япкой, с мебели - влажной. Затем вымыл пол. За делом  казалось,  что
скребущие на сердце кошки притупили когти. Сев за  письменный  стол,  достал
рукопись. До глубокой ночи он прибавлял бы фразу за  фразой  -  несмотря  на
усталость от дневной беготни  корреспондента...  Понимание,  что  все  пошло
насмарку, что его могут и арестовать, -  нахлынуло  вдруг,  будто  в  первый
раз, с неукротимостью, от которой мурашки забегали по телу.
      "Бац - и вдребезги!" - повторялось в  уме  как  бы  с  удовлетворением
полного краха. Он зачем-то выключил настольную лампу - и включил  снова.  На
рукопись больно было смотреть... Весна восемнадцатого в Оренбуржье,  история
с истреблением отряда неминуемо выведут на фигуру Зиновия  Житора.  Неважно,
каким он там показан: достаточно того, что вспомнят - его сын и  автор  были
дружны...  Юрий,  по  всей  вероятности,  и  так  уже  "проходит  в   связях
Житорова". Рукопись окажется жерновом на шее.
      На миг в сознании затлело: а что  если  отнести  записки  хорунжего  в
органы? Каким,  мол,  дерьмом  был  отец  Житорова!  А  яблочко  от  яблони,
известно, недалеко падает!.. Нет - на этом-то как раз шею и  сломишь.  Марат
расстрелян, и что даст органам факт об отце? А вот  лицо,  которое  принесло
занятный документ, враз получит прописку в казенной папке: а они  так  любят
пухнуть!
      Уничтожить рукопись и тетрадки хорунжего - дабы, припоздав,  локти  не
кусать.  Изорвать  листы  в  мелкие  клочочки  и   порциями   спровадить   в
канализацию...  Он  мысленно  проделывал  и  проделывал  это  -  и  с   этим
болезненным,  почти  "осязательным"  представлением  лег  на  кровать.   Сон
пожалел его не ранее, как за час до звонка будильника.
      Подобное повторилось на следующий день. И на  следующий...  На  работе
Вакер терзался тем, что его могут арестовать, - и  как  тогда  повредят  ему
найденные чекистами и рукопись,  и  написанные  непримиримым  антисоветчиком
воспоминания! Но когда, вернувшись домой, он вынимал то и другое  -  начатую
книгу и записки Байбарина видел уже не боящийся ареста жизнелюбивый  мужчина
Юрий. Их видело иное, некоторым образом,  "я"  -  оно  жило  лишь  тем,  что
создавалось им "для бессмертия". Живучесть  этого  второго  "я"  выдерживала
страхи, что так  томили  дорожащего  жизнью  Юрия,  и  он  -  вопреки  им  -
возвращал бумаги в ящик стола.
      Следовало хотя бы унести их из  дома  и  спрятать  у  кого-то.  Но  не
имелось ни одного знакомого, мысль о котором воодушевила бы  на  такой  шаг.
Поместить их во что-то водонепроницаемое и  закопать?  Ум  говорил  на  это:
какое безлюдное, укромное местечко ни ищи, как ни  таись,  а  кто-нибудь  да
увидит. Еще решительнее  противилась  душа  -  поеживаясь,  как  от  чего-то
пошло-истерического, бездарного, навеянного шпионскими историями.
      Мало-помалу страхи притерлись в некое скользко-тревожное  постоянство,
и Юрий стал похож на того, кто, идя по  льду,  избегает  резких  движений  и
поддерживает себя тем соображением, что не упал же он до сих  пор.  Пробирал
сквознячок  слухов,  сделавшийся  всегдашним:  арестован  командарм,  врагом
народа оказался нарком... И  Юрий,  зная,  как  держал  себя  Житоров  -  не
забывавший, чей  он  сын  и  чей  он  внук,  -  освоился  с  представлением:
"Происходит выборка зазнавшихся".
      Может ли быть отнесен к ним Вакер - благоразумный  газетчик,  человек,
не обладающий властью? Ни кто иной как он сам испытал на себе  -  что  такое
зазнайка во главе карательных органов.  Если  отвлечься  от  того,  что  ход
роману закрыт, что жестоко пострадал он, Вакер, - можно ли, положа  руку  на
сердце, сказать, будто с Маратом поступили не как должно?
      Ответом было ощущение жгучего уязвления. Тогда, в поле,  Марат  ударил
его по лицу. Ударил не только друга юности  -  надругался  над  коммунистом,
приехавшим по служебному заданию. Сделал это безобразно-легко, ибо  сознавал
свою безнаказанность. Он забылся,  он  недооценил  вождя,  воображая,  будто
может  бесконтрольно  пользоваться  властью,   расходовать   государственные
средства, время подчиненных на семейное, личное дело - загадку гибели  отца.
