акич.
      Генерал-майор Бакич командовал 4-м армейским корпусом  белых,  который
должен был прорвать оборону Оренбурга с севера.
      - Это мне доставили буквально недавно... -  вскочив,  Дудоладов  вынул
из  платяного  шкафа  плетеный  чемоданчик,  положил  на  пол  и  присел  на
корточки. - Дополнительно получил... -  приподняв  крышку,  выхватил  из-под
нее пачку купюр не глядя, как если бы чемоданчик весь был набит деньгами.  -
Сейчас  я  выделю  вам  средства,  -  обратился  заботливо  и  раскованно  к
хорунжему, но тот заявил, что начинать с получения денег не желает.
      Хозяин согласился - с увещевающей оговоркой:
      - Знайте, что для вас  предусмотрена  сумма!  -  Заглянув  под  крышку
чемоданчика, извлек маленький плотный бумажный четырехугольник  и  развернул
перед  собой  довольно  большое  письмо:   -   Вот   последние...   полагаю,
предупреждать излишне - секретные!  -  уведомления  из  штаба  командования.
Читаю: "Приказом за номером 016 поставлена задача 4-му  армейскому  корпусу:
к 26 апреля ликвидировать группы противника,  действующие  в  районе  города
Оренбурга, и по овладении городом продолжать наступление  на  Нижне-Озерную.
В Оренбурге выделить в резерв один полк 2-й стрелковой дивизии..."
     Дудоладов, приглашая проникнуться впечатлением от услышанного,  перевел
взгляд с одного гостя на другого.
      - Для быстрого приведения города в порядок, -  стал  читать  далее,  -
комендантом Оренбурга назначается поручик Васильчиков...
      Лукахин, чья житейская  основательность  вязала  воинственное  рвение,
проговорил с заминкой:
      - Спешат... Поболе бы подумали, как город взять.
      Дудоладов, держа указательный палец на письме, сказал со  спокойствием
человека, скрывающего закономерное нетерпение:
      - Все, что они могли обдумать, они обдумали.  Остальное  возложено  на
нас! Приказы, которые кажутся скороспешными, - это знак уверенности, что  мы
сделаем наше решающее дело. - Он  убрал  письмо  в  чемоданчик  и  шагнул  к
столу. -  Судьба  оставляет  нам  пять-шесть  дней  до  удара...  Обезвредив
верхушку, мы посеем панику у красных и облегчим нашим рывок к Волге.
      - Верхушку-то - это правильно, -  тут  же  оживился  Лукахин,  -  надо
дочиста перепластать!
      Пора было прощаться:  в  темноте  мог  задержать  патруль  и  заняться
выяснением - куда, откуда идете? зачем ходили?..  На  улице  Лукахин  сказал
Пахомычу:
      - С какими командирами он в договоре! То-то хват!
      Хорунжий размышлял  над  тем,  что  нынешняя  война  часто  сходит  за
авантюрное, чтобы не сказать -  жульническое  -  предприятие.  Но  можно  ли
исключать, что кто в разыгравшемся хаосе  к  ней  соответственно  относится,
тот и выигрывает? Сарказм отчаяния приносил странное  удовлетворение...  Нет
ли, пошаливала мысль, некоего закона колебаний в том, что зимой  белые  были
отогнаны на сотни  верст,  а  теперь  они  опять  совсем  рядом?  Почему  бы
маятнику не качнуться дальше?
      Пряча устремление к созвучному, Пахомыч принужденно усмехнулся:
      - Как полагаться-то на его план?
      Никодиму не хотелось рассуждений на эту тему.
      - А я положусь. Все одно не нами решится. Человек предполагает, а  Бог
располагает!
      Как часто, подумал хорунжий, случалось, когда он мог бы сказать то  же
самое.
      - Так пойдете с нами на их гнездо? - спросил Лукахин.
      - А куда я денусь? - вырвалось у Пахомыча. Он удивился,  как  беспечно
сказал это, а потом понял, что иного ему и не оставалось.


66


      К 20 апреля белые взяли Оренбург почти в кольцо.  С  юга,  от  Илецка,
наступал 1-й казачий корпус. 2-й  корпус  приближался  с  востока,  двигаясь
вдоль железной дороги Орск - Оренбург.  В  сорока  километрах  к  северу  от
города   сосредоточился   4-й   армейский   корпус,   которому    предстояло
переправиться  через  реку  Салмыш,  взломать  оборону  красных  и  западнее
Оренбурга перехватить их отступающие части.
