рысью  казачья  сотня:  сухой
кочкарник  проселка   звенел   под   копытами,   на   солнце   взблескивали,
подскакивая, головки шашек. В безветрии пыль лениво вытягивалась  хвостом  -
сотня уходила за гору.
      Там с красивой отчетливостью  хлестнул  выстрел  из  винтовки,  следом
стукнуло  поглуше  -  из  маузера;  и  посыпало...   Пальба,   раскатываясь,
перемещалась вдаль,  потом  стала  неохотно  замирать:  лишь  только  угрюмо
угасал отголосок последнего, казалось,  выстрела,  как  щелкал  еще  один  и
еще...
      Байбарин подходил к поселку, когда его нагнала  возвращавшаяся  сотня.
Он посторонился и, взглянув на казака с двумя  белыми  лычками  урядника  на
погоне, спросил с уверенной свойскостью:
      - Как обошлось-то?
      Урядник  придержал  лошадь,  ронявшую   шмотья   пенного   мыла,   она
засеменила тонкими ногами,  и  всадник,  вполоборота  к  старику,  чье  лицо
внушило расположение, крикнул:
      - Сделали им, отец, чтоб не размножались!
      Казаки только  что  перебили  человек  тридцать  красных:  в  основном
мадьяр  Интернационального  полка  и  латышей.  Их  отряд,  двигаясь   через
башкирскую волость, был  окружен,  но  часть  его  сумела  вырваться,  долго
ускользала от преследования увертливым махом, пока загнанные лошади не  пали
близ Баймака. Белые, получив сообщение, выслали сотню...
      Прокл  Петрович,  таким  образом,  пришел  домой  с  новостью,  а  там
Мокеевна, со своей стороны, рассказала, как в  поселке  зашалили  уголовные.
Утром, когда лавочник торговал в лавке, во флигель позади нее  влезли  через
окно двое. Хорошо - соседка закричала:  "Караул!"  Воры  убежали,  не  успев
цапнуть ничего ценного.
      А еще случилось: приехавшие на базар крестьяне  опознали  среди  белых
солдат молодца - еще недавно лихого красноармейца, что с  товарищами  был  у
них на постое. Парень рассмеялся мужикам в лицо, развязно убеждал  офицеров:
"Поклеп!" - и хотел улизнуть. Его, однако, словили, "взяли за жабры",  и  он
сознался, что "в некотором роде" служил  у  красных,  а  при  старом  режиме
похлебал дармовые щи "за экспроприации" -  так  он  выразился  о  кражах  со
взломом, ограблениях.
      Суд под председательством Булкина признал  его  засланным  лазутчиком,
хотя был он, скорее всего, банальным уголовником, не  очень  внимательным  к
цвету знамени, под которым оказывался  по  воле  своенравных  волн  времени.
Приговор привели в исполнение без проволочек.


57


      Дни шли нескучные. В  поселке  узнали,  как  оренбургские  большевики,
нагрузив эшелоны награбленным, стали  прорываться  по  Ташкентской  железной
дороге на юг, к Актюбинску. Атаман Дутов и войсковое  правительство  въехали
в  Оренбург.  На   Форштадтской   площади   архиепископ   Мефодий   совершил
торжественное молебствие, после которого состоялись смотр войскам и парад.
      Новости имели свои особенности.  Придя  домой  встрепанно-хлопотливым,
Семен Кириллович стал рассказывать о доверительной беседе с Булкиным.
      - У него сведения,  что  не  сегодня-завтра  приедут  хозяева  завода,
сейчас они в Сибири, под крылышком у  чехов...  -  Сев  обедать  с  женой  и
тестем, Лабинцов держал над тарелкой ложку, не погружая ее  в  суп:  -  Меня
притянут по поводу золота... между прочим, остатки, все  подчистую,  красные
увезли, - он улыбнулся как-то вкось. - М-да-а... И, разумеется,  мне  вменят
участие в делах Совета.
      Семен Кириллович, точно остерегаясь посторонних, перешел на шепот:
      - Булкин нашим мильонщикам не сочувствует и... это я по секрету  -  не
осуждает  меня  за  конфискацию.  Однако  оградить  -  не  в   его   власти.
Рекомендует нам уезжать и поскорее!
      У Анны затрепетали губы:
      - Господи, все бросить и из дому с детьми...
      Муж виновато согласился, пробормотав:
      - Хоть то хорошо, что не зима.
      Он начал о своем брате, который  жил  в  Челябинске,  недавно  занятом
белыми.
      - Брат приютит. Осмотримся... А потом, очевидно, не  миновать  отъезда
за границу... вряд ли в России теперь сыщется место инженера.