Как будто у НКВД нет насущных, неизмеримо более важных задач!
      Скользнул ли сигнал наверх или вождь, раскусив деда, предположил,  что
за штучка - внук? "Скорее - последнее", - размышлял Юрий.
      Он думал, что Зиновий  Житор,  не  пожелавший  героически  умереть  за
революцию, вряд ли  был  исключительной  редкостью  среди  плеяды  пламенных
революционеров. Ему не повезло - и пришлось раскрыться, ползая  на  карачках
перед казаками, хватая их за полы.  Но  на  других  подобных  ему  типов  не
нашлось хорунжего  -  и  эти  люди,  став  новоявленными  ханами  и  беками,
принялись баловать себя вкусным пловом привилегий  и  самовластия.  Сведения
кое о ком поступали  к  вождю,  он  интуитивно  воссоздал  обобщенный  образ
Зиновия Житора, представил картину масштабно - и занялся прополкой.


75


      Теперь все время кого-то сдергивали  с  колеи,  отправляли  в  лагеря,
постреливали. Но  другие  из-за  этого  колеи  своей  не  бросали  -  делали
карьеру,  интриговали,  любили.  После  работы  ходили  в  кино.   Справляли
праздники. Убывали в отпуск.
      С  началом  лета  Вакер  стал  на  выходные  выезжать  в  подмосковную
деревушку близ села  Бирюлево.  Деревню  облюбовали  столичные  интеллигенты
средней  обеспеченности,  в  их  числе  -  писатели,  еще   не   выслужившие
собственных дач, журналисты. Это было улыбкой судьбы  для  жителей,  которые
понастроили времянок и перебирались в них на  весь  сезон,  освобождая  дома
постояльцам.  Им  продавали  парное  молоко,  топленые  сливки,  творог,   с
огорода - редиску, молодую картошку. Из  лесу  отдыхающим  приносили  ягоду.
Они и сами ходили за нею и по грибы.
     Вакер останавливался у вдовы агронома,  средних  лет  женщины,  в  чьих
рыжих волосах, однако, седины не замечалось. С первого взгляда  было  видно:
в свою пору она вызывала у  мужчин  интерес  требовательный  и  неотступный.
Вдова работала в колхозе бухгалтером, народ звал ее  Галина  Платоновна.  Ее
дети, уже взрослые, жили отдельно, и она одна  "владела  хоромами",  как  со
смесью зависти и почтения выражались  деревенские.  Бревенчатый  дом  Галины
Платоновны делился на три комнаты, что встречалось весьма нечасто:  крестьян
удовлетворяли одно жилое помещение и кухня.
      Юрию отводилась комнатка с низко расположенным, но  широким  окном,  и
он, назвав ее светелкой, незабываемо польстил хозяйке. Иногда  она  смотрела
на него так, что он читал в ее глазах затаенно-горькое  волнение.  Наверное,
никогда еще она с такими жадностью и страданием не воображала  себя  лет  на
десять моложе... В то  время  у  него  была  юненькая  подруга,  находил  он
игривое радушие и у других  молодых  женщин.  Но  любовь  Галины  Платоновны
могла иметь некоторое немаловажное преимущество.
      Как-то, когда она брала воду из колодца, Юрий вышел из дома  и  поднял
ведра. Она, с испуганно-заботливым выражением, схватилась за дужку:
      - Зачем вам?! Я - привычная!
      Он с обаятельно-смешливой непринужденностью отстоял  ведра,  отнес  их
на кухню, и Галина Платоновна улыбнулась ему томительно-грустной,  с  влагой
на глазах улыбкой.
      Юрий, приезжая каждую неделю, ухаживал в манере основательной,  доброй
постепенности... Шел на убыль июль,  и  шли  в  рост,  густели  ночи,  когда
поздним вечером он обнял женщину,  и  она  остро  прервала  вздох,  закусила
губу, как бы подавляя смущение.


x x x


      Ей  было  известно,  что  он  журналист,  это  означало  для  нее:  он
принадлежит к избранному кругу городских начальников. Юрий  сказал  -  когда
другие после работы отдыхают, он пишет книгу. И достал  из  портфеля  папку.
То была не прежняя, а иная  рукопись.  Рассказывалось  опять  же  о  военных
событиях в Оренбуржье - но  происходили  они  весною  не  восемнадцатого,  а
девятнадцатого года. Уже  без  комиссара  Житора.  Оренбургских  большевиков
возглавляли другие, вошедшие в историю края фигуры.
