из девушек:  они  желали  записаться  в  санитарки,  в  медсестры,  в
армейские прачки.
      Остро встал вопрос жилья для них: в женском монастыре было уже  тесно,
и тогда, как недавно монашки, отправились восвояси жилицы  бывшего  царского
приюта для неимущих вдов. В общежитиях боевой молодежи - это наименование  в
противовес  иному,  стихийно  возникшему,  настойчиво   употребляла   газета
"Коммунар"  -   распространилась   нужда   в   постельных   принадлежностях.
"Коммунар"  оповестил  о  "Молодежной  неделе",  и  девушки  в  гимнастерках
отправились группками собирать по  домам  тюфяки,  подушки,  простыни.  Если
хозяева артачились, одна из девушек, подойдя к  фортке,  кричала  на  улицу:
"Коля!"  Появлялся  Коля  с  добродушно-удивленной  ухмылкой  на   лице,   с
винтовкой  в  руках,  и   имущество   меняло   владельцев   без   дальнейших
затруднений.
      Пахомыча выручило то, что,  впуская  во  двор  золотаря  на  телеге  с
бочкой для нечистот, он углядел приближавшихся визитерок. Пока они  обходили
квартиры четырехэтажного дома, Пахомыч во флигеле  успел  перетаскать  скарб
вниз в кладовку. Гостьи, стайкой заполнившие комнату, были раздосадованы:
      - Так и спите на голых досках?
      - Подстилаем верхнее, во что  одеты,  -  с  гордостью  нищего  отвечал
Пахомыч.
      Самая гладкая из девушек, которой была  тесна  юбка  защитного  цвета,
уселась на кровать и, пробуя ее крепким задом, сказала знающе:
      - Такую койку старикам не продавить - и у нас бы постояла! Не  отдашь,
дедушка?
      - Этого сделать никак нельзя, - сокрушенно начал  Пахомыч,  -  кровать
мне  выделил  в  награду  комендант.  Я  выгребную  яму  содержу  на  полных
порядках, каждая проверка обязательно заверит.
      Выгребными ямами советский актив занялся  в  "Неделю  чистоты".  Затем
была объявлена  "Неделя  фронта",  когда  принялись  собирать  гостинцы  для
"родных фронтовиков, которые в окопах страдают без самого необходимого".
      Над окопами в  напирающем  жаре  солнца  крепчал  дух  испражнений,  и
обычный гость этих краев  суховей  не  мог  его  разогнать.  Горячие  порывы
проносились по  желто-бурой  прошлогодней  стерне,  по  осыпающимся  хлебам.
Время от времени отстукивал свое послание пулемет - и перед  окопом  красных
или траншеей белых протягивалась над землей кисейная ленточка пыли. Но  цепи
не поднимались  в  атаку  ни  с  той,  ни  с  другой  стороны.  Оренбургское
начальство   телеграфировало   требовательной   Москве,   что   "все    силы
сосредоточены на задаче обороны города любой ценой",  и  не  высылало  войск
занять даже те поселки, из которых белые ушли без боя.
      Фронтовики тянулись в Оренбург на побывку. Имея первоочередную цель  -
постирать обмундирование, - они спешили в армейские прачечные, которые  хотя
и не  работали  из-за  отсутствия  мыла,  но  были  полны  тружениц.  Охотно
посещались общежития  боевой  молодежи,  откуда  с  вечера  слышались  баян,
гитара или мандолина, пение, смех. Правда, тут самыми ценимыми гостями  были
не  фронтовики,  а  обосновавшиеся  в  городе  пилоты   воздухоплавательного
отряда.
      Ночь принадлежала и гостям незваным, которые в квартирах  простукивали
стены и топором расщепляли подоконники, ища тайники.  Хотя  таковых  они  не
обнаруживали, хозяев  тем  не  менее  сажали  в  кузов  грузовика,  а  потом
грузовик доставлял  на  кладбище  груду  тел,  раздетых,  окровавленных.  ЧК
очищала город от уцелевших "прихлебателей  царизма".  Люди  имущие  покинули
город при белых, и теперь ЧК забирала бывших служащих  присутственных  мест,
адвокатов, мелких домовладельцев, всех тех, кто, по  воспоминаниям  соседей,
еще недавно носил шинель с меховым воротом или люстриновое пальто.
