ием, мыл руки  и  лицо  над  лоханью  -
мать понемногу подливала ему на ладони теплую воду из  кувшина.  Он  садился
за стол, и в его движениях, во всем облике объемистого  в  торсе  мужчины  с
крепкой куцеватой шеей, с  педантично  подровненными  "проволочными"  усами,
так и сквозило внутреннее равновесие.
     - Шнапс! - произнес он однажды слово, которого  никогда  не  произносил
за столом, ибо существовали известные дни, в какие подавалось спиртное.
     Мать, чье замкнутое лицо оживлял всегдашний суровый  огонек  в  глазах,
помешкала, затем нехотя направилась в другую комнату,  но  возвратилась  уже
привычно скорым шагом - с аптекарской фляжкой самогонки.
     Отец, заботливо-внимательный, каким  выглядел  нечасто,  молчал;  перед
ним оказалась тарелка гречневой каши. Протомившись со  вчерашнего  вечера  в
истопленной печи, она стала рассыпчатой и малиновой. Он налил себе  граненый
стаканчик и, подняв его в крупной короткопалой красноватой  руке,  сказал  с
напряженным восхищением:
     - Эта власть нам много лучше,  чем  были!  Я  хочу  выпить  на  здравие
Ленина! - он неторопливо, как что-то приятное,  вытянул  самогонку,  так  же
неспешно съел свежепросоленный огурец и поведал: несколько  дней  назад,  19
октября 1918 года, Ленин и советское правительство даровали немцам  Поволжья
автономию.
     До этого семью  трепали  треволнения.  Увязнув  в  войне  с  Германией,
Николай Второй, прячущийся под русской фамилией, все  явственнее  видел  над
собой и своим семейством дамоклов меч. Кровавая неудачная война  закономерно
выливалась в рост ненависти ко всему немецкому, а государство  не  могло  не
подливать масла в огонь - поощряя массы к продолжению бойни. Состояние  умов
стало донельзя податливым к воздействию противонемецких разоблачений -  того
самого жареного, что теперь делало газету  газетой.  Писали,  например,  что
"свои"  немцы  устраиваются  трубочистами,  проникают   через   дымоходы   в
учреждения и, пользуясь знанием русского языка, подслушивают военные  тайны.
В Прибалтике бароны с башен своих замков подают сигналы  германскому  флоту.
Рассказывали, будто один барон устроил пир для  германских  летчиков,  а  на
прощание подарил им корову, которую те погрузили в самолет.
     О подогреве настроений заботилась Государственная Дума. Речи  депутатов
изобиловали прозрачными намеками на то, что германские шпионы  будто  бы  не
лишены  высочайшего  покровительства.  Общество  зачитывалось   ходившим   в
списках памфлетом Амфитеатрова  "о  похоти  царицы-немки"  и  "о  германском
владычестве".  Жадно  подхватывался  слух  о  секретном   проводе,   которым
императрица и ее немецкая камарилья будто бы  связаны  с  Берлином.  Кипение
страстей порождало поступки, прямо-таки удивительные. Один из  министров  со
всей серьезностью обращал внимание начальника  Охранного  отделения  на  то,
что по Невскому проспекту якобы разгуливают как  ни  в  чем  не  бывало  два
адъютанта кайзера. (12)
     Мудрено не вообразить, какой отклик нашла бы в стране уже  не  выдумка,
а легко доказываемая истина: что там царица, когда сам царь - ни  кто  иной,
как укравший русскую фамилию фон  Гольштейн-Готторп?  Народ  ударился  бы  в
сабантуй, сравнительно с которым  немецкий  погром  в  Москве  27  мая  1915
показался бы мелким хулиганством. (13) Самодержцу, что попал,  точно  кур  в
ощип, оставалось одно: выказывать русский патриотизм первой пробы.
     В Действующей  армии  насчитывалось  триста  тысяч  российских  немцев,
повод обвинить их в ненадежности отсутствовал, и царь не мог позволить  себе
то, что впоследствии проделает  Сталин,  -  обратив  солдат  в  подконвойную
рабочую  силу.  Монарх  удовольствовался   жертвенными   коровами,   которых
предостаточно имел в тылу. Немцам воспретили собираться в  количестве  более
трех. В публичных местах нельзя стало говорить по-немецки.  Священный  Синод
объявил рождественские елки немецким обычаем, и на них пал запрет. Пал он  и
на  проповеди  в  кирхах  на  немецком  языке,  и   на   музыку   германских
композиторов, включая Баха и Бетховена.