      Галина Платоновна смотрела на портфель с  взволнованной  гордостью  за
любимого  человека:  в  те  годы  портфель  указывал  на  особое   положение
владельца, которое народ связывал не только с образованием, но и с  властью.
А то, что  Юрий  еще  и  пишет  книгу,  погрузило  женщину  в  благоговейную
робость. Он, стоя, стал читать, а она, сидевшая  на  кушетке,  почувствовала
себя так, будто  ей  протянули  предназначенный  другому  подарок  и  ошибка
сейчас обнаружится.
      "Колчаковцы двигались к Волге, - читал Вакер,  -  Оренбург  был  почти
окружен: осталась  одна  отдушина  в  сторону  Самары..."  Фразы  предваряли
эпизод с истопником. Им был высокий, с  седыми  усами  старик,  который  всю
жизнь проездил машинистом на паровозе.
      В каморку к истопнику зашел давний товарищ - моложе  годами,  тоже  из
машинистов. Ныне он командовал бронепоездом, отправлявшимся в бой.
      Командир был озабочен положением, находя его  тяжеловатым.  Старик  же
расправил  на  столе  газету  "Коммунар"   и   неторопливо,   с   трудом   и
тщательностью,  зачитал:  "Рабоче-крестьянская  Россия  встрепенулась.   Она
мобилизует своих лучших сынов. Честные, стойкие, справедливые  люди  борются
не  за  личное  счастье,  а  за  весь  народ.  Солнце  должно  светить  всем
одинаково".
      Истопник поставил на стол горшок со  свежесваренной  картошкой.  Он  и
командир  снимали  кожуру  с  горячих  картофелин,   бережно   посыпали   их
считанными крупинками соли - молчаливо вникая в смысл газетных строк.  Затем
старик проговорил с  горделивой  убежденностью:  "Буржуи  рублями,  а  мы  -
людями!"
      Он проводил товарища на станцию  и  растроганно  осмотрел  бронепоезд,
надежно защищенный листами высококачественной стали. Две трехдюймовых  пушки
и шесть пулеметов установлены на бронеплощадках.  По-комариному  попискивает
пар, с брызгами воды вырываясь из тоненькой  трубки...  Неожиданно  командир
меняется в лице - ему сообщили,  что  машинист  заболел:  тиф.  Кто  поведет
бронепоезд  в  уже  начавшийся  бой  под  Сакмарской?  И   тогда   истопник,
превозмогая  страшную  усталость  от  прожитых  трудовых  лет,   ступил   на
подножку.  Кочегар  подал  ему  руку.  Веселый  парень  выскочил  из   толпы
провожающих, хлопнул себя по коленям.
      "Вот они - оренбургские старики! - крикнул  он.  -  Пусть  Антанта  не
смеется, а плачет, глядя на них!"


x x x


      Вакер говорил хозяйке, до  чего  ему  нравятся  яблоки  ее  сада!  как
сладки малина и крыжовник и как мило ему работается у нее.
      - Разбаловала ты меня, - сказал он однажды с ласковой ленцой,  приятно
позевывая, - только у тебя и пишется  с  настроением...  Тебе  не  помешает,
если я мои работы буду тут оставлять?
      А он уже оставлял здесь кое-что из одежды. Разумеется, не  помешали  и
работы. Галина Платоновна поместила под своей кроватью чемодан: в  нем,  под
стопками чистой бумаги, лежала первая  рукопись,  которой  не  суждено  было
вырасти в роман. На самом дне чемодана хранились тетради хорунжего.
      Юрий,  приезжая,  убеждался,  что  они  на  месте,  потом  в  светелке
собирался  с  мыслями  и  посвящал  себя  сочинению   о   старике,   ведущем
бронепоезд... Между  тем  воздух  становился  по-осеннему  прозрачен,  потом
повалил пухлый, рыхлый снег. Когда Вакер и Галина Платоновна, попарившись  в
баньке, пили чай с вареньем,  как-то  по-особенному  уютно  пахло  вениками,
которые бережливая хозяйка забирала в дом.
      Зимой приезды Юрия стали редкими: ревниво держала газетная  работа.  А
какое выдалось время: будто  везут  в  "черном  вороне"  по  ухабам,  и  чем
далее - тем разухабистее трясет. В марте после  процесса  по  Антисоветскому
правотроцкистскому блоку расстреляли Бухарина, Рыкова и ряд других  именитых
людей. С грозной неизменностью звучали призывы  к  бдительности.  Оказалось,
что великого пролетарского писателя Горького, его сына  Максима,  партийного
деятеля Куйбышева, председателя ОГПУ Менжинского отравили подлые враги.
