естидесяти пяти нет. Могли бы пожить...
      - Могли бы, - согласился хорунжий, - да только никого их не  осталось.
Я к старообрядцам принадлежу, - напомнил он гостю, - и знаю: мои  единоверцы
давно собирали имена всех тех, кто  выступил  против  Житора.  Немало  потом
ушло  с  Дутовым.  А  других  социализм  поел.   Выделялись   они   мнением,
поведением: брали их и до коллективизации. А она уже окончательным  триумфом
прошлась. Но за мертвых братья молиться не перестали, каждое имя поминают.
      "Религиозный опий  я  когда  почуял?!  спросил  Марата  о  старце:  он
верующий? - отдал Юрий должное своей прозорливости. - Однако этим ли  только
они были крепки? Старики, на вере свихнутые, - понятно.  А  молодые  казаки?
Что-то еще другое их держало, что-то глубинно-древнее и  детски-дикарское...
Общинно-земляческая круговая порука!" - нашел он формулировку.
      - Могу я спросить... - обратился  к  Пахомычу  со  старанием  соблюсти
"беспристрастную", "чисто деловую" манеру, - я о молодых казаках...  Они  до
боя, на митинге, - вы говорите - кричали: "За кого-то  чужую  и  свою  кровь
проливать надоело!" Наотрез отказались восставать против  советской  власти.
Выразили явное несогласие со старшим поколением.
      - Явное, - подтвердил хорунжий.
      - Но потом они  с  необычайной  преданностью  спасали  стариков  своим
молчанием. Я понимаю - дали слово молчать. Но одного  убеждения,  что  слово
надо держать, - мало! Должно быть и  крайне  сильное  чувство.  Должна  быть
всепоглощающая страсть - чтобы выдержать  э-ээ...  суровое  обращение...  не
отступить  перед  угрозой  расстрела.  То  есть,   -   продолжал   Вакер   с
ожесточенным увлечением, - они были в плену у чувства  местнической  спайки,
которое  восходит  к   родо-племенным   отношениям.   На   него   наложилась
вспыхнувшая ненависть к советской власти...
      - Вам угодно мое мнение выслушать, - терпеливо сказал хорунжий, -  так
вот. Обида у них была! Они на разделение с отцами и  дедами  пошли  -  чтобы
против красных оружия не поднимать. Уверены были,  что  и  те  к  ним  мирно
отнесутся. Уважали их за то, что они  с  германской  войной  развязались.  А
красные наплевательски их обидели.
      - Вон оно что. Обиженными ваши себя почувствовали, - проговорил  Вакер
осторожно,  прикрывая  мнимым  участием  иронию.   Ему   доводилось   писать
репортажи со строек,  где  зэки-уголовники  "перековывались"  в  трогательно
самоотверженных тружеников. Имея, таким образом, некоторый  опыт  общения  с
блатными, он знал их поговорку: "На  обиженных  х...  кладут!"  Фраза-плевок
вызывала  представление  о  ничтожествах  с  выбитыми  передними  зубами,  о
существах безвольных, заискивающих и презренных.
      Сидящий перед ним старик так и не  понял  за  свою  жизнь,  что  такое
обида.  Да,  поначалу  она  озлобляет,   возбуждая   страстишку   отомстить,
нагадить, напакостить обидчикам. Но если обиду наносит сила непреодолимая  -
обиженный превращается в живую падаль.
      Вакер объяснил это  Пахомычу  с  подчеркнутой  -  от  сознания  своего
превосходства - любезностью. Тот не промешкал с ответом:
      - Быть задетым тем, что тебе наносят обиду, - это одно. Ваши  слова  к
этому  идут.  А  к  другому  -  нет!  Другое  -  уважать  в  себе  что-то  и
почувствовать себя в этом уважении обиженным. Вопрос и простой и тонкий.
      У Юрия приподнялись брови, губы слегка скривились.
      - И что же такое они в себе уважали?
      - Жертву.
      - Жертву? - вырвалось у Вакера раздраженно-недоумевающее.
      Хорунжий сплел пальцы рук, что, казалось, стоило ему усилия.
      - Они своим отцам  возразили,  всему  возразили  старшинству!  В  лицо
отцам и дедам бросили "нет!" Это ль не жертва? Принесли  ее  коммунистам,  а
те на нее нас...ли! Обида  и  поднялась.  И  еще  то  стало  обидно  молодым
казакам, - произнес Пахомыч с мрачной значимостью, - что  старики  правильно
предупреждали их, а они оказались в дураках. Только  и  оставалось  им  себя
отстаивать - перед палачами не смущаться.