      Прокл Петрович высказался в том отношении, что уехать, в  самом  деле,
необходимо, и, внимательно глядя на хлебницу, добавил:
      - А я осяду в Оренбурге.
      - Ты не едешь с нами? - вырвалось у Анны с досадливым недоумением.
      - Суп остывает, - заметил он, стал есть, усердно показывая  аппетит  и
торопливо говоря:  -  Я  думаю  о  Владимире...  в  Поморье  -  тоже  война.
Вероятно, громят монастыри... и он вернется на родину.
      Лабинцов удивленно возразил:
      - Мысль малоосновательная. Скорее  -  он  взял  оружие  и  воюет...  -
инженер чуть было не сказал: "на той или иной стороне".
      - Папа! - Анна оперлась локтем в стол и прижалась виском к  ладони:  -
Ты говоришь невозможные вещи...
      - Совершенно   невозможные!    -    Лабинцов    смотрел    на    тестя
жалостливо-удрученно. - Если ты думаешь,  что  обременишь  нас,  то  я  тебя
уверяю...
      Лицо хорунжего стало замкнуто-нетерпеливым. Он был захвачен  тем,  что
если ему суждено вымолить у Бога  благостыню,  то  это  свершится  здесь,  в
родном краю, где в последнее время ему не раз даровалось чудесное спасение.
      - Я не могу уехать  из  этих  мест,  -  сказал  он,  недовольный,  что
приходится оправдывать намерение, - я ничего не решал: оно так,  потому  что
так! Мне так написано.
      "Смерть  жены  сразила  его,  -  подумал  зять,  -  да  и   упрямства,
религиозности в избытке".
      Анна растерянно засуетилась:
      - Но мы не можем оставить тебя одного, папа!
      Когда она это говорила, Мокеевна стояла подле с миской творога,  будто
ожидая момента поставить ее на стол.
      - Я могу с ними быть.
      Все  трое  обратили  на   нее   взгляды.   Она   сказала   с   обычной
рассудительностью:
      - Мне так и так не след удаляться от Оренбурга: одна дочка там  живет,
вторая - около, в станице Сакмарской.
      - Я вас очень прошу за папу! - воскликнула Анна,  настоятельно-ласково
улыбаясь женщине.
      Смутившийся  Прокл  Петрович  повел  перед  собою  рукой,  словно  ему
досаждал комар:
      - Нет-нет, ни к чему...
      Мокеевна,  вполне  одобряя,  что  он  и  должен  был  так  отозваться,
произнесла с горделивой скромностью:
      - У меня еще не те года, чтобы без дела доживать... - налив  в  творог
сметану,  принялась  его  размешивать  ложкой.  -  Вы  -  самостоятельные  и
проживете,  -  обратилась  она  к  Байбарину  истово-почтительно  и  отчасти
робко, - а все-таки стирка, глажка, подлатать одежу - надобны еще руки...  И
то ведь... - она, в свою очередь, смутилась, - что  ж  мне  -  наниматься  к
чужим людям?
      Прокл  Петрович,  смотря  в  сторону  с  глубокомысленно-беспредметной
строгостью, сказал:
      - Ну зачем же...
      Лабинцов с женой, выйдя и  коротко  переговорив,  предложили  Мокеевне
плату  за  полгода  вперед.  О  дальнейшем  предполагалось,  что  когда  они
устроятся, то изыщут возможность помогать.


58


      Для хорунжего, после того что произошло в станице Кардаиловской,  было
бы неблагоразумием явиться в Оренбург  под  своим  именем.  Мокеевна  и  тут
оказалась кладом: ее муж Маненьков Терентий Пахомович скончался  восемь  лет
назад, надорвавшись на  каменоломне.  Был  он  на  два  года  моложе  Прокла
Петровича... Поутру инженер ушел с метрическим свидетельством  Маненькова  и
вскоре  принес  бумагу,  которая  удостоверяла:  ее  предъявитель   Терентий
Маненьков служил в Баймаке при заводоуправлении сторожем с 1910 года по  сей
день.
     В Оренбург  снаряжался  обоз:  отправляли  раненого  офицера,  которому
ампутировали ногу, и возвращались, по их желанию, домой  двое  добровольцев,
вчерашних гимназистов, заболевших дизентерией. Булкин  удовлетворил  просьбу
инженера,  велев  обозным  взять  с  собой  Прокла  Петровича  и   Мокеевну.
Отставной хорунжий приоделся поплоше: Мокеевна раздобыла для  него  мужицкие
самотканые штаны и такую  же  ношеную  рубаху  из  бумажного  холста,  столь
любимого в народе за дешевизну.