      В сердце Юрия впивался холодок потрясенности: вождь, пропалывая  поле,
выказывал  себя  художником   с   живым   воображением,   которое   засевало
необозримые края  уверенностью  в  непреложной  правде...  Размышлять  о  ее
сотворении было щекочуще-интересно и страшновато. Юрий заключал,  что  живет
в эпоху  тайного  черного  романтизма  -  когда  так  важна  зримая  светлая
романтика.
      Пришел срок, и его приверженность  к  ней  оценили:  столичный  журнал
напечатал повесть Вакера "Вечная  молодость  пламени".  Запоминалась  фигура
старого машиниста в паровозной будке бронепоезда. Полированную сталь  рычага
сжимала рука - не  по-стариковски  сильная;  обкуренные,  цвета  охры  ногти
казались твердыми, как металл.


76


      Тот, кто столь оригинально помог  в  создании  образа,  однажды  вновь
овладел мыслями Юрия. В Оренбургской области  осваивалось  недавно  открытое
месторождение нефти, и газета направила Вакера к нефтяникам написать  очерк.
Путь лежал через Оренбург, где журналист побывал  на  приеме  у  руководящих
лиц.  После  семи  вечера  он  оказался  свободен  -  утром  ему  предстояло
отправиться на север края.
      Было преддверие зимы, которую отметит в истории "финская  война"...  В
Оренбуржье бураны разгулялись с начала ноября. Вот  и  теперь,  когда  Вакер
шел по скупо освещенной улице, снег падал полого и так  густо,  что  того  и
гляди заблудишься.
      Как только он узнал о  предстоящей  командировке,  сознание  принялось
рисовать встречу с хорунжим. Юрий себя урезонивал: встреча совершенно  ни  к
чему! Но любопытство подзуживало неукротимо:  как  будет  держаться  старец?
Неужели ничем не проявит интереса к тому, почему Вакер его не выдал?..  А  о
расстреле  Марата  упомянет  или  нет?  Если   да,   то   с   каким   видом?
Позлорадствует? Угостит какой-нибудь мудростью?
      "Все это, - говорил  себе  Юрий,  -  не  стоит  риска!  Вдруг  старика
разоблачат? Он вспомнит наведавшегося журналиста,  которому  давно  известна
его тайна..." - "Да  кому  дело  до  этого  дряхлого,  немощного  деда?  кто
принимает его всерьез?" - сопротивлялась страстишка, которая, возникнув  при
однажды защекотавшем вопросе, сама собою  не  затихала.  "Его,  может,  и  в
живых нет", - убеждал себя Вакер с тем, чтобы отменить  визит.  "Так  вот  и
проверишь!" - отзывалась страстишка.
      Не без блужданий вышел он, наконец, к помнившемуся арочному  ходу.  Во
дворе, темном, глухом, тропку к флигелю занесло  снегом.  Вакер,  взойдя  по
ступенькам в коридор, холодный, освещаемый лампочкой, свисающей  с  потолка,
остановился перед дверью,  что  закрылась  за  ним  более  трех  лет  назад.
Отгоняя от себя некоторую нерешительность, он без  надобности  посмотрел  на
часы и осторожно постучал. За дверью спросили: "Кто там?"
      - Я  -  знакомый  Терентия  Пахомовича!  -  произнес  он  раздельно  и
внушительно.
      Минула  минута-вторая,  дверь  приоткрылась  -  на   Вакера   смотрела
старушка-хозяйка, которую он и помнил такой: коренастой, с  цепкой  живостью
взгляда. Вдруг он заметил, что платок на ней темный - и догадался...
      - Не стало его... еще в прошлом году летом не стало.
      Юрий, с соболезнующе-печальным выражением, вздохнул.  Ему  показалось,
старушка раздумывает, и он не уходил, выжидательно помалкивая.
      - А какое у вас к нему было дело? - спросила она.
      - Я здесь проездом - и хотел проведать.
      Хозяйка приоткрыла дверь пошире, быстро глянула, нет  ли  кого  позади
пришельца, и сняла цепочку.
      - Заходите, коли о нем помнили...
      В комнате было,  как  прежде,  чистенько.  У  выбеленной  стены  стоял
знакомый топчан, застеленный с той праздничностью, которая говорила, что  на
нем  не  спят.  На  подушке,  пышной,  в  кипенно-белой  наволочке,   лежало
маленькое вышитое полотенце.
