ел  в  совет  в  состоянии  мучительного  умственного
нытья. События ночи возбуждали саднящий пессимизм,  будто  Семен  Кириллович
заглядывал  в  сырой  и  темный  ход.  То,  что  довелось   вскоре   узнать,
представило  ему  окружающую  среду  в  образе  взбаламученной  стихии,  где
путаются кривые пути чужих соображений и поступков, чьи истоки пугают.
      Оказалось, что таинственное стало завариваться в ночь  первого  визита
делегации. Предрика и  другие  большевики,  словно  в  поселке  стоял  враг,
конспиративно  встретились  в  здании  школы.  Затем  они   отправились   на
телеграф, но не по улице, а дворами, перелезая через заборы. Позже  об  этом
будут рассказывать с сурово и отчаянно  загорающимися  глазами:  "Башкирская
охрана могла патрулировать..." Охрана же в это время безмятежно почивала.
      Коммунисты передали телеграфом в оренбургский губком все, что знали  о
делегации и ее планах. В губкоме помнили, как  Баймак  принял  посланных  за
золотом, и двадцать минут аппарат молчал. Но  вот  лента  побежала:  "Всякое
формирование   автономного   Башкурдистана    является    контрреволюционной
националистической бандой. Появившийся в Оренбурге башкирский совет  целиком
арестован  как  безоговорочно  контрреволюционный.  Завтра  получите  приказ
номер пять".
      В губернском центре решили отложить вопрос  о  драгоценном  металле  -
ввиду намечающегося подарочка: согласия Баймака с башкирами.
      При телеграфисте по очереди дежурили поселковые  большевики,  пока  не
поступил  обещанный  приказ  -  "беспощадно  бороться   с   зеленознаменными
беломусульманскими бандами". В заключение аппарат  отстучал:  "...заслуга  в
обезвреживании  будет  высоко  оценена".  Это  было  то  самое  яблоко,  что
соблазняло предрика, обремененного заботой: как, не  отдав  золота,  отвести
карающую десницу.
      Он телеграфировал,  что  для  захвата  банды  сил  нет,  но  предложил
маневр, не вызвавший возражений Оренбурга... Люди,  что  выехали  в  Орск  с
деньгами башкир,  были  секретно  проинструктированы.  Они  закупили  сто  с
лишним винтовок,  тридцать  тысяч  патронов  и  отправились  назад  окольной
дорогой. В глухой деревушке неподалеку от Баймака их  поджидали  оренбуржцы,
что просочились сюда неприметно, порознь, чтобы не вспугнуть башкир.
      Среди баймакского актива, наряду с лицами посвященными, которые  знали
все, имелись и те, кому, опять же с наказом хранить  тайну,  было  сообщено:
на  поселок  совершает  рейд  белопартизанский  отряд.  Он  будет   врасплох
атакован красным полком. Задача поселковых дружинников - "в боевых  условиях
эвакуировать башкир".
      В начале ночи, которую мы описали, более ста рабочих  скрытно,  малыми
группками, вышли из  поселка  и  собрались  на  замерзшем  болоте,  где  уже
сгружали подвезенные винтовки. Оренбуржцы разделили вооружившихся  людей  на
четыре взвода, которые обложили свой же спящий Баймак и, по  команде,  стали
пулять поверх крыш...
      Последующее   известно.   Когда   делегация    была    "эвакуирована",
оренбуржцы, по уговору совета с губкомом, убыли, дабы своим присутствием  не
напоминать о распре из-за золотого  резерва.  Башкир,  под  охраной  местных
красногвардейцев, совет поместил в бараке на ближнем руднике.


x x x


     Семен Кириллович,  которому  не  давали  покоя  эмоции  идеалиста,  чье
мировоззрение пошатывалось, проникал в душу среды, ища примирения  с  собой.
Он говорил друзьям-рабочим:
      - Приехала  делегация  с  дружескими  предложениями,   с   ней   стали
сотрудничать - и вдруг... посадить под арест?
      Ему отвечали с благодушной покорностью, к какой  побуждают  настырные,
но любимые дети:
      - Не наши они, а хотели попользоваться. Видели вы  их  знамя  зеленое?
Ни красной звездочки на нем.
      - Традиционное -  то  есть  по  стародавнему  обычаю  -  мусульманское
знамя, - начинал Лабинцов с преподавательской дотошностью в разъяснениях.