     Лабинцов с семьей уезжал в этот же день, но несколькими часами позже.
     Прокл Петрович расцеловал внучек, дочь, обнял и  поцеловал  зятя.  Тот,
опередив, подхватил его дорожный мешок и понес на улицу к  телеге.  Мокеевна
уже поместилась в ней. С  собой  везли  только  самое  необходимое  в  быту,
несколько икон и харч.
     - Трогай! - сказал хорунжий возчику, но на подводу не влез.
     Железные колеса скрежетнули, давя мелкие  камешки,  он  пошел  рядом  и
встал - повернулся к дочери, к  внучкам,  к  зятю  и  вскинул,  не  поднимая
локтя, правую руку. Ему махали, махали...  Он  нагнал  подводу  и  на  ходу,
перевалившись через грядку, забрался в нее.
     Была жгучая пора перед макушкой  лета,  когда  рожь,  там,  где  ее  не
потравили,  выколосилась  и   развернула   серо-зеленые   полотнища,   когда
готовился выкинуть колоски ячмень  и  лопушилась  гречиха.  Старики  и  бабы
боронили  поля,  оставленные  на  пар,  а  уже  поторапливали   с   покосами
вымахавшие травы.
     Часто дорога брала в гору, а  то  бежала  под  уклон,  тогда  обступали
причудливо  искривленные  дуплистые  ветлы,  и  за  ними   виделась   только
холмистая степь.
     Прокл  Петрович,  в  чувстве  некоего  прозрения,  которым  он  жил   с
недавнего  времени,  глядел  вокруг  мягко,  боясь  за  хрупкость  душевного
равновесия. Он не старался вникать в слова "стать  средством  Бога",  дорожа
приятно-своеобразным настроением маячащей необъяснимости.
     На второй день пути привал на обед был у заросшего  рогозой  озерца,  в
чьем берегу сидели могучие, в  бархате  лишайника  камни.  Солнце  с  высоты
зенита затапливало все таким  острым  блеском,  что  едва  замечалось  пламя
костра. Из задымленного котелка скользнула через край  пена,  всхлюпнула  на
углях - Мокеевна всыпала крупу в  кипяток,  бурливший  ключом,  и  бульканье
прекратилось.
     Прокл Петрович по-крестьянски точил складной ножик о  голенище  сапога,
собираясь нарезать ломтиками старое желтоватое сало, но  Мокеевна  протянула
за ним руку:
     - Не стоит вашего беспокойства.
     Он, однако, сало не отдал, сказав тихо, чтобы  не  слышали  у  соседних
костров:
     - Надо бы нам, Устинья, перейти на "ты" - а то  незачем  было  документ
выправлять.
     Она быстро и прямо глянула ему в глаза,  взялась  протирать  полотенцем
миску и, подавая ее, степенно проговорила:
     - Бери, что ли, Пахомыч.
     Пока ехали, он узнал ее судьбу. Отец  ее  служил  конюхом  у  владельца
нескольких мельниц  и  пекарни.  Девочку-подростка  взяли  прислуживать  его
жене, смотреть за детьми. Она выучилась готовить по купеческим  вкусам.  Под
венец пошла против своей воли: отец-мать упрямо  стояли  за  Маненькова.  Он
был человек шустрый, оборотистый, скупал  по  деревням  коноплю,  пеньку,  а
больше  -  подсолнечную  золу,  которую  выгодно  сбывал  на  фабрику,   где
вырабатывали поташ. Терентий снимал в большом селе дом,  старался-откладывал
в кубышку.
      - Плохого, Бог упас, я не видала от него, - бесцветно, как  бы  нехотя
говорила Мокеевна, - не дрался. Пить, конечно, попивал, но знал свою меру.
      Меж тем недремлющий враг рода человеческого не упустил  Маненькова  из
виду, попутал. Кромешной ночью Терентий сбил замки с  чужого  лабаза,  украл
воз мануфактуры и  вскоре  погорел.  До  тюрьмы  не  дошло,  но  он  лишился
нажитого и был замаран. Теперь приходилось браться за самый тяжелый,  черный
труд.
      - На работу стал жадный - прямо зверь каторжный!  -  с  восхищением  и
вместе как бы с ожесточенностью сказала Мокеевна.
      Нужда, однако, не послабляла Терентию.
     - Носил   сапоги   с   заплатками,   и   нанимали    мы    избенку    с
сенями-плетушками - за полтора рубля в  месяц.  В  квас  натолчешь  сухарей,
соленых огурцов накрошишь и счетом - чайными ложками - замаслишь  конопляным
маслом.  Вот  нам  обеды.  -  В  лице  Мокеевны  были  неутоленная  обида  и
неловкость.