      Гость присел к столу,  за  которым  в  свой  последний  приход  пил  с
хозяином  чай.  Сейчас  самовар  отсутствовал,  стояла   лишь   хлебница   с
четвертинкой буханки. Вакера  донимала  загадка:  старушка  узнала  его?  Он
чувствовал, что  да  -  однако  она  ничем  этого  не  показывала.  "Та  еще
штучка!  -  он  ненавязчиво  наблюдал  за  нею.  -  Интересно  -  старик  ей
рассказал, что передо мной открылся?"
      Она достала из  кухонного  шкафа  графинчик,  рюмку,  отрезала  ломтик
хлеба, поставила солонку.
      - Помяните мужа моего, добрый был человек... - и отвернулась,  скрывая
слезы.
      - Простите, что пришел, вас расстроил,  -  проговорил  Вакер,  выражая
голосом и видом огорчение и сострадание.
      Она вытерла глаза платком.
      - И себе налейте, что же так-то... - сказал он со скорбной теплотой  и
посолил кусочек хлеба.
      Хозяйка выпила свою рюмку стоя.
      - Болел Терентий Пахомович? - вежливо поинтересовался гость.
      - В его года-то какое уж здоровье? Но чтобы очень  болеть  -  нет.  На
Троицу Бог послал такое жаркое воскресенье - истинное пекло, как в  печи!  А
в понедельник, в Духов-то день, заветрило... Он вот  тут  за  столом  сидел,
собрались мы гороховую кашу есть. А стекло в окне так  и  звенит  от  ветра.
Тут ложка об пол звяк. Уронил он ложку-то. "Ох, - говорит, -  не  дойти  мне
до топчанчика..." Голова на грудь  опустилась  -  и  замычал,  замычал...  -
хозяйка, плача, закрыла лицо платком. - Тут через два дома  фельдшер  живет,
старичок. Я к нему. Пришел он - поглядел его, потрогал... говорит:  "Мне  бы
такую смерть. Он и не почувствовал".
      Мокеевна перекрестилась, слезы текли по лицу.
      - Я говорю: он, бедный, стонал-мычал... А фельдшер: да  нет,  его  уже
не было. Это не стон, это воздух выходил...
      Юрий степенно-горестно кивнул головой:
      - Человек прожил долгую жизнь... и умер - не мучился.
      Затем он спросил:
      - Видимо, до последнего ходил на кладбище... э-ээ... дежурить?
      - Все  время  ходил!  -  сказала  с  тихой  гордостью  Мокеевна.  -  В
последний раз - на Троицу, на самом накануне, ходил.  -  Словно  отвлекшись,
она повела взглядом по полу и проговорила: - А туда к ним, в столовую -  вы,
чай, знаете, где это, - последние года не ходил.
      У Вакера вырвалось:
      - Потому что начальника сменили?
      Она взглянула на него:
      - Еще раньше не стал.
      "После того, как все мне рассказал!" - откликнулся мысленно  Юрий.  Он
окончательно уверился: хозяйка отлично его помнит. И знает о беседе  старика
с ним.
      Теперь следовало встать и распрощаться, однако страстишка  неугомонной
любознательности подбила его заглянуть дальше, чем позволяла осторожность.
      - Две рюмки и тогда стояли... - сказал  он  с  задумчивой  грустью,  -
когда я к вам... к вашему мужу пришел...
      - Не велел себе ставить, - с простотой отозвалась старушка.
      - Так вы не забыли меня? - уже в открытую спросил Вакер.
      Она произнесла тоном заученного извинения:
      - Вы уж не обижайтесь, коли с кем путаю...
      "Под стать деду бабушка! И на пальце петельку не затянешь!"  -  оценил
Юрий.
      Поблагодарив за "уделенное время", он произнес  слова  утешения  и  по
дороге в гостиницу перебрал в уме весь разговор... Итак старые наверняка  не
один раз  толковали  о  московском  писателе  -  знакомом  начальника  НКВД.
Любопытно: муж сказал ей, что решил  открыться?..  После  того  как  встреча
состоялась - сказал, это вне сомнений. "Она меня в дом впустила,  предложила
помянуть мужа из признательности, что я его не выдал", - заключил Вакер.  Он
отметил, что она не могла и не поделиться с ним гордостью за  покойного:  на
кладбище к убиенным ходил до последнего - а в столовую  ("вы,  чай,  знаете,
где это") не ходил!
      Юрий изумлялся:  "Незаметнее  незаметного  люди  -  а,  однако  же,  с
вызовом... И к КОМУ,  к  ЧЕМУ  -  с  вызовом?!"  Вспомнилось,  как