т, мужчина горбился,  вздергивал  плечи  и  походил  на  страдающего  с
похмелья, который только что встал, чтобы сходить по нужде.
      - Эх, Семен Кириллович! - предрика распустился в  нудящей,  близкой  к
истерике обиде.  -  Все  наши  совместные  дела  вы  посылаете...  не  скажу
нехорошего слова... а я, вас уважая, до моего нагана не докоснулся...
      - Вы оба, -  прервал  инженер,  -  должны  вынести  труп  вон!  Тогда,
возможно, я вас отпущу.
      - Н-ну-уу!.. - предрика в мгновенном порыве потянулся к двери.
      Его спутник метнул на Лабинцова красными суженными  глазами  и  так  и
облил цепкой трусливой хищностью.
      Семен Кириллович указал им идти впереди него, и они,  почти  вбежав  в
столовую,  схватили  мертвеца  за  ноги,  потянули  в  коридор.   Подошедшая
Мокеевна осерчала:
      - Это что же волоком? А нести сил нет? Мужики!
      Инженер молчал, и они не остановились. Сторожа  помогли  поднять  труп
на телегу. Двое обернулись к Лабинцову, который уже не  держал  пистолета  в
руке, взгляды молниеносно вздрогнули ненавистью.
      - Уходите! - приказал он.
      Кучер повернулся всем телом на козлах,  чтобы  удобнее  было  глядеть,
как они уносятся по улице,  а  оба  сторожа,  захваченные  моментом,  дружно
подбоченились.


54


      Поселок изнемогал в сосуще-пугливом  ожидании;  кое-где  жители  из-за
заборов,  словно  украдкой,  поглядывали  на  телегу,   увозившую   труп   в
мертвецкую. Откуда ни возьмись возникла бесцеремонная  стайка  мальчишек  и,
увеличиваясь, сопровождала  запряжку.  Потом  опять  стало  неприятно  тихо;
хозяева не выпустили кур копаться, как  обычно,  в  полных  мусора  дорожных
колеях.
      Солнце едва показывалось из-за облачков, но было душновато;  недвижный
воздух передал отдаленное мерное трепетание, которое перешло в дрожь  земли,
и вскоре перед окнами Лабинцовых замелькали всадники  в  фуражках  с  синими
околышами. Мужчины вышли на крыльцо, приблизились  к  калитке.  От  рысивших
мимо  лошадей  наносило  запах  пота  и  кожаной  сбруи,  дребезжали  лафеты
свежевыкрашенных  зеленой  краской  трехдюймовых  пушек,  лязгали   зарядные
ящики.
      Двое стояли как бы в задумчивом оцепенении. Их  спас  приход  казаков,
однако белых наверняка должна была заинтересовать роль инженера  в  недавнем
прошлом Баймака. Прокла Петровича же  могла  ожидать  встреча  с  офицерами,
знакомыми по станице Кардаиловской.  Но  теперь,  когда  умирала  его  жена,
мысль об опасности не переходила в заботу о спасении. Состояние,  в  котором
он не пытался разобраться, было глубоким, напряженным чувством, что за  него
уже все решено, что судьба предопределила ему нечто и  не  надо  рваться  из
покорной подавленности.
      Они ушли в дом, и Прокл Петрович, доверчиво  свесив  голову  с  угрюмо
запавшими  щеками,  выслушал  Мокеевну,  которая  предлагала   съездить   за
священником-старообрядцем.  Лабинцов  торопливо  дал  ей   денег   подрядить
дрожки, после чего она обратилась к нему не без требовательности:
      - Надо б позвать плотника,  чтобы  в  столовой  поднял  полы...  крови
натекло под низ - нельзя будет так!
      Хозяин, словно спохватившись, с готовностью согласился. Все  это  было
третьестепенным  в  сравнении  с  его  тревогой.  Четверть  часа  спустя  он
предстал перед  женой  и  тестем  траурно-строгим  в  темном  костюме,  даже
несколько чопорным:
      - Я должен встретить новую власть, где мне положено по  долгу...  если
за мной придут, я - в Совете... - не выдержав тона, Семен Кириллович  как-то
рассеянно сник, потом встряхнулся, поцеловал Анну в  губы  и,  надев  шляпу,
ушел.
      Когда спустя  время  скрипнула  калитка  и  постучали  в  дверь,  Анна
вбежала  в  комнату,  где  Прокл  Петрович  сидел  у  постели  умирающей,  и
устремила на него плачущий взгляд, комкая в руке носовой  платок.  Он  молча
поднялся. На крыльце оказались старик-плотник и  паренек  лет  четырнадцати:
видимо, внук.
