Игорь Гергенредер
   Донесенное от обиженных

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Игорь Гергенредер
     Email: igor.hergenroether@gmx.net
     Date: 12 Oct 2003
---------------------------------------------------------------


--------------------
Игорь Гергенредер. Донесенное от обиженных (Роман) [1.07.10]
      Немало россиян, по данным опросов, желало бы возвращения  монархии.  О
ней охотно и подробно пишут - обходя, впрочем, одно обстоятельство.  С  1762
Россией  правила  германская  династия  фон  Гольштейн-Готторпов,   присвоив
фамилию вымерших Романовых. Государи-голштинцы явили  такую  благосклонность
к немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто  были  желанные,  любимые
дети монархии. Почему Ермолов и ответил Александру I, спросившему, какой  он
хотел бы награды: "Произведите меня  в  немцы!"  В  1914,  в  начале  Первой
мировой войны, из шестнадцати  командующих  русскими  армиями  семеро  имели
немецкие  фамилии  и  один  -  голландскую.  Четверть  русского   офицерства
составляли одни только остзейские (прибалтийские) немцы.
     Затрагивая эту  тему,  автор  (1)  обращается  ко  времени  Гражданской
войны,   считая,   что    ее    пролог    -    крах    монархии    -    имел
национально-освободительную подоплеку.
-------------------------------------------------
Проскочил по файл-эхе BOOK Fido: 11.12.2003 16:34
--------------------


                                    Роман


      Немало россиян, по данным опросов, желало бы возвращения  монархии.  О
ней охотно и подробно пишут - обходя, впрочем, одно обстоятельство.  С  1762
Россией  правила  германская  династия  фон  Гольштейн-Готторпов,   присвоив
фамилию вымерших Романовых. Государи-голштинцы явили  такую  благосклонность
к немцам, которая не оставляет сомнений в том, кто  были  желанные,  любимые
дети монархии. Почему Ермолов и ответил Александру I, спросившему, какой  он
хотел бы награды: "Произведите меня  в  немцы!"  В  1914,  в  начале  Первой
мировой войны, из шестнадцати  командующих  русскими  армиями  семеро  имели
немецкие  фамилии  и  один  -  голландскую.  Четверть  русского   офицерства
составляли одни только остзейские (прибалтийские) немцы.
     Затрагивая эту  тему,  автор  (1)  обращается  ко  времени  Гражданской
войны,   считая,   что    ее    пролог    -    крах    монархии    -    имел
национально-освободительную подоплеку.