     Публике, однако, это приелось, она  желала  плача  попираемых,  и  царь
пошел ей навстречу. В 1915 у немцев,  живших  на  черноморском  побережье  и
вдоль западной российской границы, в полосе  шириной  сто  пятьдесят  верст,
стали отбирать недвижимость, а их самих  -  выселять.  Одних  только  немцев
Волыни было  отправлено  в  Сибирь  двести  тысяч  человек.  Позднее  монарх
подписал указ, которым обрекал на ту же участь  сотни  тысяч  немцев-поселян
Поволжья.  Их  разорение  должно  было  осуществиться  в  апреле  1917,   но
Февральская революция, упразднив царское предписание,  отвлекла  публику  на
другие дела.
     Однако ура-патриотизму не давали остыть,  а,  наоборот,  его  принялись
подогревать со  свежими  силами,  и  немцы  знали,  что  о  выселении  могут
вспомнить в любой момент.
     Большевики, прежде всего, стали  известны  своим  Декретом  о  мире,  а
когда они и вправду замирились с Германией, многие немцы-россияне,  особенно
в селах, склонились  к  тому,  чтобы  ощутить  себя  красными  или  хотя  бы
краснеющими.
     Декрет же Ленина об автономии дал то  влияние,  которое  прошло  сквозь
сутолоку всего  противоречивого  относительно  большевиков  и  нашло  верный
приют в немецких сердцах.
     Ленинцы  называли  Российскую  империю  тюрьмой  народов,   заявляя   о
сочувствии нациям, что жаждали самоуправления и независимости.
     В  восемнадцатом  году  еще  ни  одна  коренная  народность  России  не
получила автономии (если не считать тех,  которые  сами  провозгласили  свою
независимость). Но немцев Поволжья коммунисты отличили - причем в  созданной
автономной области немцы не составляли большинства.
     Не объясняется ли все тем, что пылала Гражданская война и земли  других
народностей занимали белые? Отнюдь.  К  концу  1918  советская  власть  была
установлена  на  всей  территории  будущей  Татарии,  а  на  земле   будущей
Чувашии - и того раньше. Однако автономию татары обрели только в  мае  1920,
а чуваши - месяцем позже. В  Карелии  коммунисты  повсеместно  воцарились  к
марту 1918, но автономии карелы ждали до июня 1920.
     И башкиры, и марийцы, и мордва, и  удмурты  и  все  остальные  коренные
народы оказались отодвинутыми в очереди.
     Интересно  еще,   что   когда   немецкая   автономная   область   будет
преобразована в республику, та выделится исключительным признаком:  окажется
поделенной не на районы, как вся остальная территория СССР,  а  на  кантоны,
отчего возникнет  уникальное  словообразование  "первый  секретарь  канткома
партии".
     Но это так, замечание по  ходу  дела.  Главное  же,  что  с  устроением
автономной области перед поселянами победнее и попроще открылась  дорога  во
власть, и обнаружилось немало тех, что ощутили себя  рожденными  руководить.
Если бы еще их причудливый говор не вселял в русского человека смешинку...
     Вот тут-то фельдшер Вакер, человек  сравнительно  грамотный,  и  поймал
судьбу за бороду. Самолюбие и деловая сметка  подсказали  Иоханну  Гуговичу,
что не надо медлить со вступлением в партию. Он был  выдвинут  в  губернский
отдел здравоохранения, потом его направили  в  советско-партийную  школу,  а
там и пошел дальше по административной линии: с  преобразованием  области  в
республику стал одним из ее руководящих работников.
     А  Юрий  из  скованно-осторожного  провинциального  мальчика  вырос   в
видного  мужчину:  когда  -  непринужденно-развязного,  когда   -   наглого,
ведомого  убеждением,  что  советская  страна  выделила  ему   самокатящиеся
колеса. Он жил  наполненно-ретивой  жизнью,  воспевая  сельских  активистов,
геологов,  пограничников  или,  по  специальному  заданию  редакции,  ехидно
высмеивая какого-нибудь "разложившегося" комсорга, подобную мелкую сошку...
     Заглянем же в номер гостиницы, где многообещающий журналист  потягивает
густое "мартовское" пиво и лениво раздумывает: роман - не очерк,  осужденный
на конкретику неповоротливого факта, а ему, Юрию, воображения  не  занимать.
Оно и вывезет, коли Марат обмишурится с материалом.


28


     Дверь распахнулась - Марат в макинтоше, в кепке, с  портфелем  в  руке,
похожим на сундучок, бросил сидящему на кровати Юрию:
     - Где сортир-то?