      Показав им, что нужно, Байбарин постелил себе на  полу  подле  кровати
жены и без сил лег. То, что Варвара Тихоновна еще жива, обнаруживали  только
трудные, гнетуще редкие вздохи.
      Прокл Петрович держал окно распахнутым настежь,  не  воспринимая  шума
от войска, что переполняло поселок. По улице  катили  пулеметные  линейки  и
двуколки с  патронами,  спешаще  топотали  пешие  по  сухой  твердой  земле,
проезжали верховые... Байбарин спал и не слышал,  как  инженера  доставил  к
дому легкий рессорный, на резиновом ходу шарабан. Анна, на  кухне  кормившая
девочек, встрепенулась от приветливо-уверенного голоса мужа в прихожей:
      - Прошу, господа-а!
      С Семеном Кирилловичем  были  два  спутника.  Один  -  очень  молодой,
похожий на  переодетого  гимназиста-переростка  казачий  офицер  с  долевыми
белыми полосками подхорунжего на погонах. Второй, в  серой  военного  покроя
куртке, не особенно крепкий на вид, не имеющий в облике ничего  угрожающего,
явно желал производить обратное впечатление. Расправляя плечи,  поводя  ими,
он держал руки в карманах брюк и будто разминал там комки теста.
      - Анна!  -   громко   воскликнул,   передавая   жене   обрадованность,
Лабинцов. - При войсках - Викентий Георгиевич Булкин!  Вот  эти  господа  от
него... он направил их посмотреть, что тут у нас произошло.
      Анна знала от  мужа  о  Булкине  как  об  отчаянно  боровшемся  против
царизма  эсере,  с  которым  Семен  Кириллович  встречался  за  границей  и,
конспиративно, в России, оказывая  ему  некие  значительные,  революционного
характера услуги. Оказалось, что теперь Булкин  -  представитель  самарского
Комуча при белых силах Оренбуржья.
      Человек в серой  куртке  был  эсером-боевиком  из  окружения  Викентия
Георгиевича. Кланяясь хозяйке, гость лишь  на  мгновение  вынул  из  кармана
сжатую в кулак руку и затем взглянул по сторонам так зорко и  жестко,  точно
обитателям дома сейчас тут угрожала опасность и он желал ее устранить.
      Семен Кириллович  пригласил  спутников  к  двери  в  столовую,  указал
кивком внутрь:
      - Вот здесь все и решалось, как я рассказывал...
      В комнате доски пола  были  отодраны,  плотник  с  помощником  усердно
продолжали работу, и эсер, широко расставивший  ноги,  напугал  их.  Паренек
смотрел на него не моргая, так, будто  вот-вот  жалобно  закричит  что-то  в
свое оправдание,  а  старик,  бросив  гвоздодер,  виновато  вытер  ладони  о
рабочие пестрядинные штаны.
      - Требовали  золото...  -  начал  Лабинцов  о  красных   и   замолчал,
омраченный воспоминанием.
      - Да! - удовлетворенно произнес человек в куртке, по-прежнему  ворочая
руками в карманах. - Эта партия нашла  свое  призвание  в  грабеже!  А  ведь
были,  были  в  ней  действительные  революционеры...  Тем  безобразнее,   -
закончил он с подчеркнутой гадливостью, - такая дикая утрата идеалов!
      Инженер предложил  гостям  выпить  вина,  и  молодой  офицер,  который
старался добросовестно выказывать озабоченность,  нашел  момент  подходящим,
чтобы обратиться к Анне:
      - Если в чем-то нужда - пожалуйста... я передам командиру.
      Она поблагодарила без улыбки, отвернулась, а Семен  Кириллович,  уводя
гостей в кабинет и думая об умирающей Варваре Тихоновне, сказал:
      - Я воспользуюсь вашей любезностью...


55


      Вечером, когда Прокл Петрович  после  тяжелого  сна  мучился  головной
болью, Мокеевна привезла священника. Черноволосый, отчего  изможденное  лицо
казалось особенно бледным, он выглядел закоренелым постником: в  ввалившихся
от худобы глазах сквозила как бы некая многоопытная убежденность, что  всему
следует  быть  горше  и  горше.  Он  опустил  руку  на  плечо  недвижной   в
беспамятстве Варвары Тихоновны и, после глухой исповеди, дал отпущение.