1


     Вьюжным и  холодным  мартовским  утром  в  Оренбург  прибыл  московский
поезд. С площадки спального вагона бодро соскочил  на  перрон  свежевыбритый
журналист из столицы Юрий Вакер и тут  же  повернулся  боком  к  ветру,  что
ошпарил лицо, швырнув в глаза снежную крупу. По представлениям того  времени
(середины тридцатых), москвич был  шикарно  одет:  кожаный  реглан,  дорогие
новехонькие сапоги, серые замшевые перчатки.
     Он ступил на привокзальную площадь, на которой буран  намел  извилистые
сугробы - их хрустко переезжали  сани,  запряженные  лошадьми  с  шорами  на
глазах; люди с тюками, с мешками  спешили  туда  и  сюда,  поскальзываясь  и
стараясь не упасть, не уронить поклажу;  таксомотора  нигде  не  замечалось.
Вакер пошарил взглядом,  засек  фигуру  милиционера  и,  подойдя  уверенной,
решительной походкой, дружески, с оттенком  властности  спросил,  далеко  ли
НКВД? Оказалось, близко. Милиционер объяснил, как пройти.
     Перед  зданием  горчичного  цвета  дворники  ретиво  двигали  лопатами,
очищая панель от сыплющего снега.  Укрываясь  под  навесом  крыльца,  подняв
воротник, топтался часовой с винтовкой, с  револьвером  в  кобуре.  Выслушав
Вакера, вызвал дежурного; тот поглядел в служебное удостоверение приезжего:
     - Было предупреждение о вас. Можете проходить.
     Москвич проследовал  за  дежурным  через  сумрачно-торжественный  чисто
вымытый вестибюль и оказался в коридоре. Чекист показал в его конец:
     - Там наша столовая - начальник туда подойдет.
     Раздатчица в белом фартуке наливала  половником  суп  в  бидончик:  его
ожидал старик, на котором Вакер невольно  задержал  оторопелый  взгляд.  Как
попала  сюда  эта  донельзя  ветхая  фигура?  Старец  был  одет  в   здорово
поношенную, но еще целую  солдатскую  шинель,  имел  распушившиеся  какие-то
пегие, с желто-зеленым отливом усы, глаза  едва  виднелись  из-под  нависших
век.  Женщина  отрезала  хлеба  от  буханки,  положила  на  ломоть  рубленую
котлету.
     - Ну, дедуха, проживешь сегодня? Давай  иди!  -  и  с  улыбкой  как  бы
извинения за свою щедрость  обратилась  к  Вакеру,  новому  и,  по-видимому,
влиятельному  человеку:  -  Приютился,  подкармливаем.  Чего  он  может?   А
старательный! Старается посильно помогать...
     Журналист подумал: спросить ее, чем способен помогать НКВД  изможденный
жизнью древний дед? Но  тут  коридор  наполнился  шумом  шагов:  в  столовую
направлялись сотрудники.  Приезжий,  поставив  на  пол  чемоданчик,  не  без
волнения смотрел на входивших и вдруг вытянул руки:
     - Кого я вижу! - не удержался, шагнул навстречу мужчине,  постриженному
под бокс: по сторонам головы волосы сняты, а  от  лба  до  темени  оставлена
"щетка".
     Мужчину  выделяли  густые  темные  брови,  сходившиеся   разлаписто   и
властно,  начальственно-требовательное  выражение  и  та  отработанность   в
поступи, в осанке, что выдает физкультурников. Он взял гостя за  предплечья,
тем избежав объятий, подержал с полминуты, затем пожал руку:
     - С  прибытием,  Юра!  Хорошо  ехал?  -  не  слушая  ответа,  повел   к
столику. -  А  мы  здесь  с  ночи...  -  окинул  взглядом  сотрудников,  что
рассаживались за другие столы, - хлопот невпроворот!
     Марат  Житоров  возглавлял  управление  НКВД  по  Оренбуржью.  С  Юрием
подружились  лет  десять  назад  в  Москве.   Тот   учился   во   Всесоюзном
коммунистическом     институте     журналистики,     а      Житоров      был
студентом-правоведом. Того и другого выбрали в районный  комитет  комсомола,
и они развили активность, проверяя быт в студенческих общежитиях.  Некоторое
время оба ухаживали за девушками-подругами, жившими в одной комнате.
     Происходя из  революционной  семьи,  Марат,  загораясь,  рассказывал  о
своем отце-комиссаре, что погиб героем в Оренбуржье  весной  восемнадцатого.
Рассказы запалили  в  сердце  честолюбивого  Юрия  мечту  написать  об  этом
человеке  яркий  роман.  Гибель  комиссара,  помимо   своей   романтичности,
захватывала  тем,  что  погубители  не  были  найдены...  Житорова   снедало
стремление распутать загадку. Служа в  столице  и  имея  успехи,  он  упрямо
добивался назначения в Оренбург. И вот он  здесь  более  полугода.  Все  его
существо до кончиков ногтей давно предалось идее, что об  отце  должен  быть
создан роман. Вероятный автор,  дождавшись  от  друга  позволения  приехать,
выхлопотал у редактора командировку: собрать материал о  расцвете  колхозной
жизни  в  бывших  казачьих  станицах.  В  настоящий  момент  журналисту   не
терпелось узнать, что нового раскопал Житоров  и  насколько  оно  ценно  для
романа.
     - Не хочу опережать тебя вопросами, Марат, я и без того  злоупотребляю,
но уверен - ты сознаешь, что не личный интерес, а  цель  иного  уровня...  -
произносил  гость  значительно  и  проникновенно,  стараясь  показать  другу
глубину уважения.
     - Знаю я тебя, хитреца! И болтуна! - прервал  Житоров  без  усмешки.  -
Тебе шницель с пюре или с макаронами? - и кинул  подходившей  официантке:  -
Два с пюре!
     Юрий, точно  за  чем-то  особо  важным,  следил,  как  он  откупоривает
бутылку нарзана. Наполняя стаканы, Житоров веско, с угрюмым огнем говорил:
     - Я убежден, и не может быть сомнений:  мне  удалось  накрыть  его!  Он
должен был видеть смерть  отца...  Свидетель  (я  добьюсь!)  прижмет  его  к
стенке. Еду за свидетелем. Ты со мной?
     Гостя встряхнуло - только и смог выдохнуть:
     - Марат...