      - О чем и разговор. Бело-зеленые они! - непринужденно прерывали его  с
симпатией людей, уверенных, что они понимают то,  до  чего  не  дойти  этому
приятному, образованному, но не настоящего труда человеку.
      - Хорошо ли - взять их деньги, а потом так  поступить?  -  упорствовал
Семен Кириллович.
      - Деньги взяты на общее дело, - слышал он в ответ. - А давали  они  их
из своего расчета: чтоб нашими  руками  оружие  заиметь.  Против  нас  бы  и
повернули.
      - Но они с белыми воюют.
      - Так на то и банды! Они ль друг с дружкой ладят?  -  отвечали  ему  с
вежливой иронией превосходства.
      Баймак тем  временем  окружали  башкиры:  спасшийся  Карамышев  собрал
возмущенных  из  четырнадцати  волостей.  По  телеграфу  пришло   требование
исполкому: сложить оружие и отпустить захваченных.
      Председатель  связался  с  Оренбургом,  после  чего  глядел   соколом.
Депутаты, узнав от него, передавали рабочим посмеиваясь: "У башкир  на  один
дозор не наберется ружей. Вся толпа  -  с  самодельными  пиками.  Всыпят  им
горячего!"
      Предрика телеграфировал  Карамышеву,  что  "доводит  до  его  сведения
губернский приказ номер пять", к которому и  присовокупил  ответ  исполкома:
"Только через трупы рабочих вы можете взять оружие и арестованных".
      Башкиры перерезали провода, но не атаковали.  Прошло  три  дня,  стала
доноситься  редкая  перестрелка.  Потом  красногвардейцы-разведчики  крадком
вынырнули из поселка и прибежали назад, подбрасывая шапки: противник ушел.
      Ходили в деревню по соседству, где встал  красный  карательный  отряд:
более шестидесяти запряжек, бомбомет, станковые пулеметы. В поповском  доме,
натопленном до банной духоты, командир накрылся одеялом над горячим  чугуном
с травяным настоем и  вдыхал  целебные  пары:  изгонял  легочную  хворь.  Он
открыл  мокрое  лицо  и,  моргая  слезящимися  глазами,  сказал,  что   "уже
поработано" по башкирским волостям и будем, мол, продолжать  "без  роздыху",
не заходя в Баймак.
     А Лабинцов при каждой встрече с  предрика  спрашивал  об  арестованных.
Тот отвечал наигранно-вольно, почти панибратски:
      - А важный они народ! ой, ва-а-жный, а?  -  Но  тут  же  добавлял  уже
совсем с другим выражением, понижая голос в смирении  перед  возложенной  на
него ответственностью: - Серьезные фигуры. Очень-очень серьезно мы к ним...
      В перерыве заседания он, как обычно, занимался бумагами за  столом,  и
Семен Кириллович присел подле:
      - Я уже говорил... Изильбаев страдает язвой желудка.
      Предрика поглядывал любопытно и кротко:
      - Это не секрет.
      Лабинцов кивнул и  постарался  произнести  потеплее,  как  бы  заранее
благодаря:
      - Он получает молоко?
      - Решался вопрос.
      - Решили? - слабо улыбался Семен Кириллович.
      Черты председателя выразили  глубокую  горечь,  точно  он  услышал  от
уважаемого человека нечто кощунственное:
      - После  исполнения  приговора  вопрос  не  стоит,  -   было   сказано
отчужденно-замкнуто.
      Оно отозвалось в  Лабинцове  невыразительно  и  тупо,  будто  стук  по
толстому  дереву.  Так  остро  было  то,  что  рассекло  сознание.  Предрика
расстроенно-сердито точил карандаш и заполнял собою мир.  Семен  Кириллович,
чувствуя сквозяще холодный перерыв  в  мыслях,  бесцельно  спрашивал:  какой
приговор? кто судил, когда?
      - Принести  вам  приказ  номер  пять  и   все   телеграммы?   -   щеки
председателя стали сизоватыми от напиравшей крови.
      - Я  говорю  о  местных  решениях...  -   меркло   пробормотал   Семен
Кириллович.
      - Как же у нас, при нашей власти, может быть без  местных  решений?  -
произнес предрика укоризненно и сокрушенно, с видом  оскорбленного,  который
не желает ссориться.
      Лабинцов обнаружил отсутствие в себе  воли,  точно  исчезли  формы,  в
которых она могла проявиться, и ему стало нечем определять  свое  поведение.