      Поскольку у белых в это лето сохранил воинственность только  Отдельный
Сакмарский  казачий  дивизион,  состоящий  из  бородачей-старообрядцев,   ЧК
проявила интерес к староверам Оренбурга. Пахомыч узнавал от  Мокеевны  имена
старожилов общины, за чьи души надо молиться. Община, где страдание за  веру
всегда вызывало трепет, еще теснее сплотилась. Евстрат,  который  прежде  не
слишком проникался ее заботами, теперь  был  одним  из  тех,  кто  продолжал
переговоры с кладбищенским сторожем  о  выкупе  убитых.  Наконец  сторож  не
вынес искушения мздой и  занялся  торговлей.  Тело  то  одного,  то  другого
расстрелянного единоверцы тайно выкапывали из  общей  ямы  и  перевозили  на
старообрядческое кладбище.


x x x


     В конце августа войска Колчака, разбитые на других участках,  тронулись
в отступ и от Оренбурга. Крепнущая  советская  власть  расширила  штаты  ЧК,
пристраивая тех, кого ранее  отвлекала  оборона  города.  Аресты,  расстрелы
участились. Рядом с  Евстратом  оставалось  все  меньше  людей,  кто  ночами
вместе с ним брал в руки лопату. Хорунжий  попросился  в  помощь,  несколько
раз принял участие  в  секретных  ходках  -  а  потом  расстреляли  сторожа.
Оказалось, что,  помимо  предложенного  ему,  он  имел  и  свой  собственный
промысел: откармливал покойниками свиней  в  сарае  на  слободской  окраине.
Скороспелые свиньи сальной породы, чье наличие владелец тщился скрыть,  были
учуяны обостренным, по-пролетарски голодным чутьем соседей,  и  ЧК  получила
сигнал.
      Той же судьбы не избежал, пойдя проторенным путем, и новый  сторож.  А
жизнь  продолжала  искушать  соблазнами,  прежде  неслыханными.  В  двадцать
первом году народ до того очумел от голода, что  то  одна,  то  другая  мать
останавливала на ребенке  долгий,  особенной  внимательности  взгляд,  после
чего дитя исчезало...
      Истина страшная, а  глаза  на  нее  не  закроешь:  спрос  разнообразит
предложение;  очередной  кладбищенский  страж  принялся  продавать  пирожки,
начиненные фаршем из покойников.
     Когда стало известно о его расстреле, Пахомыч навестил  Евстрата.  День
был на исходе: в небе на западе чуть держалась выстуженная  блеклая  алость,
а очертания предметов уже начинали рассасываться в ранних осенних  сумерках.
Хозяин во дворе сжигал опавшую листву тополей и пригласил гостя  присесть  у
костра на поставленный стоймя чурбан. Разговор пошел о  том,  насколько  оно
действительно нужно  -  с  такими  ухищрениями  сопряженное  перезахоронение
убитых,  когда  свою  смерть  катаешь  на  собственных  плечах.   Говоривших
обволакивал, напоминая о  ладане,  аромат  жженых  листьев,  Евстрат  стоял,
опираясь на палку, которой время от времени "кочегарил" в костре.
      - Я не верю, что это их душам надо... - он чуть поморщился,  словно  в
расстройстве от своего неверия. - Но делаю в пику красной нечисти: так  моей
душе легче... Я по прежней жизни переживаю, - сказал он тоскливо-жалко, -  и
когда мы э... везем, чтобы  упокоить,  как  положено,  прежнее  мне  в  душу
заходит.
      Пахомычу вспомнился, как уже не раз вспоминался, священник, с  которым
перед уходом белых довелось повстречаться на почте. Тот  сокрушался,  что  в
госпитале умерших складывают под  лестницы.  "Вы  думаете,  -  спрашивал,  -
вывезти и предать земле -  рук  не  хватает?  Другого  не  хватает,  сударь,
другого, и не след нам заблуждаться - что будет".
      Не первый день  видится  это  самое  "что"...  Сочувствуя  Евстрату  и
откликаясь на собственные мысли, Пахомыч сказал рассуждающе:
      - А если наше дело поможет тому, куда разуму не проникнуть...
      В памяти осталось, как он спросил священника, что же делать, и  тот  -
словно опомнившись и не желая  углубляться,  -  ответил  без  воодушевления:
"Верить надо". Не сказало ли небо его устами о том,  что  они  и  исполняют:
рискуя головой, по-христиански погребают невинно казненных?
      Хозяин ворошил концом палки костер, чтобы листья лучше прогорали:
      - Душа вусмерть заголодает - все видеть и терпеть измывания. Она  тоже
требует подкормиться.
      - Требует! - охотно согласился хорунжий. - Но с  кем  приходится  дело
вести... - добавил он с отвращением, имея в виду сторожей.