      Разлившийся Салмыш мчал свои воды не только по главному  руслу,  но  и
протоками, непроходимыми вброд, постоянные мосты  поблизости  отсутствовали.
Солдаты  сколотили  плоты,  собрали  по  деревням  лодки,  и,  несмотря   на
артиллерийский  огонь  красных,  2-я  стрелковая  дивизия  переправилась  на
западный берег. 21 апреля она заняла станицу Сакмарскую и поселок  Майорский
менее чем в двадцати километрах от Оренбурга.
      В  нем  на  стенах  домов,  на  заборах  и  столбах  появились  спешно
размноженные воззвания: "Будем стоять насмерть!" Для искушенных горожан  это
было признаком того, что красная рать вот-вот пустится в дорогу.  Автомобили
начальников носились по городу, сигналя с каким-то  надрывным  ожесточением,
походка же совслужащих,  которые  передвигались  пешим  порядком,  сделалась
характерно  шмыгающей.  В  этот  дрожащий  от  весеннего   возбуждения   час
организация Дудоладова подразбухла, раскинутые  сети  принесли  даже  больше
той пятерки, на которую он рассчитывал.
      От Лукахина хорунжий знал: в любой момент  может  состояться  сбор  "в
надежном месте", откуда будет нанесен удар по  большевицкому  штабу.  "Я  за
вами заеду. Ждите меня  и  чуть  свет,  и  на  ночь  глядя",  -  предупредил
Никодим.
      Пахомыч сказал  Мокеевне,  что,  верно,  придется  ему  "еще  маленько
повоевать".  Она  молча   поглядела   жалостно-непротивящимся   взглядом   и
вздохнула, как бы говоря: "Эхе-хе..." Когда он, поработав во дворе, вошел  в
комнату, Мокеевна молилась перед иконой и, прежде  чем  обернуться  к  нему,
утерла слезы.
      Он устал тревожиться  о  предстоящем,  повторяя  про  себя:  "Хоть  бы
скорее! скорее..." При этом воцарившееся глубоко внутри чувство кануна  было
недурно. Представлялся беспорядок отхода красных, мысленно  виделись  конные
сотни белых на марше к городу... Действительность, однако, выказывала  норов
и гнула свое.
      В день, когда 2-я дивизия белых пыталась продолжить  наступление,  5-я
стрелковая дивизия, оставаясь позади нее, бездействовала и  даже  не  начала
еще переправу через Салмыш.
      Наступающие войска не получали провианта. Ведя более двух суток  почти
непрерывный бой, солдаты 2-й дивизии питались  лишь  сухарями  из  заплечных
мешков. Оказавшись и без поддержки  и  без  сухарей,  стали  расходиться  по
деревенским избам - похлебать горячего.
      Вмешивались боги и  в  отношения  между  другими  частями  белых.  7-й
Хвалынский полк армейского корпуса имел задачу наступать  совместно  с  42-м
Троицким казачьим полком вдоль железной дороги  Орск  -  Оренбург.  В  будке
стрелочника, где был устроен командный  пункт,  собрался  офицерский  состав
двух полков. О наступлении договаривались почему-то в самых общих чертах,  а
затем неожиданно  командир  7-го  Хвалынского  вместе  со  своими  офицерами
удалился  из  будки.  Казаки  увидели,  что  цепи  хвалынцев  двинулись   на
противника, который встретил их редкими выстрелами. Тогда и  командир  42-го
Троицкого  приказал  своим  пластунам  начать  движение.   Красные   открыли
пулеметный огонь, наступающие залегли. Пришлось  озаботиться  артиллерийской
поддержкой (а если бы с артподготовки и начать?) Пока  пушки  вывозились  на
позиции, к красным подоспели пять рот и  эскадрон,  снятые  с  участка,  где
приморилось наступление 2-й дивизии.
      Были уже сумерки, когда завязался бой. Ночью эскадрон  красных  проник
в тыл к хвалынцам и казакам, оба полка попали в клещи. Белых прижали к  реке
Сакмаре, и тут мобилизованные Колчаком крестьяне Кустанайского уезда - а  их
оказалось немало в 7-м Хвалынском полку -  стали  перебегать  к  противнику.
Добровольческое ядро полка сохраняло твердость,  одна  из  рот  с  отчаянным
"ура!" бросилась в контратаку - и встретила весьма плотный огонь: не  только
неприятеля, но и перебежчиков.  Разбитым  белым  оставалось  лишь  спасаться
вплавь.