     Побыв  в  нем,  под  шум  воды,  заново  наполнявшей   бачок,   пояснил
удовлетворенно:
     - Работа - поссать забываешь! Потом с собой собирал,  -  встряхнув,  он
почти кинул портфель на  стол,  -  и  только  на  улице  спохватился...  еле
добежал!
     Вакер улыбнулся со сладким сарказмом:
     - Зато теперь как приятно, а?
     Житоров не поддержал. Швырнув  макинтош  на  спинку  стула,  остался  в
серо-стальной блузе - мужчина с фигурой физкультурника,  с  густыми  темными
бровями, сходящимися разлаписто и властно,  с  глазами  ясными  и  жесткими,
лишенными глубины. Небрежно и гадливо, будто  делая  по  принуждению  что-то
низкое, он выхватывал из портфеля круг копченой  колбасы,  банки  консервов,
бутылку водки - поставил ее на стол так, что она упала и покатилась, и  была
ловко поймана Юрием.
     - Старообрядцы! - произнес Житоров  в  окостенении  злобы,  глядя  мимо
стола и словно видя  двух  незабываемых  до  каждой  их  черточки  людей.  -
Слаженно  молчат!  Мне  совершенно  и  абсолютно  понятно:  им  есть  о  чем
молчать... Ничего - размотаю.
     Приятель про себя заметил: "Пытает их! Шепнуть  в  Москве  кому  надо?"
(14) Мысль так озаботила,  что  он  не  сразу  отдал  другу  бутылку  -  тот
выдернул ее из рук, водка забулькала в стаканы.
     - Один  писатель  любит  повторять:  французы  называют   водку   "вода
жизни", - сказал Юрий с приятной лукавинкой.
     Житоров, морщась и не отрываясь, выпил полный стакан,  отхватил  зубами
кусок колбасы от круга и, нетерпеливо жуя, уронил:
     - Привыкаю...
     Вакер, имевший вкус к выпивке, помнил, что друг спиртным не  баловался.
"Значит, разговорится!" -  сделав  вывод  и  показывая,  будто  его  интерес
витает вокруг иных предметов, сообщил:
     - В  ресторане  внизу  иногда  чебуреки  жарят  -  объеденье!   Куснешь
свеженький, а в нем такой сок - ум отъешь! Распорядишься, чтобы пожарили?
     Марат благосклонно кивнул, и приятель выглянул из  номера.  Разумеется,
в гостинице знали о  приходе  важнейшего  начальника:  по  ворсистому  ковру
коридора прогуливался взад-вперед директор,  потирая  руки  так,  будто  они
отчаянно зябли. Услышав просьбу, он игриво издал  горловой  смешок,  вытянул
губы трубочкой и,  точно  сам  безумно  захотев  чебуреков,  пустился  бегом
проследить за их приготовлением.
     Юрий придвинул к столу кресло, уселся с вальяжностью и как бы  нечаянно
проглотил свою порцию водки, сказав:
     - А в столовой у вас поворовывают.
     - А-аа! - вырвалось у Марата в перегоревшей ярости.  -  Неискоренимо...
То есть, - поправил он себя, - для нас нет невозможного, и  мы  искореним...
в свое время. Это мелочь, если вспомнить, с чем сталкивалась здешняя  ЧК.  В
девятнадцатом году сторож трупами откармливал свиней!
     - Х-хо?.. - выразил любопытство и удивление приятель.
     - Скороспелых свиней сальной породы. Семи месяцев  были  уже  по  шесть
пудов каждая... У выродка этого - лачуга, сарай  в  слободке.  Расстрелянных
откапывал... - Житоров поморщился и пересилил  себя,  чтобы  не  плюнуть  на
пол - да что их откапывать? они только присыпаны землей - каждую ночь  новые
добавляются.  На  ручную  тележку   клал,   прикрывал   хворостом,   увозил,
разделывал, кормил... Собрался резать свиней,  как  его  взяли.  Расстреляли
вместе с женой!
     Рассказчик выпил водки и утерся рукавом:
     - Не могу есть!
     Вакер изобразил уважительное понимание. Сам он закусывал как ни  в  чем
не бывало.
     - Брали в сторожа другого - знал, за что предыдущий расстрелян.  И  тем
же самым занялся! Пустили его в расход со всей семейкой: с бабой,  с  тещей,
с сыном - тот в комсомоле состоял, ублюдок!