      "Не смущаться!" - потрясенно подумал Вакер.  -  Сказано,  однако...  И
как сумел обиженность подать высоко-трагедийно..." - он ощутил восхищение  и
зависть  и  при  этом  не  поверил   объяснению,   сохранив   приверженность
собственной трактовке. Спорить не имело смысла: бесценный  случай  следовало
использовать  -  вызнавая  и  вызнавая  подробности,  уточняя  те  и  другие
моменты...
      Близился  рассвет,  когда  гость,  наконец,  нашел  уместным   вопрос,
который уже несколько часов держал под спудом:
      - Еще одну правду хотелось бы узнать...  Почему  вы  мне  сделали  это
признание?
      Пахомыч одобрительно кивнул:
      - Дельно! Дельно, что напоследок приберегали  -  когда  и  по  амбарам
поскребли, и по сусекам помели... А теперь подавай вам непременный  колобок!
Оно и то: как же без такого колобка?
      Вакер ждал. И когда старик заговорил - увиделся прошлый  визит.  Тогда
с той же сумрачной обстоятельностью хозяин отвечал на вопрос,  пошел  бы  он
без страха за комиссаром Житором? "Вслед за ним и мне? Ну, так и пошел бы".
      Юрий спрашивал о готовности к смертному бою за  новую  жизнь  и  ответ
понял соответственно. А старик-то говорил о другой готовности:  пойти  туда,
куда он отправил комиссара.
      Вакера поразила тогда обезоруживающая естественность, с какой  Пахомыч
высказал  свои  слова.  Он  и  сейчас  отвечал  с  той  же  естественностью.
Отвечал... "идя за комиссаром Житором", - произнеслось в сознании.
      Вакер слегка передвинул плечами, словно бы зябко пожимаясь.
      - Много вы рассказали, но работать  с  этим  нельзя,  -  он  вздохнул,
закрыл  глаза  и  тряхнул  головой,  будто   сбрасывая   сонливость.   Потом
молниеносно глянул на Пахомыча: - Ничем не  подкреплено.  Если  бы  я  самое
главное записал, а вы бы подписались...
      - Подписано уже, - хозяин устало, тяжело поднялся, обеими руками  снял
с посудного шкафа деревянный ящичек и поставил на стол.  Сдвинув  скользящую
крышку, стал извлекать тетрадки одну за другой. - Все  тут  найдете.  Писано
моей рукой. И заявление  есть,  что  в  доподлинности  я  -  Байбарин  Прокл
Петрович, в старорежимное время - отставной хорунжий.
      - Так  я  беру...  -  поспешно  сказал  Вакер,  уже  завладев  стопкой
тетрадей.  В  верхней,  на  которую  указал  хозяин,  он  нашел   заявление.
Прочитав, достал карандаш, попросил старика поставить сегодняшнюю дату  и  -
по правилу: "Кашу маслом не испортишь!" - расписаться еще раз.
      Хорунжий сделал это молча и аккуратно и холодно сказал:
      - А сейчас извините - силы вышли. Мне бы соснуть...
      "...перед тем как придут!" - продолжилась фраза в уме  Вакера,  отчего
ему стало неприятно. Впервые  он  конфузился  перед  человеком,  который  не
представлял никакой власти и силы.
      Гость застегнул пуговицы реглана.  Хозяин  стоял  рядом,  было  видно:
ноги едва его держат.  Уйти,  ничего  не  сказав,  не  годилось  -  а  врать
почему-то претило.
      - Что я могу обещать... - он умолк  в  недовольстве  собой:  "Зачем  я
это?"
      - Будет донесено, и ладно, - сказал хорунжий.
      Юрий почувствовал, что брошен на  лопатки.  Все  существо  его  так  и
взвилось, он вывернулся:
      - Донесено до читателей! Донесено до потомков! Задача достойная. -  Он
был готов взглянуть в глаза старику, но тот, отвернувшись, смотрел на  окно,
за которым светало.
      - Приятного сна... - пробормотал Вакер и вышел.


73


      На улице он ощутил себя уравновешенно  острым  и  точным  в  мыслях  и
невольно возникавших представлениях.  Вообразился  старец,  вытянувшийся  на
топчане, уверенный, что журналист спешит к горчичному  зданию  НКВД.  А  тот
идет  к  себе  в  гостиницу,  удовлетворенный   тем,   что   он   хищник   с
бархатисто-ласковой повадкой,  который  совершит  изящный  прыжок  на  спину
раздувающего ноздри буйвола. Момент будет подготовлен, все -  безукоризненно
рассчитано...