2


     Житоров считал: если  он  явится  лично  к  свидетелю,  тот  не  сможет
замкнуться и "размотается до голой шпульки". Кроме того, сыну  не  терпелось
попасть в те места, в ту обстановку, где витала тень неотмщенного отца.
     Ехали поездом  до  Соль-Илецка:  начальник,  три  сотрудника  и  Вакер.
Журналист, стараясь скрыть гордость, рассказывал: на него,  командированного
в далекое таежное село, совершили покушение - стреляли дважды.
     - Пули вот тут пролетели! - он прочертил ладонью  воздух  у  головы.  -
Почему и нашему брату положено  оружие.  -  Достал  из  внутреннего  кармана
пальто так называемый пистолет Коровина, калибра 6,35 мм.
     Житоров снисходительно, с иронией сказал:
     - Хорошая  штука!  В  мужика  с  топором  стрельнешь  -  он,   конечно,
свалится... но до этого успеет тебе черепок раскроить. Легковатый калибр!
     Переночевав   в   соль-илецкой   гостинице,   дальше   отправились   на
автомашинах: начальник с сотрудником и журналистом уселись  в  принадлежащую
горсовету эмку. Другие  чекисты  и  пара  местных  милиционеров  покатили  в
автофургоне,  его  закрытый  металлический  кузов   имел   единственное   (с
решеткой) окошечко в двери в торце: известный "черный ворон" был  окрашен  в
густой синий цвет. Эмка следовала  впереди  по  сырой,  темной  по-весеннему
дороге,  в  кабину  проникал  душок  навоза,  что  за  долгую  зиму  выстлал
проселок.
     Солнце заслонял  сплошняк  низких  облаков,  завеса  тумана  не  давала
видеть дальше полукилометра; по сторонам однообразно белела снежная  целина.
Потянул ветерок, погнал туман: вблизи  обозначилось  мутное  пятно  деревни.
Житоров взглянул на командирские наручные часы:
     - Новоотрадное - бывшая станица Ветлянская.