     А в  двадцать  первом  оказался  в  сторожах  ловкач  -  на  свиней  не
отвлекался. Свежие трупы шли у него на пирожки и котлеты. Продавали  жена  и
дочь-девчонка... - глаза Житорова округлились в ледяной недвижности. -  Всех
историй, эпизодов, деталей раскрывать не буду, уже хватит для твоих  ушей...
В наше время сторожа обшаривают трупы. Расстреливать за это не имеем  права,
но нашему аппарату противно, что это делается. Так дед Пахомыч - уж  как  за
ним  следили!  -  чист.  По  тому  профилю,  о  чем  мы  говорим,  это  пока
единственный случай в истории местных органов.
     В голове журналиста всплывало услышанное о детоубийствах, о  людоедстве
в жуткий голод 1921 в Поволжье. Не забылся, разумеется, и недавний  тридцать
третий год,  когда,  по  причине  коллективизации,  из-за  голодухи  так  же
прибегали к человечинке.
     История сторожей, чья  жизненная  мотивация  непонимания  не  вызывала,
заострила мысль на вопросе: впрямь ли старичишка - иной? а  если  да,  то  -
почему? Судя по рассказу, расстрелянные поступают  на  кладбище  не  голыми.
Пиджаки, конечно, с них сняты - но рубаху  содрать,  дюжину  подштанников...
Сбыл - вот и приварок.
     - Он верующий? Не сектант?
     Перед тем как ответить, Марат налил стаканы и поставил  пустую  бутылку
на пол.
     - Иногда перекрестится - что ты хочешь от старика? Но ни в церковь,  ни
в молельные дома ни старуха его, ни он не ходят.  Причину  его  честности  я
знаю.  Это  -  воспринятое  в  революцию  талантливое  партийное  слово   из
талантливых уст!
     Умело скрывая иронию, журналист сказал проникновенно:
     - Ты знаешь - это действительно трогательно.
     - Он общался с моим отцом!  -  внушительно  произнес  Житоров,  и  Юрий
испытал радость разгадки: "Ах, вот откуда такая симпатия..."
     - Думаешь, я не проверил, что он не врет? При его годах  он  совершенно
точно описал портрет  моего  отца:  множество  морщинок  у  рта,  цвет  глаз
темно-карий, даже - что на подбородке  нервно  билась  жилка!  Передал,  как
отец обращался к нему: "Я прошу вас  понять..."  -  произнеся  фразу,  Марат
постарался отобразить  убеждающую  жаркую  искренность.  -  Имелось  в  виду
понять, что жизнь при социализме - это ни на что не похожая заря...
     Вакер коснулся о старике: он и до революции служил сторожем?
     - Да, но не на кладбище. А создался губком - пошел в  истопники  здания
и заодно в сторожа.
     Официант доставил на подносе горку чебуреков,  только  что  извлеченных
из кипящего масла. Им весьма шло соседство с бутылкой  желтой,  как  липовый
мед, старки.
     Житоров  сейчас  говорил  о  приятном  и  потому  не  остался  глух   к
соблазнительности  чебуреков.  Взяв  один  и  предусмотрительно  подув,   он
осторожно надкусил  его,  втянул  ртом  сок.  Друг  был  польщен  редкостным
простодушием замечания:
     - И гурман же ты, Юрка! Ну как тебя не уважать?
     Застолье  протекало  своим  порядком;  отнимая  руку   от   опустевшего
стакана, Марат восклицал: - Уф-ф, отпускают нервы! - и: - Фх-хы, хорошо!
     Он вдруг признался - видимо, поверив в это, - что и сам  хотел  позднее
"угостить" друга Пахомычем, который, несомненно, обогатит роман.
     - Но ты прыгу-у-ч! Уже сунулся, уже полез, и я...
     - Приревновал! - договорил Юрий улыбчиво и кротко.
     - Ладно, пусть так. А живет он, я тебе скажу, на  бывшей  Воскресенской
(теперь Пролетарская), дом номер ...
     Отрада дышала в подробном рассказе о том, как он,  Марат,  расспрашивал
Пахомыча о  встрече  с  отцом.  Человек  погрузился,  словно  в  целебную  и
возбуждающую воду источника, в свое незабываемое...
     Прощание с отцом под алыми  знаменами  на  вокзале,  оркестр  исполняет
"Интернационал". Отец  в  солдатской  шинели,  в  белой  папахе  молодцевато
вскакивает в вагон...