      Но сейчас положить клад  к  копытам  необузданного  животного?!  Какой
надо   быть   угодливо-придурковатой   тварью,   чтобы   испытать   радость,
отличившись  доносом  (и  отдав  в  чужие   руки   невероятное   сокровище!)
Разумеется, Марат не вернул бы записи старика.
      А смирился ли бы с тем, что другу  теперь  известно,  как  герой-отец,
легендарный несгибаемый комиссар Житор ползал на карачках перед  хорунжим  и
его  подручными?  Зная  Марата,  стоило  подумать,   увидел   ли   бы   Юрий
Белокаменную?..  Бандитское  нападение,  несчастный  случай  (скажем,  самый
непритязательный:  отравление  колбасой).  Положение   Житорова   не   очень
стесняет его в выборе...
      Запершись в номере, Вакер с нервной стремительностью  разделся  догола
и открыл дверцу платяного шкафа с зеркалом  на  внутренней  стороне.  Игриво
переступая с ноги на ногу, покачиваясь и извиваясь, он сгибал в  локте  руку
и, демонстрируя зеркалу непристойные жесты,  мысленно  бросал  Марату:  "Вот
тебе! вот тебе! А не мое открытие!!!"
      Затем он лег в постель. Московский  скорый  отправлялся  в  тринадцать
двадцать: можно было пару часов  поспать.  Возбуждение,  однако,  не  желало
отступать, и сознание в дремотной  рассеянности  склонялось  к  размышлениям
высшего порядка. Юрию казалось, он понял то, о чем думал не раз.  Русские  -
это  железный  народ-младенец,   которому   свойственно   наивно-молитвенное
благоговение перед словом - олицетворением правды. Старец  чутьем  самородка
узнал в госте носителя художественного слова - и  потому  была  ему  открыта
тайна, которая не далась ничем не  стесняемому  государственному  насилию  с
его пытками и казнями.
      Мысль эта топила в сумасшедшей усладе гордости...
      Воображение     занимал     таинственный     старик-хорунжий.      Так
сверхъестественно-великолепно  играть  выбранную  роль!  Вот  кто   поистине
легендарное, почти  мифическое  существо...  Безусловно,  он  видел  в  Юрии
врага. И принес себя в жертву ради того, чтобы он,  Вакер,  из  его  записок
создал  неумирающее  творение.  Осознавал,  что  у  писателя-коммуниста  все
прозвучит не так, как хотелось  бы?  Осознавал,  несомненно!  Но  пересилила
вера в магию слова, в то, что талант неминуемо выразит  в  нем  непреложную,
самодовлеющую, доступную посвященным правду...
      Приятное убаюкивало Вакера, но  перед  тем  как  сон  поглотил  мысли,
прогорела последняя: "И тщеславный же старик! Все одно вот-вот умирать -  ну
и пусть, мол, помогут. Зато в книге останусь!"
     ...В это время Пахомыч давно уже спал - и сном таким  глубоким,  какого
не бывало много лет. На топчан укладывался спокойным.  Он  знал,  что  такое
Марат Житоров, и понимал: московский журналист его тоже знает. И  потому  не
донесет. По крайней мере, теперь.


x x x


      Вакер прощался с Маратом: сидел на мягком  стуле  напротив  служебного
стола, который был  нами  столь  детально  описан.  Сам  начальник,  стоя  у
дальней стены, отпирал вделанный в нее сейф,  откуда  затем  достал  бутылку
коньяка.
      - На работе не держу! Исключение - для тебя,  -  положив  на  середину
стола лист бумаги, поставил на него бутылку.
      Юрий распустился в улыбке, словно  несказанно  облагодетельствованный.
Друг пренебрежительно, "размашисто", будто минеральную  воду,  налил  ему  в
стакан коньяку; себе плеснул чуть на донышко.
      - Хоть десять капель добавь... - сказал Юрий шутливо-моляще.
      Марат долил в свой стакан.
      - Был у дедухи? Чего он хотел-то?
      Вакер представил, что  сталось  бы  с  другом  -  услышь  тот  правду.
Внезапно, принужденно расхохотался б! Осатанело застыл.  Бешенство  обнажило
бы белки над зрачками...
      - Беспокоился старик, - уронил Юрий бегло-равнодушно, как о пустяке.
      - О чем? - с вниманием спросил Житоров.
      - Давай, что ли, выпьем... - Вакер поднял стакан.