      Евстрат скрипнул зубами и быстро перекрестился:
      - Прости меня Бог, но красные правильно их шлепнули!
      Они помолчали.
      - Я  чего  хотел-то,  -  начал  Пахомыч  голосом,  отразившим   трудно
давшуюся обдуманность, - попытаться мне самому в сторожа...
      Евстрат стоял недвижно, вникая в услышанное.
      - Если бы вышло, - сказал хорунжий, - сколько бы сбереглось  денег.  С
негодяями не надо было б договариваться.
      - И то ведь! Не ждал только я, что вы это предложите...
      Они потолковали, что в мысли есть явный резон и она могла бы прийти  и
раньше. Правда, при всеохватной безработице не больно-то  пристроишься  даже
кладбищенским сторожем: тем более что  должность  показала  свои  выгоды.  В
связи с этим у ЧК (ныне учреждение  именовалось  ГПУ)  определилась  стойкая
недоверчивость к кладбищенской жизни.
      Однако  небу  угодно,  чтобы   полезное   прорастало   и   на   склоне
огнедышащего вулкана. Евстрат стремился душой к Богу, плодами же его  трудов
завладевал  Вельзевул  -  не  было   ли   это   обстоятельство   плодородной
вулканической почвой на краю кратера? Недавно мастеровой стал  небесполезным
человеком для  нового  начальника  ГПУ.  Тот,  рыболов  и  вообще  поклонник
выездов  на  природу,  хотел  иметь  большую  по  тем  временам  редкость  в
провинции: легкий моторный катер. Евстрат соорудил его, приспособив к  лодке
мотор от заграничного мотоцикла.
      - Попрошу-ка я за вас, - сказал хорунжему, утверждаясь  в  надежде,  -
пойду проверить мотор и попрошу.


x x x


      Мотор служил исправно, начальник собирался на пикник и рыбалку,  столь
желанные в преддверие ледостава, - и Пахомыч без проволочек заполучил  ключи
от домишки на кладбище. До чего же оно раздалось за последние годы!  Не  так
давно, кажется, не доходило до оврага, а и овраг уже превратился в  огромную
братскую могилу - но кладбище раскидывалось дальше  и  дальше.  Над  ним  по
временам с разрывным всеобъемлющим, из края в край  шумом  подбрасывалась  к
небу тьма ворон, ястребов-стервятников  и  прочей  прожорливой  птицы  -  то
вносили  тревогу  грузовики  похоронной  бригады.  Недолго  повисев   низкой
ненастно сотрясающейся тучей, мрачный легион вновь оседал наземь.
      По кладбищу рыскали, с лаем, с рычанием бросаясь в грызню, стаи  диких
собак.  Пахомыч  попугивал  их  пальбой  из  доставшейся  ему  по  должности
берданки.
      У недремлющего ока ГПУ, которое ничего не упускало, его  фигура  стала
вызывать вопрос. Чересчур уж старик отличался от  предшественников:  никакой
живности  не  откармливал  (хотя  бы   кладбищенской   травой),   ничем   не
приторговывал. Но должна же  была  быть  какая-то  лазейка  у  корыстолюбия!
Однажды чекистов взял задор: они  оставили  неподалеку  от  домишки  пиджак,
положив в карман часы. В следующий приезд пиджак нашли на прежнем  месте,  и
даже часы не пропали.  Что  за  эдакой  вызывающей  совестливостью  крылось?
По-видимому, богобоязнь.


69


     Между   тем   подошло   лето,   Евстрат   ремонтировал   мотор   лодки,
принадлежащей главе местного ГПУ, и тот вспомнил:
      - Ваш знакомый или родственник... по твоей просьбе  он  в  сторожах  -
религиозный фанатик?
      В ту пору религиозные люди, тем паче  фанатики,  советскую  власть  не
боготворили,  и  определение  (да  из   чьих   уст!)   обещало   последствия
маловеселые. Мастеровой, побледнев, сказал со взволнованным упрямством,  что
"богомольства"  за  Пахомычем  не  знает.  Вечером  разговор   был   передан
хорунжему, и тому стало очевидно: до разрешения вопроса уже не  уйти  из-под
невидимой лампочки. Тайные перезахоронения исключались:  их  прекратили  еще
раньше и, как оказалось, не напрасно.
      Совершая обходы вверенных  ему  пространств,  осматривая  однообразный
намозоливший глаза ландшафт, хорунжий знал, что в его домишко заглядывают  -
пошарить по углам, запустить щуп под гробовые доски пола, - и размышлял  над
положением.