     ...В Ветлянской в восемнадцатом рабочий отряд  оставил  гнетуще-живучую
память. Отрядники вступили в станицу перед полуднем; солнце  набирало  силу,
съедало снега в  полях,  орудийные  колеса  оставляли  на  раскисшей  дороге
глубокие рытвины. Красногвардейцам щекотал  ноздри  смешанный  мирный  запах
кизячного дыма и печеного хлеба.
     На околице,  противоположной  той,  через  которую  проходили  красные,
раскинулся по взгорью двор казака Кокшарова. Хозяин,  взобравшись  на  хлев,
поправлял кровлю и сверху увидел отряд. Крутнул головой, позвал тревожно:
     - Славка, идут хлеб отбирать! Скачи к хорунжему!
     Большерукий  паренек  лет  четырнадцати  с  утра  ездил  на   хутор   к
отцовскому куму и еще не успел расседлать лошадку. Провел ее задами  усадьбы
за юр, вскочил в седло. Мосластый маштачок бойкой  рысью  вынес  на  зимник,
что пролег под лесистым кряжем по скованной льдом речке.
     А  отряд  вытянулся  во  всю  улицу,  единственную  в  станице.   Перед
пятистенком, крытым железом,  встала  группа  верховых.  Хозяйка  загнала  в
конуру   остервенело   лающего   волкодава,   хозяин   расхлебенил   тяжелые
гладкотесаные ворота.
     Верховые  спешились.  Первым  поднялся  на  крыльцо  человек  в   белой
смушковой папахе. На нем серая солдатская шинель, но притом  -  превосходные
галифе оленьей кожи. Окинув взглядом просторную сенную комнату, не  удостоив
словом кланяющегося хозяина, шагнул в горницу.
     Над крыльцом пятистенка к резным столбам прибили углы алого  полотнища,
по нему надпись черным: "Чем тяжелее гнет произвола,  тем  ужасней  грядущая
месть".
     Незадолго  до  этого  дня  из  станицы   изгнали   рабочих-дружинников,
приехавших изымать "излишки зерна". Несколько человек были  зарублены.  Дело
удалось благодаря неожиданно появившейся  группе  офицеров.  Теперь  местный
батрак водил красногвардейцев по станице,  указывая  дома  казаков,  которые
прибились к офицерам и разоружали рабочую дружину.
     Военный комиссар Житор,  расположившись  за  столом  в  теплой  горнице
пятистенка, приступил к  дознанию.  У  Зиновия  Силыча  длинный  заостренный
подбородок, за углами тонкогубого рта изламываются  пучки  резких  морщинок,
подрубленные усики разделены выбритой ложбинкой от носа к верхней  губе.  По
левую руку на столе - пачка большевицких газет, листок из школьной  тетради,
подточенный  карандаш,  торчащий  из  ребристого  латунного  футлярчика.  По
правую руку лежит, тускло поблескивая вороненой сталью, револьвер.
     Перед столом встал навытяжку (руки за спиной)  только  что  приведенный
молодой болезненного вида казак. Зиновий Силыч без интереса обронил:
     - Шашка у тебя есть?
     - Так точно!
     - Но ты ею наших товарищей не сек?
     - Никак нет! - лоб казака едва приметно увлажнился.
     Комиссар с улыбочкой едко взглянул на хозяина избы, замершего у  порога
горницы:
     - Подойдите сюда. Как ваша фамилия?
     Тот испуганно сказал,  и  Житор  медленно  записал  фамилию  на  листке
сверху. Станичник следил за процедурой, вытаращив глаза и приоткрыв рот.
     - Он,  -  указывая  карандашом  на  хозяина,  адресовался  комиссар   к
молодому, - рубил?
     - Он? Не-е. Никак нет!
     Зиновий Силыч, бросив  пристально-цепкий  взгляд  на  того  и  другого,
раздельно проговорил:
     - Покажете  честность  -  советская   власть   вас   простит.   Станете
упорствовать, а кто-то на вас укажет: "Рубил! Стрелял!" - расстреляем!
     Хозяин поднял на комиссара глаза и тут же опустил.
     - Видите, оно как, сударь-товарищ... на меня - могет так выдти -  могут
сказать: рубил! А я не рубил ни в коем разе, у меня в руках шашки  не  было,
я только стукнул...
     - Топором?
     - Упаси Бог! Палкой.
     Тонкие губы Житора чуть покривились:
     - С какой радости вы стукнули палкой обезоруженного,  -  сделав  паузу,
повысил голос, - взятого вашими под конвой человека?
     Казак, потупившись, стоял недвижно.
     - Да уж больно он заорал супротив души. Заелись, орет, землей, а мы  ее
с иногородними разделим! А откуда же у меня лишняя земля, сударь-товарищ?  У
меня...
     - Хватит! - перебил комиссар.
     Лицо хозяина сморщилось, как от позыва чихнуть,  он  куснул  с  хрустом
руку и вдруг прилег грудью на стол, зашептал комиссару:
     - Он не рубил... а как один ваш спрятался  за  кладку  кизяка,  он  его
нашел и вывел. Решил, грит, с оружьем чужое отнимать - умей и ответить!
     Молодой казак воскликнул изменившимся странно высоким голосом:
     - Благодарствую, Федосеич! О-о-ох,  спасибо!  -  и  заперхал,  в  груди
захрипело с присвистом.
     Федосеич отошел от стола,  рухнул  на  колени  и  поклонился  молодому,
звучно приложившись лбом к полу:
     - Прости-и! У меня дети, а ты один,  у  тя  -  чахотка,  век  твой  все
одно...
     Казак,  вздрогнув,  отклонился  назад,   словно   размахиваясь   верхом
туловища, и яростно плюнул  в  застывшего  на  коленях.  Комиссар  брезгливо
взмахнул рукой: красногвардейцы с винтовками вывели обоих.