      Командование красных тут же перебросило силы  по  железной  дороге  на
участок 2-й дивизии. Натиск на нее был подкреплен огнем с  бронепоезда.  5-я
дивизия не помогла ей  и  теперь  -  она  еще  только  переправлялась  через
Салмыш. В последующие несколько суток, нанося удары по  разрозненным  частям
дивизий, красные оттеснили  их  обе  за  реку.  Ставка  белых  обеспокоилась
"топтанием на месте", требуя скорейшего взятия Оренбурга,  и  генерал  Бакич
приказал  вновь  начать  решительное  наступление  -   произведя   переправу
вторично. Проводили ее не на широком фронте, а на узком участке всего  двумя
паромами, артиллерия не прикрывала ее огнем: удобные позиции  были  найдены,
когда бой уже шел. А красные собрали тут силы в ощутимый кулак,  сняв  части
с южной и восточной полос обороны, где в это время казачьи  корпуса  умерили
активность, чтобы, как сообщали их командиры наверх, заняться разведкой.
      Не давая солдатам Бакича закрепиться на берегу,  красные  поливали  их
огнем с  возвышенности,  нажимали  не  только  с  запада,  но  и  с  севера,
продвигаясь вдоль реки. Бой длился почти целый день.  Бакичу  доносили,  что
"многие мобилизованные перешли на сторону противника, расстреливая своих.  К
ночи части 2-й и 5-й дивизий были опрокинуты в реку  Салмыш.  Незначительное
количество  стрелков  успело  переправиться  на  пароме,  другие  сбрасывали
обмундирование и плыли. К утру остатки шести полков,  выбравшиеся  на  левый
берег, оказались почти без оружия и одежды".
      Артиллерия была потеряна, погибло три четверти офицерского состава,  к
красным попала вся документация штаба 2-й дивизии. Уцелевшие солдаты  отошли
на тридцать километров к северо-востоку от места  разгрома.  Корпус  Бакича,
который неделю назад был смертельной угрозой для Оренбурга, таковую  уже  не
представлял.


67


      Яркость  рассвета,   какой   предварялся   ясный   теплый   день,   не
соответствовала  настроению  Пахомыча,  шедшего  через  двор  с  тем,  чтобы
заняться уборкой на улице. Он ступил в арочный  ход,  когда  проем  впереди,
заливаемый солнцем, закрыла тень и фигура, что  показалась  сейчас  какой-то
непомерно широкой, двинулась навстречу.
      - На ловца и зверь  бежит!  -  сказал  Лукахин,  подходя  к  хорунжему
вплотную.
      - Неужто на дело? - спросил тот. Узнав от Мокеевны об  удаче  красных,
он понимал, что теперь нападение на штаб обречено.
      - Еду с грузом на склад, - сообщил Никодим. - Езжайте  со  мной  -  по
дороге расскажу...
      Бородатое лицо Лукахина  не  казалось  выразительнее  обычного,  голос
звучал мрачно, но таким он бывал почти всегда.  Пахомыч  с  видом  усердного
дворника, который отправляется по делу, поспешил к подводе, влез на  облучок
вслед за кучером; тот дернул вожжами, лошадь пошла.
      - Дудоладова... этой ночью убили, - Никодим добавил: - Н-но!  н-но!  -
понукая без причины лошадь.
      Помолчав, хорунжий заметил:
      - Сытая кобыла. Что значит - когда возчик фураж возит!
      Лукахин с коротким мычанием выдохнул воздух:
      - И сильны вы характером!
      Поправив на голове выгоревший дозелена картуз, стал рассказывать:
      - Я у него был вечером... от  него  только-только  вышла  полюбовница,
ну, которая в штабе на машинке печатает. Он мне  передал  про  ее  разговор.
Она ему: белым город теперь не взять, пустое ваше дело, нам с тобой  надо  с
деньгами скрыться... А он ей отвечает и этот ответ мне  изобразил.  Свобода,
говорит, - алтарь, а это - и показывает себе на грудь  -  моя  жизнь!  И  я,
мол, глазом не моргну перед жертвой.
      Хорунжий, чувствуя, что от него ждут отклика, сказал:
      - С первого взгляда на такого я бы  не  поверил.  А  с  такими,  между
прочим, как раз и бывает.
      Никодим тряхнул вожжами:
      - Н-н-но! - Душевное движение выплеснулось возгласом: -  А  какой  был
хват!
      Затем рассказ продолжился:
      - Ну, он мне толкует, что она, мол, на него глядела во  все  глаза,  а
под конец кинулась на грудь... Ладно. Стали мы с ним о  деле.  Он  сказал  -
наши днями опять начнут наступать, и мы сделаем налет. Вышел я от него и  не
успел далеко отойти - стрельба. Побежал  я  в  обратку...  Черти  эти  рыщут
перед домом, а внутри перепалка - как из  решета  сыплется...  Вынесли  его,
покойника, и кинули наземь, пока подъедет колымага.