Он  понес  было  домой  всепожирающее  чувство  душевного  разора,  но   его
остановили по делу. В селах, зная о золотых пудах в  Баймаке,  подняли  цены
на продовольствие, и требовалось решить: соглашаться  или  ехать  в  дальние
деревни? Семен Кириллович, конвульсивно стряхивая с  себя  надсаду  момента,
жадно прильнул к своевременной трудности, окружил себя знакомым, привычным.


44


      Симпатия к зятю напрягалась в душе  Прокла  Петровича,  подвигая  его,
когда он представлял некую тяжбу, Высшего Судию,  вступаться  за  Лабинцова.
"Он по  своей  природе  -  крайне  поддающийся  внушению!"  -  в  эту  точку
нацеливал размышления хорунжий. Обобщая, их можно  передать  так.  Чуткий  к
хищности  жизни,  Лабинцов  боится  отчаяния,  безверия,  апатии,  и  всякий
внушительно звенящий хрип кажется ему окрыляющим мотивом.
      В беседах с зятем Прокл Петрович подбирался к вопросу веры  и  однажды
высказал припасенное:
      - Нравственный  закон  внутри  нас.  Ведь  это  конкретность,   сигнал
решениям, которыми мы обязаны... - он хотел сказать  "Творцу",  но  Лабинцов
опередил, закончив с вопросительной интонацией:
      - Аду?  Нет,  -   продолжил   он   прочувствованно,   -   я   верю   в
нравственность, которая существует вне страха перед адом. Мое  убеждение:  у
истоков сущего стоит Высший Разум. Но, создав Жизнь, Бог вряд  ли  входит  в
подробности поселка Баймак.
      Они прогуливались ранним утром и сейчас были за окраиной,  на  дороге,
вблизи которой сохранились редкие клены - раскидистые, в свежих  маслянистых
листочках; по сторонам расстилалась молодая зелень щавеля, лебеды, крапивы.
      Байбарин огорченно думал, что жизненная линия зятя, видимо,  пролегает
в обход Божьего поступка. На месте зятя Прокл Петрович  проклял  бы  здешнюю
власть за расстрел башкир. Но Лабинцов  не  знал  молитвы,  он  слушал  иные
внушения. Какой шаг он ни делай, делает его он - плюс те, кто имеет над  ним
власть совместных увлекающих забот.
      Инженер и заговорил о  них,  о  хлопотах,  о  затруднениях,  благодаря
которым  в  нем  нуждается  масса  людей.  Это  превращало   его   жизнь   в
широкоохватное положительное действие, что оказывалось таким ценным  теперь,
когда время перестало быть производительным трудом.
      Он сетовал, какие открываются "случаи жульничества с  умопомрачительно
дорогими солью и мылом". Говорил  с  переживанием  в  голосе,  что  лгут  не
только те, на кого приносят ему слезные жалобы,  но  и  сами  жалобщики.  Он
признавался  тестю,  что  запутан,  задерган  и  полон  раскаяния  -  "зачем
связался..." Но Прокл  Петрович  понимал:  общность  с  воспаленно-суетливой
средой для Лабинцова - ни что иное как защита в ее,  скорее,  не  прямом,  а
психологическом значении. Низкое, ничтожное, с чем  ему  нужно  разбираться,
помогает не  останавливаться  на  гораздо  более  мрачном,  что  выбрасывает
побеги там и сям.
      Байбарин спросил о предрика: мешается он в дела?
      - Он? - недовольно переспросил зять. - Как  сказать...  У  него  своих
разбирательств достаточно. Исполком берет суммы  немаленькие,  распределяет,
и, я думаю, не обходится без... без неурядиц.
      - На что же идут суммы? - полюбопытствовал Прокл Петрович.
      - Больше всего, полагаю, на военные нужды...
      Баймак теперь располагал  своей  боевой  единицей:  отрядом  в  сто  с
лишним красногвардейцев. Несколько недель назад он поступил  в  распоряжение
Оренбурга и использовался против белых партизан.
      Хорунжего интересовало: что же, оренбуржцы отступились от золота?
      - Да осталось-то совсем  незначительное  количество,  -  словно  бы  с
облегчением сказал Лабинцов. - Вся надежда на кустарные промыслы.
      Байбарин хотел  подковырнуть:  "А  на  губернскую  рабоче-крестьянскую
власть не надеетесь?" - но сдержался.
      - С вашим советом, выходит, губерния поладила. А как  они  к  тебе?  -
спросил он.