      Закусывали шоколадом, и Юрий рассказывал:
      - Говорит, хотел в отряде с твоим отцом пойти,  но  тот  не  взял  его
из-за  возраста.  Сокрушался  дед  передо  мной.  Эх,  мол,  выпало  бы  мне
руководить! И попались бы те, кто комиссара Житора убил. Как я велел  бы  их
казни-ить!.. сперва б заставил на карачках ползать и вымаливать пощаду...
      Житоров улыбнулся.
      - Дедуха свой с потрохами! - сказал с симпатией.
      - Представь, это было отнюдь не смешно - как он сумел  произнести:  "Я
велел казнить!" Старичишка - сторож кладбищенский...
      - А что, - благодушно сказал Марат, - если  бы  не  старость,  он  под
влиянием... под влиянием революционеров мог бы подняться из истопников...
      "Ну да - восприняв талантливое партийное слово из талантливых уст!"  -
повторил про себя друг однажды слышанное. Он мстительно наслаждался игрой.
      - Так о чем он беспокоился? - напомнил Житоров.
      - А догадайся! - как бы невинно шаля, воскликнул Юрий.
      - Что там такое? - притворно укорчиво спросил Марат.  -  Хотел,  чтобы
ты о нем в книге написал?
      Вакер  почувствовал  задрожавший  в  глазах  издевательский   смех   и
изобразил восторг:
      - Как шпильку из дамской прически вынул!  -  Окидывая  друга  взглядом
умиленным и завидующим, проговорил: - Так моментально определить...
      - То же мне загадка, - проявил скромность приятель. - Но ты,  в  самом
деле, удели ему место.
      - Еще как уделю! - с чувством заверил Юрий,  сладко-глумливо  презирая
начальника.
      Тот благосклонно подтвердил обещанное: сообщать другу новые  сведения,
какие могут помочь в  работе  над  книгой.  Затем  оба  встали  и  обнялись.
Начальник нажал кнопку.
      - Машина ждет. Шаликин подвезет тебя к гостинице -  возьмешь  вещи,  и
он доставит тебя на вокзал.
      Юрий поблагодарил с трогающей сердечностью.
      - Коньяк забери - в поезде допьешь, - Марат был сама доброта.


74


      У Вакера сложился план, которым он мечтательно любовался на  досуге  в
купе спального вагона... Однажды, когда Житоров  окажется  в  столице,  Юрий
пригласит его в любимое литераторами кафе и закажет  царский  ужин.  К  тому
времени завершенная рукопись уже станет известной корифеям Союза  писателей.
Облеченные  доверием  вождя,  они  будут  испещрять  страницы   замечаниями.
Оставят или удалят комиссара, который обнажил свою мелкобуржуазную  сущность
троцкиста, пытаясь предательством купить жизнь? Гадать покамест рановато.
      Важно, что за ужином Юрий расскажет Марату правду...
      И  прелестная  же  будет  картинка!..  Тот  позеленеет.   Взбеленится.
Смахнет со скатерти рюмку? Двинет по столу кулаком?..
      Фантазия играла неудержимо, и Вакер "отрезвлял" себя: он  представляет
Житорова совсем уже спятившим...
      Так или иначе - но тот непременно что-нибудь отколет!  И  это  заметят
ужинающие в кафе писатели.  Позднее  с  ними  можно  будет  разговориться  и
пролить свет на причину  сцены...  Рассказ  произведет  эффект.  Он,  Вакер,
выделится.
      Ну, а что сможет  Марат?  Обратиться  наверх?  Чем  же  виноват  перед
центральной  властью,  перед  вождем   журналист,   нашедший   обличительный
документ о  карьеристе  и  подлом  трусе,  которого  вознесла  волна  первых
месяцев революции? Эпизод далекой весны  восемнадцатого  года...  Болезненно
нервировать он может только  родственников.  Да,  дед  Марата  сидит  весьма
высоко. Но и внук и он служат вождю, а не  вождь  им.  Хорошему  же  хозяину
всегда пригодится любая, а тем более такая правда о родне  его  служащих.  В
угоду им с их понятной озабоченностью - наказывать за находку журналиста?
      Желательные выводы давались Юрию без  заминки,  поскольку  рассуждения
не  покидали  область  воображаемого.  Через  несколько  недель  упоительных
упражнений ума он до того свыкся со "сценой в кафе", что порой забывал о  ее
принадлежности к будущему. Наиболее реалистичным "выглядело",  как  Марат  в
исступлении сбрасывает со стола снедь...