      Хорунжий в мысли о слежке извострил зоркость.
      - У него были списки?
      - Все в голове держал! - уважительно произнес Лукахин.  -  И  баба  не
вызнала у него о других. - Он заметил внимание спутника к улице:  -  Глядеть
и я гляжу... нет, не следят! Да они бы сразу и взяли.
      "Много ли минуло?" - угрюмо сказал  про  себя  хорунжий,  представляя,
как в ЧК исследуют все добытое при обыске.
      Никодим с ненавистью и отвращением сплюнул в сторону:
      - Выдала сатана  блудливая!  Вертихвостки  -  надо  им  -  и  схимника
улестят.
      "Ну тут-то сатане особо изощряться не пришлось", -  подумал  хорунжий,
отдав вместе с тем дань мужеству убитого.
      Подъехали к складу. Пахомыч подождал у ворот, когда  Никодим  вернется
с порожней телегой.  Тот  вез  его  назад  к  дому,  и  хорунжий,  пощупывая
взглядом фигуры прохожих, мыслью упирался в одно: ничто уж  теперь  ему  так
не поможет, как молитва.
      - Вы бы что сказали, если  бы  вас  просить  на  место  Дудоладова?  -
обронил Лукахин.
      "Боже, пронеси мимо чашу сию..." - подумалось Пахомычу.  Он  заговорил
устало, но настойчиво:
      - Людей ваших я не знаю. Что можно теперь путного сделать  -  не  знаю
тоже! Но если и впрямь без меня некому - приму.
      Лукахин повернул к нему лицо -  Пахомыч  увидел  обмяклые  в  красноте
бороздки у глаз, горящих каким-то строгим, твердым умилением.
      - Неотступный вы человек! - сказал  Никодим  вдохновенно.  -  Я  зачем
спросил... чтобы уж ни в какую не сомневаться!
      Пустая подвода глухо погромыхивала по  мостовой,  мокрый  круп  лошади
серо лоснился.
      - Я некоторых знаю и спрошу, - говорил Лукахин, держа  вожжи,  -  если
будут согласны действовать, я за вами приду. А если нет... -  он,  казалось,
забылся, а потом произнес: - Не стоит село без праведника!
      - А если порушилось, то и правду поднять некому, - в тон  ему  вставил
Пахомыч.
      - Ой ли? - будто кому-то третьему насмешливо  бросил  Лукахин.  -  Что
упало, то поднимется... - произнес  с  выражением  таинственного  намека.  -
Человек, который много раз с жизнью простился и  в  любой  миг  ее  за  дело
положит, должен жить. Черти будут тешиться, что все обиженные, какие  не  на
небе, сидят в покорстве, а он будет все знать и оставаться недоступным...
      Хорунжему  представился  то  ли  Никодим,  то  ли  он  сам  в   образе
неистового в терпении ветхопещерника: на сухой с натянувшимися жилами шее  -
цепочка с большим тяжелым крестом, свалянные волосы спускаются  до  середины
груди.
     "Благословением Твоим пройду  невредимо  перед  львом,  сниму  с  плеча
скорпиона, перешагну через змия..."
      - Отсюда вы уже  сами  до  дома  дойдете,  -  сказал  Лукахин  голосом
трезвой деловитости. - А мне теперь особенно надо поспевать в срок  -  чтобы
было доверие.
      Они расстались. Для Пахомыча потянулись часы, когда  он  ждал  прихода
чекистов то с холодной решимостью, то  в  нестерпимо-горячечном  нетерпении,
то  с  душевной  судорогой  восторга.  От  раза  до  раза  хватка   приступа
приотпускала,  тогда  он  слушал  в  себе:  "Всегда  радуйтесь,  непрестанно
молитесь, за все благодарите: ибо  такова  о  вас  воля  Божия".  Не  щадила
бессонница; он открывал фортку и вдыхал ночной  воздух  с  такой  жадностью,
как если бы все дни сидел взаперти.
      В  третью  подобную  ночь  приметил  во  тьме  над  крышами  шевеление
каких-то отсветов, там,  куда  они  не  доставали,  мгла  казалась  особенно
густой, загадочно-караулящей. Постаравшись не  разбудить  Мокеевну,  оделся;
ноги несли из дому. Со двора он увидел суровое зарево в  полнеба.  На  улице
слышался безостановочно-дробный стук  колотушек:  так  оповещали  сторожа  о
пожаре и при царе Николае, и при Екатерине...