     Когда муж безвременно умер, вдова и подросшие дочери подались  в  люди.
Старшая  батрачила  на  зажиточных  казаков  в   станице   Сакмарской,   там
приглянулась парню-бедняку, и он позвал ее замуж. Живут в ладу, но  несытно.
Другая дочь пошла за вдовца-мастерового. У него дом с огородом в  Оренбурге,
в предместье под названием Форштадт. Муж чинит  швейные  машинки,  охотничьи
ружья, примусы, замки, лудит посуду, выполняет  прочие  работы  по  металлу,
жена справно хозяйствует: козы, гуси, куры есть.


59


      Поздним утром путники сгрузили с подводы поклажу на сельской  по  виду
улице. За сплошным забором стоял дом, крытый жестью, которая  в  свое  время
была покрашена, но сейчас  имела  неопределенно-грязноватый  цвет;  выцвела,
облупилась краска и на умело покрытых резьбой оконных наличниках.
      На крыльцо вышла  молодая  женщина,  повязанная  платком,  всмотрелась
поверх забора и с подавленным вскриком кинулась к  калитке.  Обнимая,  целуя
мать, воскликнула волнуясь:
      - Радости-то, радости! не случилось чего?
      - Здорова, не прожилась, а только перехожу на новое место,  -  заявила
Мокеевна.
      Дочь с искренним любопытством смотрела на  Прокла  Петровича  и  -  не
успел он представиться - сказала приятно-переливным голосом:
      - Добро пожаловать с дороги! - Была  она  белолицая,  пригожая,  глаза
так и лучились.
      Прокл Петрович  поблагодарил  ее  с  поклоном  -  церемонно,  как  оно
держалось в народе у старшего поколения.
      Подошел хозяин - средних лет мужчина с темными, не  тронутыми  сединой
волосами, подстриженными в скобку по обычаю староверов. Хорунжий  знал,  что
зовут его Евстратом, а дочку Мокеевны - Оленой.
      В доме к бабушке подвели внука лет трех  с  половиной.  Затем  мать  и
дочь вновь обнялись. Пока  не  исчерпалась  радость  встречи  родных,  Прокл
Петрович - с видом смущения и любезности -  сидел  на  стуле  около  русской
печи. Хозяин, говоривший басом, бережно  и  радушно  задал  теще  вопросы  о
здоровье, о дороге и, переставив табурет к  стулу  гостя,  присел.  Наступил
своим чередом момент, когда следовало сделать то, что Мокеевна и сделала,  -
указала на спутника:
      - Хороший, такой хороший человек! Через чего и  страдает.  Уж  уважьте
меня... надо его звать  по  имени-отчеству  отца  покойного  -  царство  ему
небесное.
     Дочь с зятем переглянулись, помолчали,  а  затем  кивнули:  сперва  он,
следом -  она.  Оба  как  бы  согласились,  что  пожелание  матери  -  самое
обыкновенное дело. Они ни о чем не спросили -  очевидно,  поняв  свое  о  ее
отношениях со спутником.


x x x


     Сидели за столом, покрытым свежей скатертью. Передний  угол  просторной
чистой комнаты занимал киот с потемневшими образами в  бумажных  цветах.  По
крашеному полу расстилалась до порога широкая  серая  дорожка.  У  стены  за
отдельным столиком примостился мальчик -  ел  из  деревянной  миски  вареное
мясо и давал кусочки мохнатой, очень по виду старой собачке.
      Евстрат указал взглядом на иконы:
      - Бога я чту, но к богомольству - не любитель, молитву не  читаю.  Про
себя помолился - и будет.
      Олена сноровисто достала рогачом из печи немалый горшок:
      - С дороги-то щей горячих - с варку!
      Над  полными  тарелками  закурился   парок,   щи   огненно   лоснились
круговинками бараньего жира. Хозяин вынул из пузатого графинчика  стеклянную
пробку, произнес солидно:
      - Самогоночка у меня - как делают понимающие с коньяком - настояна  на
тминном  листу!  -  твердой  рукой   налил   зеленоватые   толстого   стекла
стаканчики. - С приездом! И будем здоровы.
      Женщины только  пригубили.  Неторопливо  заработали  ложки.  Налив  по
второй, Евстрат сказал с приветливой торжественностью:
      - Чтобы, дай-то Бог, установилось прежнее! - и выжидательно  посмотрел
на гостя. - Правда, милый землячок, не знаю вашего взгляда...
      Бывший хорунжий с наслаждением вкушал щи и приостановился не сразу.