3


     Допрошенных отводили в угол двора к овчарне и оставляли там  ждать  под
охраной пары дюжин отрядников, что грызли семечки и дымили козьими  ножками.
Вооруженные люди  стояли  с  зудом  готовности  вокруг  крыльца  пятистенка,
толпились в сенной  комнате,  куда  долетал  мерный,  с  неслабеющей  легкой
ехидцей голос комиссара. Вчерашний перронный носильщик Будюхин,  будучи  при
нем за денщика (звался  вестовым),  позаботился,  чтобы  Зиновий  Силыч,  не
прерывая  допросов,  поел  вынутого  из  печи  супа  с  бараниной.   Будюхин
осторожно понес и поставил на стол чашку круто заваренного чаю.
     Перед Зиновием Силычем  предстал  заросший  буйной  бородой  станичник:
вполне примешь за пожилого, но выдают молодые  глаза,  гладкий  чистый  лоб.
Его спросили: размахивал ли он шашкой лишь ради веселья души  или,  случаем,
и порубливал безоружных? Он невыразительно буркнул:
     - Ну.
     - Признаетесь, что рубили насмерть наших товарищей?
     - Ну!
     Зиновий Силыч приостановил дыхание, чувствуя  себя  как  бы  в  тупике;
отхлебнул чаю, обжегся и вскричал:
     - Ну, хорошо! Ну, надо же и объяснить... - повторил  за  казаком  "ну",
не заметив этого.  Было  неуютно  от  ощущения  некой  недостаточности,  что
портила все дело. Схватил газету, расправил: - Съезд советов, он проходил  в
Оренбурге,  постановил...  Слушайте!  "Ввести  на  хлеб  твердые   цены,   в
кратчайший  срок  организовать  при   волостных   советах   продотряды,   не
останавливаться   ни   перед   какими   мерами   для   обеспечения    хлебом
трудящихся..."
     Обескуражила мысль: кому он читает? Это же  тупица,  недоумок!  Зиновий
Силыч оставил газету и, положив  правую  руку  на  револьвер,  проговорил  с
деланно равнодушной суровостью:
     - Убью на месте...
     Казак смотрел с холодным презрением, и комиссар закричал:
     - Увести-и! Следующего!
     Этот оказался таким же бородачем, а сложением так  и  покрепче.  Житор,
держа обеими руками газету, смерил его взглядом исподлобья.
     - За нами вся рабоче-крестьянская Россия! В каждом  номере  печатается,
что трудовое казачество тоже за нас. Сказано  -  читаю:  "Казаки  нескольких
станиц собрались и  решили  добровольно  сдать  советской  власти  четыреста
пудов..."
     Станичник  громко  хмыкнул,  обнажив  белые  здоровые  зубы,  бросил  с
упорно-глубокой ненавистью:
     - Ваши газетки смердят!
     Когда его вывели, заглянул батрак, пояснил:
     - Очень регилиезные! Окромя  себя,  никому  из  своей  кружки  воды  не
дадут - староверы.
     Зиновий Силыч, люто злой, пил чай мелкими частыми  глотками  и  молчал.
Батрак сообщил:
     - Самый-то богатей Кокшаров, известный враг, сбежал.
     - Что-оо?! Давно-о?
     - Люди грят: не боле, как недавно. В санях с бабой и с дочерьми.
     Комиссар бросился из горницы и  стал  жестоко,  с  обидными  словечками
разносить своих за то, что упустили беглеца. Бывший улан  большевик  Маракин
заметил: полями сейчас не уехать;  снег  подтаял  -  лошади  увязнут.  А  по
дорогам у саней нынче ход нешибкий:  пожалуй,  можно  догнать...  Вскоре  из
станицы пустились наметом три разъезда, из-под копыт летели ошметки грязи  и
мокрого сбившегося в диски снега.
     Зиновий Силыч, страстный чаевник, предавался своей  слабости,  и  когда
бывал доволен, и  когда  злобился.  Он  успел  напиться  чаю,  по  выражению
Будюхина, "до горла", как,  вбежав,  доложили  -  богатей  настигнут.  Житор
сидел за столом обильно вспотевший, волосы стали словно  мыльные.  Помощники
стояли, ожидая. Выдерживая их в положении молчаливого почтения, он  принялся
причесываться: на волосах после гребня оставались влажные борозды.
     - Поглядим  его  хозяйство!  -  Встал,  вдел  руки  в  рукава  поданной
Будюхиным шинели.
     К  прошлому  урожаю  Кокшаров  поставил  новый  амбар  взамен   старого
подгнившего. Пересекая  двор,  Житор  посматривал  на  прочную  постройку  и
нехорошо  улыбался.  Позади  шел  хозяин,  сопровождаемый  отрядниками,  что
держали винтовки наперевес. Он вдруг забежал вперед и  встал  в  распахнутых
дверях амбара  -  немолодой,  в  самотканых  штанах,  в  изрядно  поистертом
нагольном полушубке. Комиссар посерьезнел, спрашивая:
     - Всегда одеваетесь под бедняка?
     - Одет, как привычен! Беднее  других  я  не  был,  но  и  в  богачи  не
вышел, - казак уведомил с кажущимся безразличием: -  У  меня  пятьдесят  две
десятины земли.
     Житор со звенящей злостью произнес:
     - Мало? А в средней полосе мужик при пяти десятинах - счастливец!
     Кокшаров хотел ответить, но тут батрак, быстро толкнув  его,  проскочил
в амбар, устремился к сусекам.
     - Вот он - хлебушек отборный! И это не богачество?
     Хозяин ринулся за ним, с размаху треснул кулаком  по  затылку,  схватив
за волосы, развернул к себе, сжал горло:
     - Я тя, х...ету, сроду не нанимал! Что затрагиваешь?
     Батрак выкрикнул во всю силу легких: - А-ааа!  -  и  захрипел.  Красные
ударами  прикладов  свалили  казака.  Когда  он  поднялся  с   окровавленной
головой, его схватили за плечи; комиссар указал на батрака,  что  уже  жадно
рылся в россыпи зерна:
     - В первую очередь ему будет уделено от тво