      Ночью она перестала дышать; время смешалось в хлопотливой  тягостности
похорон. С поминок Байбарин, извинившись, скоро  ушел  и  в  пустой  комнате
стал ходить взад-вперед неверными  длинными  шагами.  Горе  ело  его,  жизнь
представлялась зияюще-беспризорной; бичуя себя  и  не  задумываясь,  сколько
искренности или неискренности  в  его  мыслях,  он  жадно  повторял  вопрос:
почему длань судьбы не развеет его никому не нужное существование?
      Ближе к ночи его позвали: приехал сам Булкин. Лабинцов расположился  с
ним и его людьми у себя в кабинете - войдя, хорунжий увидел  здесь  также  и
доктора.  Тот  встал   и   сочувственно   пожал   Проклу   Петровичу   руку.
Представитель Комуча, с видом  занятости  и  беглого  любопытства,  поднялся
из-за стола и произнес с учтивой грустью:
      - Рад познакомиться с  вами,  хотя,  увы,  и  при  столь  несчастливых
обстоятельствах...
      На его нервном  правильных  черт  лице  примечательной  была  узенькая
переносица, которую, казалось, долго сдавливало пенсне.  Но  ни  пенсне,  ни
очков Булкин не носил; его взгляд незаметно и разом охватывал вас  с  головы
до ног. В свое время этот  человек  успешно  провел  четыре  теракта.  Семен
Кириллович несколько раз снабдил  его  деталями  для,  как  тогда  говорили,
"боевых снарядов",  а  однажды  скрыл  на  заводе,  устроив  их  конторскими
служащими,   сподвижников   Булкина   -   террористов,   которых    усиленно
разыскивали. При этом инженер сохранял  о  себе  мнение  как  об  убежденном
противнике  террора.  Семен  Кириллович  помогал  борьбе   за   справедливое
мироустроение - то есть, как он себе объяснял, участвовал в  движении  столь
грандиозно-многозначном,  что  оно  было  бы  немыслимо  без  заблуждений  и
ошибочных метаний.
      Перед приходом хорунжего  Булкин  высказывал  наболевшее,  чего  он  в
последнее время не мог удерживать: теперь,  заявлял  он,  когда  "большевики
покатились", с каждым часом становятся опаснее "те, вместе с кем мы воюем  и
посему  очутились  в  рискованнейшей  близости  -  подобно  тому,  как   при
наводнении на одном острове оказываются волки, рыси и олени".
      Под  хищниками  подразумевались  "монархиствующие  офицеры"   и   "все
осознанные и неосознанные российские бонапартисты - у кого текут  слюнки  от
диктаторских вожделений".
      Прокл Петрович занял  место  за  столом,  и  высокопоставленный  гость
продолжил:
      - Они подставят нам ногу, вонзят в бок кинжал - и примутся  воздвигать
тюрьму деспотизма  пострашнее  прежней!  Наши  наполеончики  и  доморощенные
бисмарки  припрягут  православие,  идею  имперского   величия,   а   молодая
демократия опять будет загнана в подполье...
      - Вы  говорите  о   каком-то   новом   деспотизме,   -   тихонько,   с
приятно-вежливой  миной  вставил   доктор,   -   а   господствует   покамест
московско-петроградское комиссародержавие: ничего ужаснее и вообразить  было
нельзя.
      - То, что вы изволили  заметить,  -  с  покровительственной  мягкостью
сказал Булкин, - именно и отвлекает внимание от возни реакции,  помогает  ей
организоваться... Господству  же  большевицких  комиссаров,  -  произнес  он
назидательно-раздраженно, - срок отпущен короткий!  Их  планы  чужды  корням
русской жизни, чей исток - неиссякаемое свободолюбие!
      Вандалы марксизма - употребил выражение гость  -  эксплуатируют  самое
темное в инстинктах толпы, превозносят насилие и по-настоящему верят  только
в    него.    Но    это    противно     культурному     товаропроизводителю,
крестьянину-собственнику,   сознательному   горожанину.   Приманка    "Грабь
награбленное!" скоро перестанет  привлекать,  народу  откроется  обман  -  в
котором чересчур, явно чересчур низменного и примитивного...
      Байбарин мог бы заговорить об обмане, что все еще не открылся  народу,
а те, кому бы и просветить обманутых, к этим трудам нимало не  тяготеют.  Но
Прокл  Петрович  лишь  замкнуто  посматривал  поверх  головы  гостя,   болея
немощно-горьким молчанием.