      Лабинцов ответил с неохотой к теме:
      - Не трогают.
      Прокл  Петрович  напомнил,  что  ему  было  рассказано  об  эпизоде  с
гологлазым, когда миг отделял зятя от удара пули в грудь.
      - Они без крови-то не могут.
      Однако зять, после того как "впечатления отстоялись",  уже  не  верил,
что уполномоченный действительно решил убить его.
      - Беда нашего времени - невероятная  поспешность,  -  начал  объяснять
Семен Кириллович. - Неожиданности так и  сыплются,  и  мы  делаем  выводы  в
жаркой спешке. Действительность, бесспорно, тяжела, но в нашем сознании  она
принимает совсем уж уродливые образы.  Надо  понимать,  что  разгулялась  не
какая-то небывалая жестокость, а на нас налетает шквал поспешек. За ним  все
придет в равновесие.
      Прокл Петрович раздраженно безмолвствовал, не давая себе  возмутиться.
Зять почувствовал неудобство.
      - Но ты же не обольщаешься насчет белых? - сказал обеспокоенно. -  Или
мы все-таки... идейно - в разных лагерях?
      У хорунжего во все эти дни как-то не легла  душа  открыть  о  разгроме
красного отряда, о своей роли. Зять знал только,  что  Байбарины  спасались,
ожидая: красные сожгут их  усадьбу.  Это  вполне  отвечало  духу  той  поры:
усадьбы горели, и их владельцы не всегда оставались  в  живых.  По  рассказу
тестя,  беженцы  добрались  до  белоказачьей  станицы,  но  там  "получилось
несогласие",  "поворачивалось  довольно  худо",  и  они,   презрев   дальнее
расстояние и опасности, направили стопы к дому дочери и зятя.
      Сейчас, после обращенных к нему вопросов, хорунжий  ощутил  готовность
рассказать, в чем он "не согласился" с белыми,  углубиться  в  это,  развить
выношенную идею. Он приступил к тому, что  уже  знакомо  читателю:  как  фон
Гольштейн-Готторпы присвоили фамилию  вымерших  Романовых  и  втерли  народу
очки, будто они - русская династия.
      Лабинцова  нимало  изумила   погруженность   тестя   в   историю,   он
остановился  на  дороге  и,  полузакрыв   глаза,   улыбался   недоуменно   и
снисходительно. Прокл Петрович объяснил, что не один год  собирал  сведения,
вел  переписку  со  знающими  людьми,  заказывал  у  книготорговцев   нужные
издания, занимался в библиотеках.
      Он стал  разворачивать  перед  зятем  свое  понимание  Февраля  и  его
последствий  -  "прорвавшегося  народного  возмущения  чуждым,  искусственно
насажденным порядком". Рассуждая, доказывая, Байбарин напоминал о  том,  что
сообщали историки, высказывали писатели. Однако  он  был  лишен  возможности
узнать немало того, что подкрепило бы его  точку  зрения,  и  мы  придем  на
помощь нашему герою.
      Читатель наверняка встретит кое-что знакомое,  и  мы  просим  нам  это
простить: знакомо-то  оно  знакомо  -  но  в  более  или  менее  устоявшемся
освещении. Почему бы не примерить иной взгляд?


45


     Оправдан ли риск вызвать приговор: это отступление, добавляясь  к  тем,
что уже были, "окончательно убивает" действие? Допустимо ли - уже слышим  мы
раздраженное  -   так   "нашпиговывать"   роман   историческими   справками,
публицистикой,  пояснениями  "лекционного  характера"?  В  то  время,  когда
хочется знать, что было с героями дальше, все  это  отвлекает,  мешает  и  в
итоге отбивает интерес к чтению.
     Да, но если без добавляемых фактов нельзя оценить то, что думают и  что
делают герои? Если оно  не  может  не  проситься  на  свет:  все  отличающее
главного героя, хорунжего, от людей его эпохи? Убеждения, которые ведут  его
этим, а не иным путем, требуют и рассказа о том, на чем они зиждятся.  Точно
так же, как,  сказав  о  зажженном  ночью  фонаре,  надобно  упомянуть  и  о
предметах, выхваченных его светом из тьмы. Не менее уместно и  знание,  взял
ли путник с собою в дорогу запас съестного? Или  нет  -  но  зато  он  несет
соль,  без  которой  живут  в  тоске  многие,  имеющие   вдосталь   муки   и
картофеля...