      В мороз ранней зимы, когда крики воронья  разрезали  стеклянную  стынь
воздуха донельзя отчетливо, в домишко вбежал парень с  малиновыми  петлицами
ОГПУ на шинели. Пахомыч узнал в нем шофера одного из грузовиков,  чьи  рейсы
способствовали  расширению  кладбища.  Парень  смотрел  с  нехорошим  цепким
лукавством:
      - Погреться  я,  -  и  уселся  на  табурет  у   печки,   с   развязной
щеголеватостью вытянув ноги в яловых сапогах.
      Пахомыч, учтя, что в кабине грузовика, нагретой мотором,  не  холодно,
понял: шоферу скучновато ждать  в  одиночестве,  когда  привезенная  бригада
завершит свое дело.
      - Что,  дед,  вымаливаешь  царствие  небесное?   -   парень   хохотнул
натянутым горловым смешком. - Надеесся из могилы туда скакнуть? - Сапоги  от
печного жара отпотели, шофер игриво подергивал ногами.
      Хорунжего проняло  трепетом  того  решающего  момента,  когда  надобно
откликнуться на тихий зов наития и, положась  на  волю  Божью,  сорваться  в
риск. Он открыл дверцу печи, лопаткой отправил в жерло порцию угля:
      - Вот что я скажу тебе, молодой человек. Когда я  занимался  истопкой,
товарищ комиссар Житор Зиновий Силыч надо мной насмешкой не баловался.
      Лицо парня стало глуповатым от неожиданности:
      - А?.. Он знал тебя?
      Первый  вожак  красного  Оренбурга  был  чтимой  легендой,  а  Пахомыч
произнес его имя и отчество с такой убедительностью родства.
      - Знал он меня серьезно и внимательно - как я протапливал печи  в  его
кабинете и заседательном зале, - проговорил растроганно хорунжий.
      - И какой он из себя был? - копнул  шофер  в  желании  услышать  общие
разглагольствования. Ему было бы приятно, обнаружься, что  старик  привирает
о знакомстве с прославленным комиссаром.
      - Какой из себя? - хорунжий задумчиво улыбнулся, видя  запечатлевшееся
в памяти. - Ростом в меру, на  ногу  легкий,  скорость  у  него  во  всем...
Взволнуется, заговорит... и возле рта - морщинки. А видом - моложавый.
      Опускаясь на табуретку,  Пахомыч  качнул  головой,  словно  в  ожившем
восхищении тем, о ком рассказывал:
      - Втолковывать умел горячо - аж на подбородке жилочка дрожит! Он  руку
к тебе вытянет: "Я прошу вас поня-а-ть..."
      - К  тебе?  И  чего  -  понять?  -  вырвалось  у  парня  с  досадливым
изумлением.
      - А то, что мы, старые люди, можем беспримерно помочь заре нового,  то
есть освобождению сознания.
      Гость оторопело шмыгнул носом:  "Старику  таких  слов  не  надумать  -
слыхал вживую! Набрался около комиссара политграмоты, ухват печной".
      Пахомыч сидел на табуретке напротив, глядя  мимо  пришельца,  будто  в
дальнюю свою даль:
      - Если мы, старики, при нашей долгой жизни в  обмане,  его,  обман-то,
выведем на свет - как тогда и молодым не освободиться? Именем  Бога  сколько
попы ни прикрывай подлог и фальшь, сколько ни делай  святых  -  а  убеждение
стариков будет бить метко. Надо только понять весь вред фальши - как от  нее
шло и обострялось разделение, умножалась несправедливость, делалась  тяжелее
отсталость...
      - Это перед тобой Житор  такие  речи  держал?  -  воскликнул  шофер  в
недоумевающей искренности.
      - Надо очень понимать важность его жизни и как он не мог,  чтобы  само
его сердце передо мной не выразилось, - проговорил  хорунжий  со  значением,
словно в строгой почтительности к памяти комиссара.
      "Еще б не важность жизни,  если  человек  в  своей  руке  весь  митинг
держал! - подумал  шофер,  чьим  ярко-врезавшимся  воспоминанием  отрочества
остались революционные митинги. - Ему и  минута  служила  в  угоду:  видать,
делал репетицию, когда старик печи топил".
      Пахомыч будто заглянул в мысли гостя:
      - Да... бывало, так же с ним  сидим  друг  перед  дружкой,  и  он  мне
втолковывает - надо, дескать, вопреки внушениям попов возмутиться  на  обман
всем своим нутром, и через это придет вера в зарю...