      Викентий Георгиевич продолжил о том, что  видеть  в  комиссародержавии
не "выверт",  а  нечто  долговременное  -  значит  быть,  с  одной  стороны,
пессимистом, а с другой - страусом, который прячет голову в песок,  дабы  не
замечать гораздо более  гибельной  опасности...  За  столом  слушали  и  ели
принятые  на  поминках  блины  с  медом,  пока  доктор,  пригубив  из  рюмки
густо-красного кагора, опять не возразил:
      - Многим, разумеется, противно и больно, что над ними вытворяют  -  ну
да ведь терпели и потерпим... - он вдруг приосанился и проговорил  глуховато
от взволнованности: - Тирания красных не рухнет, если не станут  постоянными
решительные и отважные поступки, - при этих словах доктор повел  глазами  на
Прокла Петровича.
      Булкин, тоже смотря на него, медленно приподнял брови:
      - Вы показали быстроту мысли и  безупречное  умение  ее  исполнить,  -
заявил он непритворно уважительно.
      Семен Кириллович тут же с  живостью  обратился  к  доктору,  приглашая
поддержать:
      - Вы видели штуцер после дела - от него порохом пахло!  Так  вот...  -
Лабинцов повернулся к Булкину и к тем, кто  был  с  ним,  и  стал  с  новыми
подробностями описывать,  как  тесть,  действуя  двумя  ружьями,  первым  же
выстрелом свалил главаря, обратил команду наглецов в паническое  бегство,  а
главных обезоружил и "взял на месте!"
      Булкин,  которого  инженер  ознакомил  с  острым  сюжетом  сразу   при
встрече, терпеливо помолчал несколько минут и произнес недовольно:
      - То, что большевики обречены,  не  означает  прекраснодушного  к  ним
отношения. Я уже заметил вам... вы не должны были отпускать этих двоих.
      Семен Кириллович покраснел и вдруг обрадованно покосился на  Мокеевну,
подававшую смену блюд.
      - Покорно  прошу  прощения,  что  я  за  столом  о  таких  вещах...  -
попытался  ответить  он   гостю   с   ветреной   иронией,   но   вышло   это
ненатурально, - вот  тут  подтвердят,  во  что  был  превращен  погреб...  -
Лабинцов с надеждой глядел на Мокеевну.
      Та, в негодовании на узников, прямодушно осведомила:
      - Отхожее место сделали! А там припасы, вино разных сортов.
      - Вина много выпили? - спросил доктор хозяина.
      - Им - и думать о вине? Вы только представьте их положение... -  начал
тот отвлеченно, но Мокеевна упростила:
      - От рябиновой штоф пустой до капли остался. И четыре окорока  изъели,
ровно крысы. Нет чтобы за один приняться и есть.
      Семен Кириллович не одобрил осуждения.
      - Мы не дали им хлеба и даже воды, - сокрушенно поведал он  гостям,  -
дом в осаде - нам было не до того...
      - Перестаньте  благодушествовать!  -  распекающе  произнес  Булкин.  -
Можно было потерпеть до нашего прибытия - мы получили бы от них сведения.
      Лабинцов задирчиво оттолкнул тарелку с киселем:
      - Ну, знаете ли! - к удивлению присутствующих и, более всех, тестя  он
сделался неузнаваемо дерзким. - Тогда судите меня  военно-полевым  судом!  -
бросил инженер в лицо представителю Комуча.
      Люди   Булкина   оскорбленно-тяжело    посуровели,    все    зазвенело
нервно-магнетическим звоном, предшествующим молнии, но  Викентий  Георгиевич
заговорил без гнева, с тем достоинством, которое так идет сознанию  огромной
власти:
      - Не забудемте, по какому поводу мы собрались... - он выдержал  полную
укора паузу, а затем, извинившись перед Проклом  Петровичем  за  "неуместные
выяснения", зачерпнул ложкой поминальную кутью.
      Впечатление было сильное. Лабинцов пристыженно потух и тоже стал  есть
кутью. Доктор, словно только теперь заметив, отличил  одну  из  стоявших  на
столе бутылок:
      - Джанхотский лафит! У вас что же - запасец?
      - Последняя, - с виной в голосе сообщил хозяин.
      - А я  дюжину  сберег!  -  воскликнул  доктор  довольно  и  без  нужды
громко. - Господа, выкроите время - прошу ко мне!


56


      Утром, когда хорунжий шел на кладбище, небо уже  было  пекуче  жарким.
