разжигало  в  народе
страсть. Пока большинство рыло картошку,  кого-то  отряжали  на  болотце  за
водой; ее таскали ведрами  к  припасенной  бочке,  а  затем  заливали  нору,
карауля миг, когда покажется мокрый, как губка, зверек.  Юрий  обычно  ходил
за водой с Киндсфатером.
      За болотцем земля ощетинилась изжелта-серыми щетками жнивья, на  межах
засел репейник, силой спорил с  ним  матерый  овсюг.  Стрекозы  челночили  в
воздухе, прогретом сентябрьским солнцем.  Вдали  на  равнине  прочно  стояли
хлебные зароды с ровным, будто литым верхом. Вакеру помыслилось о скрытой  в
них могущественной энергии, которая способна,  вопреки  ненастьям,  в  любую
погоду сохраняться и год, и второй, и третий. В какие может она  воплотиться
пиршества с калачами, блинами, пирогами, с ведрами самогонки...
      Воображенное сменилось сквозяще-страшным: сколько в  нем  самом  убыло
жизни!.. Невыносимо тоскливо было чувствовать в  осенней  степной  вольности
запах  дымка  от  костров,  разведенных  трудармейцами.  Вакер  ощутил  себя
пронзительно заболевшим  некой  странной  памятью  кочевий,  мысль  одержимо
повторяла строку Есенина: "Если б наши избы были на колесах..."  Не  тот  ли
же неукротимо-надрывный, безнадежный порыв владел поэтом, когда в 1921-м,  в
год самых отчаянных крестьянских восстаний, он написал: "Пусть знает,  пусть
слышит Москва - это только лишь первый раскат"?
      С корежащей внутренней усмешкой думалось - а что  если  бы  творческая
сила могла обратить запечатленную Пугачевскую войну в энергию  и  обернулась
бы пиршеством сокрытая  в  хлебных  зародах  жизнь?  Теперь,  когда  вермахт
раскачивает исполинскую постройку и из края в край разносится скрип  устоев,
почему бы, в самом деле, не проснуться тому непокорству, о  котором  говорил
и писал  хорунжий  Байбарин?  Если  есенинский  Пугачев  так  желал  прихода
чужеземных орд, то вот оно: нашествие западного  Тамерлана!  его  загорелые,
покрытые пылью, с засученными по локоть рукавами  солдаты  дошли  до  Волги,
егеря водрузили знамена на вершинах  Кавказа...  О-оо,  рухни  режим  -  он,
Вакер, нашел бы местечко на пиру!..
      Всплеснуло: ведром зачерпнувший воду Киндсфатер обернулся.
      - Почечные боли мучают? Отечность у вас под глазами...
      - Ночью бывает - хоть на стенку лезь! Но в больнице не полежишь...
      У  Юрия,  неожиданно  для  него  самого,  вырвался  вопрос:  верит  ли
Киндсфатер в Бога?
      - Я вас не провоцирую, Аксель. В  нашем  положении,  сами  знаете,  за
религиозность не накажут.
      Продолговатое с седыми  висками  лицо  чуть  оживилось.  Они  сели  на
порыжелую траву, в которой трещали кузнечики.
      - Что-то есть... - Киндсфатер глянул из-под бровей в  небо.  -  Но  не
надо смешивать  с  суевериями...  хотя  и  они  небезосновательны.  В  любой
здешней деревне  вам  расскажут  про  выходящих  из  могил  покойников,  про
домовых, про духов, которые живут в овине, в баньке, в хлеву...
      - И за этим есть основание?
      - Да! Само то - что эти образы живут! Пусть только в сознании -  но  в
коллективном, в массовом сознании. Они являются его структурой и  влияют  на
материальную жизнь. Вот вам пример.  Знакомый  мне  шофер  завел  в  деревне
женщину, ей посчастливилось разжиться  рыбой,  и  в  канун  его  визита  был
испечен рыбник. Ночью женщину разбудило жутко громкое мяуканье.  Раздавалось
из пустого хлева: хлев под одной крышей с  избой.  Бабушка  этой  крестьянки
объясняет: "Это не кошка мяукает, это... не буду поминать - кто... Надо  ему
рыбник отдать - не то плохо будет, все  может  сгореть".  Хозяйка:  нет-нет,
как можно? завтра Оскар приедет! Он знает, что будет пирог.
      - У меня слюнки потекли, - сказал Юрий как бы в шутку.
      - У меня тоже. Мяуканье -  а  оно  уже  казалось  не  мяуканьем  -  не
смолкало, и бабушка нудила: "Пирога хочет! Не отдашь - дому конец!"  Женщина
отнесла рыбник в хлев - стало тихо. У