      - Я вам скажу...  -  он  увидел  на  блюдце  стручки  горького  перца,
положил один в тарелку и, топя его ложкой, объявил: -  Коммунисты  -  гнусь!
Учение красных - стряпня для кизячных людей!
      Хозяин был явно доволен, особенно ему понравились "кизячные люди".  Он
повторил выражение и подтвердил удовольствие, подняв  кулак  с  оттопыренным
большим пальцем:
      - Из чего кизяк делается,  с  каким  духом  горит  -  вот  и  есть  их
портрет! Сами негодны на мысль и помогают душить у других  то  же  сравнение
жизни. До германской войны за три рубля я брал барана. А в  эту  весну,  при
красных, фунт старой муки стоил три рубля.
      Гость подхватил:
      - В прежнее время, в буфете вокзала,  налимью  уху  получал  за  сорок
копеек.
      - Зато  подарили  нам  права-аа!  -  разжигаясь   и   играя   голосом,
насмешливо растянул конец фразы Евстрат. - Пришли ко мне, угнали моих коз  и
на память оставили бумажку с печатью.
      - Коз забрали? - всполошилась Мокеевна.
      Олена кивнула, жалостливо посмотрела на мальчика:
      - Не стало Феденьке молока. А уж козла  мы  откормили  -  сала  в  нем
было, как в борове.
      - Я им показываю мозоли на руках, - тягуче  басил  хозяин.  -  У  кого
забираете? У пролетария?! А они: козы  есть  -  выходишь  не  пролетарий,  а
собственник! Без коз, может, и будешь пролетарий, и то мы еще посмотрим...
      Олена указала на мужа:
      - Он их и матернул! - с уважительной гордостью добавила:  -  Чуть-чуть
не увели его.
      - Чтоб им пропасть!  -  Мокеевна  тряхнула  головой,  что-то  невнятно
бормотнув: в сердцах помянула нечистого. - В Баймаке  кто  вылез  в  красное
начальство?  Один,  предводитель-то:  бывало,  за  гривенник  говно   съест.
Человек простой - близко постой: карман будет пустой.
     Занявшись щами, оторвалась взволнованно:
     - Инженер, у кого я работала,  он  обдумал  за  весь  поселок  -  когда
голодуха лезла за пазуху. И пережили зиму-то! Кабы не он -  сколько  детишек
перемерло б. Матерям взять было нечего - а он, Семен Кириллыч, добился.  Дак
что после этого? Хотели его тащить на казнь... - и полился живой  рассказ  о
треволнениях, о стрельбе в ночи.
     - А наш-то, - не без задора взглядывала она на хорунжего, - одно  ружье
при нем и другое, как ахнет! Прямо открыл войну на них! Кто бежать -  да  от
него поди убеги...
      Мальчик  за  своим  столиком  испуганно  и  мечтательно  слушал,  дыша
открытым ртом. Наевшаяся собачка спала рядом  на  полу,  точь-в-точь  скатка
войлока. Евстрат, не пропуская ни  слова,  тихо  велел  Олене  налить  гостю
добавки в опустевшую тарелку.
      После обеда повел его в огород.
      - Неплоха бывает у меня черная редька, -  проговорил  с  расстановкой,
помолчал,  глядя  гостю  в  глаза,  и   произнес   ласково-доверительно:   -
Пахомыч... -  Затем  продолжил:  -  Должна  хорошо  уродиться...  редька-то.
Попробуете - со студнем.
      По рыхлой перегнойной земле стелились, местами скрывая ее, плети  тыкв
с колокольчиками желтых цветков. Горох, пышно  завиваясь  вокруг  натыканных
рядами  хворостин,  молодо  зеленел  веселой  чащицей.  От  вида  ухоженного
участка  душа  Терентия  Пахомовича  (будем  и  мы  так   именовать   героя)
исполнилась каким-то трезвым теплом.
      - Укропом пахнет.
      Хозяин не взял эти слова во внимание, уронил намекающе,  подразумевая,
что гость при белых имеет нужду в чужом имени:
      - И эта, теперь-то, власть - не та.
      Пахомыч вдумчиво смотрел на капустную грядку.
      - Сказана истина: внизу  -  власть  тьмы,  вверху  -  тьма  власти.  -
Помешкав,  произнес:  -  Зависимость  русских  от  лжи  не   дает   что-либо
изменить...
      От дальнейшего, впрочем, воздержался, и заговорил Евстрат:
      - Видели вы, чтобы утка сама пришла на кухню  к  поварам?  А  рабочие,
нализавшись лжи, поперли к красным. Не понимали, что обозначают  тем  самым:
"Жарьте нас для