      И вдруг излюбленный  эпизод  зловеще  канул  во  тьму.  Будто  в  кафе
выключили электричество. Мысленному взору явилась  не  отварная,  под  белым
соусом индейка, а баланда с перловкой.
      Был август 1936, когда жирной чернотой  газетных  заголовков  грянуло:
"Иуды!", "Диверсанты!", "Бешеные собаки!" Москву  жестко  напряг  начавшийся
процесс по  делу  об  "Антисоветском  объединенном  троцкистско-зиновьевском
центре". Среди подсудимых фигурировал  дед  Марата  -  и  был  приговорен  к
расстрелу.
      Вакер почувствовал себя, будто заразившимся серьезной болезнью.  Внуку
теперь не миновать перемены места, и не пахнет ли новое сыростью  и  гнилью?
Неотступно-методично  рисовалось:  Марат,  арестованный,   налитыми   кровью
глазами уставился в миску с баландой.
      Не  так  давно  Юрий  баловался  мыслишкой   просигналить   наверх   о
"перегибах", которые  позволяет  себе  Житоров,  впадая  в  палаческий  раж.
Предвкушение кары, могущей нависнуть над другом, помогало  сохранять,  после
нанесенных им обид, душевное равновесие. Но далее  вдохновенных  прикидок  о
"сигнале" Вакер бы не пошел. Вредить карьере друга не следовало - это  могло
вредно сказаться на задуманной книге. И  сейчас  именно  ее  судьба,  судьба
начатой и столь многообещающей рукописи, мучительно тревожила Юрия.
      Он  уехал  в  командировку  на  Дальний   Восток.   Там,   в   местном
райисполкоме просматривая центральные газеты, замер над статьей  в  "Правде"
о перерожденцах. Засоренность ими  аппарата  власти,  говорилось  в  статье,
особенно велика в местах, где к руководству органами НКВД подобрались  враги
народа. Как пример была названа Оренбургская область.
      Вернувшись  в   Москву,   Вакер   пришел   на   редакционную   летучку
осунувшийся, с настроением предельно сжатой и готовой лопнуть  пружины.  Зам
главного  редактора,  который  был  и  секретарем   партийной   организации,
взглянул  на  него  раз-второй:  с  "деланно-отстраненным  любопытством",  -
определил Юрий.
      По окончании летучки зам пригласил  его  в  свой  кабинет.  Когда  они
оказались  наедине,  Вакер   спросил   принужденно-независимо   и,   вопреки
намерению, развязно:
      - У вас новость для меня?
      - Оренбург... - произнес парторг тихо и мрачно,  посматривая  на  Юрия
каким-то боковым, шарящим взглядом.
      - Житоров - перерожденец и самодур!  -  начал  Вакер  неожиданным  для
него странно гортанным голосом. -  Помпадур!  -  прибавил  со  страстью  как
нечто необыкновенно бранное и гневно перевел дух.
      - Вы были с ним дружны...
      - Как я мог с ним дружить, - зашептал Юрий, оправдываясь и негодуя,  -
если мы работаем в совершенно  разных  структурах?!  И  уровни  -  абсолютно
разные?!
      Парторг сделал вывод о  маневренности  коммуниста  и  не  счел  нужным
цепляться.
      - Нас   в   горкоме    собирали,    секретарей,    ориентировали    на
бдительность... поставили  в  известность  о  выявленных  врагах...  Житоров
расстрелян.
      Юрий с тяжелой  тщательностью  готовился  к  тому,  что  услышит  это.
Настраивал себя на нужную реакцию - настраивал с тех минут,  когда  прочитал
статью в "Правде".  И  все  равно  теперь  коробяще  стянуло  сухостью  лоб,
холодок внезапно побежал под ворот рубашки.
      Отчаянно  и  скандально-легковесно  вырвалось   то,   что   он   хотел
произнести сурово:
      - По делам и наказание!
      Придя в свою квартирку на Неглинном проезде, он присел на табуретку  у
двери, будто проситель  в  учреждении.  "Я  деморализован.  Так  нельзя!"  -
повторил в себе  несколько  раз,  прежде  чем,  наконец,  встал.  Пора  было
ужинать, но мысль о пище претила. Пропустить стопку?.. Он чувствовал, что  в
нынешнем  состоянии  "вибрирующе-критического  натяжения"  уже  не  окоротит
себя... идти утром на работу в мертво-тошнотном похмелье?
      Надо  подтянуться,  взять  себя  в  руки.   Эта   внутренняя   команда
обернулась желанием прибрать в комнате. Он стал  вытирать  пыль:  с  книг  -
сухой тр