      "Пламенная вера в  зарю  новой  жизни",  -  вспомнились  шоферу  слова
выступавшего на недавних политзанятиях. У парня возникло к  старику  подобие
симпатии: из-за того что дед, оказавшись "правильным", ему  первому  поведал
то, чем  теперь  можно  будет  впечатлять  слушателей.  Гость  склонился  на
табуретке слегка набок, положил ногу на ногу; сапоги просыхали  в  тепле,  и
домик наполнился приятным душком дегтя. Настроенный  душевно-пытливо,  шофер
намеревался обогатиться занимательным для слушателей.
      - Вы вот скажите, -  перешел  он  на  "вы",  -  как  товарищ  комиссар
стрелял из маузера? Хорошо?
      - Этого я  не  видел  и  не  знаю,  -  ответил  Пахомыч  с  твердостью
человека, крайне щепетильного в отношениях с  правдой.  -  Верхом  он  ездил
хорошо - было на моих глазах. Сказал мне, что выучился в ссылке, в деревне.
      - А шашка у него была? Рубился?
      Ответа  на  вопрос  гостю  услышать  не  дали   -   снаружи   разнесся
призывно-раздраженный крик. Похоронная  бригада  возвратилась  к  грузовику.
Парень, махнув Пахомычу рукой на прощанье, выскочил из домика так  поспешно,
что и дверь не затворил как следует.
      Когда старший бригады, недовольный его отлучкой, влез в кабину,  шофер
незамедлительно начал с услужливой улыбкой:
      - А старика этого я размота-а-л!.. Он у Житора, у  Зиновия  Силыча,  -
имя, отчество постарался произнести непринужденно привычно, как их  произнес
Пахомыч, - у товарища комиссара в обслуге служил истопником...
      Храня вид презрительного равнодушия, слушатель,  на  самом  деле,  был
развлечен рассказом:
      - Я деду запустил про религию, а он ее, религию,  как  пошел  крыть  в
душу, в мать!.. Я сам матершинник,  но  таких  скверностей  и  похабства  не
слыхал. Во-о смехота-аа...
       - С чего он так расходился? - не стерпел собеседник.
       - От злости, что вся его жизнь, как он в церкву ходил, ушла в  обман.
А товарищ Житор, говорит, мне открыл глаза, старому дураку. К  ночи  от  дел
освободится,  комиссар-то,  и  сядет  разутый  -  ноги  к  печке,  -  я  ему
портяночки чистые, и он мне втолковывает... Во-о  человек  был!  Выезжал  на
фронт и после просит ему шашку поточить. Я гляжу - на  ней  кровь  присохла.
Он мне скажи: водил эскадрон в атаку. Пришлось  показать  ребятам  рубку  на
скаку. Семь беляков порубил...


70


      Хорунжий понимал, что ГПУ в силах выяснить,  разводил  ли  он  огни  в
печах губкома. Хотя и то учесть: просто ли отыскать бумажку, в  которой  мог
числиться истопник? Притом что с бумагами не первой важности вообще  вопрос:
сколько их пожгли при скоропалительной эвакуации, когда город почти  на  год
отходил  к  белым...   Можно,   по-видимому,   направиться   путем   розыска
свидетелей: помнят ли, нет - такого истопника?.. Да,  но  по  какому  поводу
производилась  бы  вся  эта  работа?   Проверить,   не   врет   ли   старик,
кладбищенский сторож, о том, что  его  одарял  парой  слов  комиссар  Житор?
Большую для того надобно иметь склонность к анекдоту - а анекдот без  запаха
трупа был для ГПУ не анекдот. В  чем  оно  увязло  по  холку  -  и,  похоже,
увязнуть ему глубже - так это в делах о трупах. В крае  глумливо  буйствовал
бандитизм - вернее, антисоветское сопротивление  новой  окраски.  Милиция  с
ним не справлялась, да и за самой милицией требовался глаз и глаз:  до  того
ее  ряды  изобиловали  взяточниками,  алкоголиками,   психопатами,   людьми,
расположенными к дружбе и сотрудничеству с бандитами...
      В круг всех этих вопросов следственный аппарат ГПУ  не  внес  проверку
стариковской  правдивости.  Не  внес  -  и  Пахомыч  определился  в   разряд
несерьезных, занятного характера фактов, каковые  находят  свое  местечко  в
жизни  даже  таких  тяжеловесных  учреждений,   как   ГПУ.   Здесь   оценили
достоинства образа: кладбищенский  сторож  -  богохульник!  О  нем  стихийно
распространилось  и,  при   общем   благожелательстве,   устоялось:   "Слово
"церковь" скажи - и какие посыплются маты!  Вот  кто  любому  похабнику