За поселком  взгляд  привлекло  картофельное  поле;  бледно-зеленая  цветень
картофеля  не  скрадывала  правильно  нарезанных  рядов,  и  сейчас,   когда
местностью владела война, живописно-аккуратный  пейзаж  казался  странным  и
трогательным.  Несколько  женщин  пололи,  коротко  взмахивая   тяпками,   и
Байбарина так и потянуло свернуть с дороги, погрузить руки  в  очищенную  от
сорняков рассыпчатую сухую землю...
     Земля могильного холмика была  глянцевито-сырой,  но  споро  подсыхала,
попахивая тягуче, жирновато-плотски. Прокл Петрович бросил на  траву  пиджак
и прилег в грызущем переживании из-за посещавшей не столь давно думки:  если
бы не жена - отправился бы в даль и глушь, в намоленное место...  Он  словно
выпросил освобождение - и теперь кожей, колкой пустотой в  груди  чувствовал
стыдящее присутствие умершей. Он потянулся к ней с уверениями, что  мысленно
стремился в скит к их сыну - в исступлении ужаса: скит разорен  красными,  а
Владимир застрелен...
      Все  его  существо  съежилось   и   помертвело   от   скалящего   зубы
представления, он взмолился, чтобы этого не было, - волнение  бросило  кровь
к глазам, их пронзила мгновенная боль.
      Свет бил с бледно-голубого  неба,  воздух  знойно  перекипал,  контуры
реденькой кладбищенской изгороди дрожали и волновались в  струистом  мареве.
"Стрелки  жизни,  передвиньтесь!  воцарись  -  вместо  войны  со   всем   ее
отвратительным   -   мирный   предполуденный   час,   ликующе-солнечный    и
изобильный!.." - мольба требовала обаяния священно-трепетной  серьезности  -
и Прокл Петрович силился вызвать в себе это состояние, думая о  том,  какими
духовными подвигами созидаются  островки  исключительной  близости  к  Богу,
слывущие намоленными местами. Виделся синий сумрак келий, пропахших  ладаном
и свечной гарью, представлялись страстотерпцы в  лохмотьях,  истлевающих  на
костлявых иссохших телах. Эти люди вымолили  дар:  после  конца  их  земного
пути - там,  где  будут  покоиться  их  останки,  -  сохранится  присутствие
невидимого  света,  останется  энергия  Божьего  благоволения.  Придя  сюда,
обретешь утешение, просветление, обретешь... Прокл Петрович не  мог  назвать
точнее, какое благо он связывал с намоленным местом. "Это то, что  будет  не
менее прекрасно, чем красота, чем любовь, - произносил он  мысленно,  внушая
себе благоговение перед тем, что недоступно словам, - это значит -  чудесным
образом перемениться... - и тут  словно  кто-то  внутри  закончил  фразу:  -
перемениться и стать средством Бога".
      Прокла Петровича очаровали два  последних  слова.  Не  ради  ли  этого
блага и дано ему жить? Не о том ли говорило ему напряженное чувство, что  он
ведом судьбою к чему-то заветному и единственному?
      Все его устремления, решения, труды,  смертельно-рискованные  поступки
оказывались теперь целостным усилием - сделаться средством Бога.  Непростая,
пестрая и как будто бы раздробленная жизнь Прокла  Петровича  связывалась  в
неровный, но верный путь к намоленному месту.
      Погружаясь в это осознание и осваиваясь в нем,  Байбарин  обратился  к
Небу: "Сердечный Свет! блаженный Свет небес, очищающий нечистое,  исцеляющий
поверженных! Всели  в  меня  упованье  твердое,  что  умягчится  жестокое  и
обновится лик земли - к вознаграждению невинно  убиенных,  ибо  у  Тебя  нет
мертвых, но все - живые".
      То будоражащее, что он испытывал, останется  в  памяти  сопряженным  с
простором луга за кладбищем и с плавными очертаниями большой  горы,  которая
поднималась перед  глазами  далеко  ли  или  совсем  близко.  Меж  могильных
холмиков обильно росла полевица с верхушками, полными выспевающих  семян,  а
на лугу преобладала клеверная отава, и все богатое разнотравье  переливалось
в солнечных бликах молодым зеленым сиянием.  В  нем  и  над  ним  дышала  та
вольно-кочевая,  разметная  пылкость,  которая   делает   столь   прелестным
южноуральское лето.
      Закраину луга отсекал проселок,  выгибаясь  и  пропадая  за  горой.  С
противоположной стороны, от Баймака, наплыл гулкий дробно-осадистый ропот  -
хорунжий обернулся. На дорогу вынеслась ходкой