     Итак мы продолжаем разговор о той  соли,  которая  разъест  заблуждения
относительно прошлого - откуда не  удалить  камень  преткновения:  эрцгерцог
Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп занял  российский  трон  в  качестве
Петра Третьего Романова. Императрица Елизавета, которой  он  наследовал,  не
имела детей, эрцгерцог же был сыном ее умершей сестры. Сестры Анны,  которая
вместе с отцом Карла Петера Ульриха эрцгерцогом Фердинандом отказалась,  под
присягой, за себя и за свое потомство от  всяких  притязаний  на  российский
престол. Такова была воля Петра Первого.  Елизавета  нарушила  ее,  назначив
Карла Петера Ульриха своим наследником, - превратила в  ничто  присягу.  Это
обстоятельство, как и то, что он не родился Романовым и был  привезен  из-за
границы, делало его весьма зависимым от российской верхушки, а если  шире  -
дворянства. Оно, составляя офицерский корпус, являлось костяком  вооруженных
сил, и его настроение могло многое определить.
      Исстари дворянство несло государственную повинность: оно  должно  было
служить  -  и   именно   поэтому   владело   крестьянами.   Целесообразность
крепостного права состояла в том, что крепостные содержали  дворянина,  дабы
он мог исправно служить государству. Не только на мужике,  но  и  на  барине
лежала обязанность и тяжелая.
      Освобождение  от  нее  дворян  -  ход,  само  собой  разумеющийся  для
"правителя со стороны", чье положение в одном немаловажном пункте условно  и
вообще зыбковато. Правда, как мы знаем из  исторических  работ,  монарх  был
туг на соображение, но имелись же  советники.  Скорее  всего,  по  подсказке
немцев его  окружения  и  заинтересованных  русских  (Ключевский  говорит  о
Воронцовых, Шуваловых "и других, которые, спасая свое положение" при  троне,
"хотели  царскими  милостями  упрочить   популярность   императора"),   Петр
Третий - не минуло и двух месяцев после его вступления на  престол  -  издал
Манифест о вольности дворянства.
      Всем служащим даровалось  право  уходить  в  отставку  и,  по-прежнему
владея землей и крестьянами, вести частную жизнь. Дворянин теперь  даже  мог
уехать за границу и, по своему выбору, поступить  на  иностранную  службу  -
русские же мужики оставались его собственностью, трудясь на него.
      Екатерина Вторая, свергнув супруга  с  помощью  русских  вельмож,  еще
более него нуждалась в расположении  господствовавшего  в  России  сословия.
Политика его ублаготворения и отход от старорусских  традиций  продолжились.
Жалованная грамота дворянству закрепила освобождение  дворян  от  военной  и
гражданской службы, от податей, телесных наказаний, провозглашала  их  право
полной собственности на землю, недра, воды,  леса  -  на  все,  что  есть  в
имении. Подтверждалось исключительное право дворян  на  владение  населенной
землей.
      Еще Екатерина предоставила помещикам  власть  уже  не  только  ссылать
своих крестьян в Сибирь,  но  и  "за  дерзости"  отправлять  в  кандалах  на
каторгу - не  уведомляя  судью,  в  чем  состояла  "дерзость".  Кроме  того,
помещик теперь мог во всякое время, не дожидаясь рекрутского набора,  отдать
крестьянина в солдаты. И это все - в придачу к давно имевшемуся  праву  сечь
крепостных.
      Указом Екатерины крестьянам отныне запрещалось жаловаться  на  господ,
а если кто "дерзнет", того следовало наказывать кнутом.
      Екатерина не упускала и  другие  способы  утвердиться  на  захваченном
троне. В то время  довольно  еще  значительная  доля  крестьянства  жила  на
государственных землях и оставалась незакрепощенной.  Императрица  принялась
нарезать из этого  резерва  имения  и,  обращая  свободных  людей  в  рабов,
раздаривать тем, в ком была заинтересована: русским  вельможам-любимцам,  ну
и,  конечно,  гостям,  которых  влекла  Россия.  За   тридцать   шесть   лет
царствования Екатерина раздала в частное владение около  миллиона  душ.  Сын
ее Павел, своей матери не любивший, что иное, а эту ее практику продолжил  с
размахом.  За  четыре  года  правления  он   раздарил   более   полумиллиона
крестьян - "скоровременно и безрассудно", как с землей, так и отбирая у  них
земли "даже из-под пашен и огородов" (Державин).
      Но уже и ранее т