      Проехал, тарахтя, грузовик  с  красноармейцами,  следом  пробежало  не
менее роты. Пахомыч пошел к месту  пожара,  то  и  дело  обгоняемый  резвыми
людьми,  чей  вид  намекал  на   предвкушение   поживы.   Зарево   угрожающе
колебалось; снизу взмывал раскаленный свет, смолисто вскипали клубы дыма.
      Пылали огромные хозяйственные строения, кувыркаясь, отлетел в  сторону
багровеющий лист  кровельного  железа.  Пахомыч  увидел,  что  напротив,  на
взгорке, окна советского учреждения словно налились кровью.
      Толпился  народ,  ближе  не  пускали   военные;   на   огненном   фоне
вскидывалась струя воды из слабого  насоса.  Пахомыч  остановился  рядом  со
стариком, одетым в кафтан с блестящими  пуговицами  и  высокой  талией:  при
царе в таких ходили приказчики из отставных, продавцы сбитня  или  товара  с
тележек.
      - Водовозов надо больше! - поделился с ним мыслью Пахомыч.
      - Водово-о-зов...  -  пропел   слово   мещанин,   смерив   собеседника
хитро-усмешливым взглядом. - Сено порохом горит!
      На глазах запасы корма для гарнизонных лошадей ушли дымом. Не  удалось
спасти от огня и сарай с попонами, сбруей.
      На другой  день  Мокеевна  рассказала  услышанное  в  столовой:  пожар
устроил  возчик,  который  доставлял  фураж  и  был  знаком  охране.  Одного
охранника он  зарезал,  а  потом,  чтобы  поджечь  сараи  с  разных  концов,
застрелил из револьвера еще двоих. Когда поднялась  тревога,  стал  стрелять
из захваченной винтовки в команду, которая  приехала  тушить.  Она  потеряла
несколько человек убитыми и ранеными, его, наконец, достали пулей - да  было
поздно.
      Хорунжий, с ночи молившийся за  раба  Божьего  Никодима,  спросил,  не
выяснено ли чего о  личности  возчика?  Мокеевна,  подумав,  не  припомнила,
чтобы  его  личность  больно-то  занимала  красных  командиров.  Ненавистник
советской власти, какие  то  тут,  то  там  поднимают  восстания.  По  виду,
сказали, вроде бы раскольник. Стрелял-де,  старый  бирюк,  метко.  За  вред,
какой он нанес, с него б, мол, с живого кожу лентами поснимать.
      - Стало быть, Господь его в рай определил! - заключила Мокеевна.


x x x


      Вскоре Пахомыча и ее пригласил в гости Евстрат. Лучшим,  чем  смог  он
попотчевать, была квашеная капуста: ядреная,  сочная,  приятно  сладковатая.
Когда встали из-за стола, хозяин - хотя Олена, а от нее и Мокеевна  все  уже
знали - повел гостя в уединение в огород. Сообщив, что  на  грядках  высажен
лук, тихо продолжил: в общине  староверов  известно,  какой  человек  спалил
фуражные запасы красных. Казак из станицы Изобильной. Община посылала  людей
к кладбищенскому сторожу - выкупить тело, чтобы перезахоронить по  обряду  в
подобающем месте. Да сторож побоялся риска.
      - Цена его привлекает, буркалы от жадности маслятся - а страх  поперек
лег! - передавал Евстрат. - Если б, говорит, кого  другого,  я  бы  со  всей
душой. А этого они так люто кляли, когда закапывали!  Узнают,  что  отдал  -
самого живьем зароют.


68


      Корпуса Дутова  сделали  еще  несколько  осторожных  попыток  овладеть
Оренбургом. Красные немного поддались, но дальше  не  пускали.  Тогда  белые
отдали предпочтение самому решительному из обсуждавшихся  замыслов  -  плану
"внезапного   налета   на   Оренбург   двумя   полками   после   двухчасовой
артиллерийской подготовки". Однако командиры корпусов так и не  договорились
о проведении этой лихой операции.
      В то время как уделом белых стала  пассивность,  Москва  требовала  от
своих инициативы. Оренбург  принял  подкрепления:  не  только  стрелковые  и
кавалерийские полки, но также отряд бронеавтомобилей и, как  тогда  называли
авиачасти, "воздухоплавательный отряд". Особенно  же  заметно  ряды  красных
пополнялись молодыми женщинами с санитарными сумками на боку.  В  нескольких
местах города можно было увидеть перед дверями  учреждений  длинные  очереди
сплошь