     А семь или восемь дней  спустя  -  "траурное",  под  теми  же  красными
флагами собрание в бывшем епархиальном училище. Марата и мать,  заплаканных,
придавленных  бедой,  усадили  в   президиум.   Новый   вожак   оренбургских
коммунистов,  напрягая  легкие  до  отказа,   будто   командуя   на   плацу,
провозглашал с пафосом: "В этот скорбный и  торжественный  час  мы  клянемся
революционной памяти товарища Житора..."
     Когда, наконец, все речи  и  клятвы  отзвучали,  мать,  промокая  глаза
платочком, стала напоминать руководителям: надо привезти тело комиссара  для
погребения...  Ее  заверяли:  "Это   вне   сомнений!",   "Священный   ритуал
Революции...", "Красных героев ждет вечная память!"
     Каратели воротились из Изобильной с  предлинным  обозом:  зерно,  яйца,
сало, разнообразное имущество. Мать услышала:  "Их  там,  порубленных,  всех
зарыли в одной яме. Нынче не зима, покойник уже не терпит... Как же  мы,  на
боевом задании, будем копаться-искать?"
     С братского захоронения привезли мешочек  земли,  в  Оренбурге  выбрали
место, высыпали ее там и объявили: это считается могилой  павших  героев,  и
тут будет возвышаться памятник!
     Марата с матерью из их квартиры переместили в дом  поплоше,  заселенный
низовым составом,  дали  две  смежных  комнатки;  кухня  предназначалась  на
полдюжины семей. Никто уже не обслуживал вдову и ее сына, она сама ходила  в
распределитель за пайком.
     - А  то  и  в  очереди  стояла...  -  проговорил  Житоров  зловеще,   и
неизбывная обида отразилась в игре лицевой мускулатуры;  лоб  и  щеки  стали
серыми.
     Страдания, правда, не затянулись.  Дед  по  матери  устроил  переезд  в
Москву, их поселили в гостинице "Метрополь", где тогда проживали  многие  из
руководства. Мимоходом к фамилии приросло окончание "ов".
     - И все встало на свои места! - сказал Юрий весело,  будто  ничего  так
не желая, как отвлечь друга от тягостного момента.  Про  себя  договорил  не
без зависти: "Опять окружили заботой..."


29


     Заботой хорунжего было "показаться" командиру  повстанцев  Красноярцеву
так, чтобы тот почувствовал,  несмотря  на  возраст  Прокла  Петровича,  его
полезность и дал бы приемлемую должность. Антона Калинчина  послала  судьба:
он представил его офицерам, которые замолвят за старика золотое словцо.
     К нему так и пристали с расспросами о западне, устроенной Житору.
     В  столовой  офицерского  собрания  густой  махорочный  дух  мешался  с
крепким пованиванием множества отсыревших сапог; где-то на  стекле  неистово
брунжала, погибая от табачного дыма, муха.
     К столу Байбарина  подходили  новые  и  новые  слушатели.  Он  поведал:
казаки прознали, что отряд разделится и артиллерия направится  к  Изобильной
по зимнику. Конный разъезд под началом  Никодима  Лукахина  прорубил  на  ее
пути лед на Илеке, чтобы красные не  успели  занять  холм  над  станицей  до
подхода их основных сил по летней дороге.
     Как и ожидалось, основная часть отряда  вошла  в  станицу  первой  и  -
прямиком к площади, к ограде, за  которой  затаились  стрелки  и  скрывалась
старенькая, но вполне зубастая пушка...
     - Итог... - Прокл Петрович говорил тоном как бы извинения  за  то,  что
рассказ может показаться хвастливым. - Начисто аннулирована боевая  единица:
свыше семисот штыков и сабель, при четырех пушках и двенадцати пулеметах.
     Ему зааплодировали. Ротмистр-улан, длинный и тощий, как Дон  Кихот,  но
с  круглощеким  лицом  эпикурейца,  в   продолжение   рассказа   с   деловым
самозабвением крякал и взмыкивал и за этим опустошил тарелку жирной ухи.  Во
внезапном напряжении подняв указательный палец, словно трудно  добираясь  до
некой догадки, он просиял и выговорил изумленно:
     - Спиртику хряпнуть в честь хорунжего?
     Отозвались слаженно и сердечно:
     - Беспременно!
     - Браво, ротмистр! Вот умница!
     - Да не даст спирту буфетчик...
     Захлопотали, побежали к буфетчику. Спирту, в самом  деле,  не  достали,
но принесли первача. Поначалу поднимали стаканы "за воителя", "за  геройские
седины", "за станичнико