ся в отставку  в  чине  хорунжего.  Отзывчивость  на  чужое  страдание
привела его к тому, что он сделался ходоком по  делам  обиженных  ("Открывай
уста твои за безгласного", - сказано в  Священном  Писании).  С  прошениями,
ходатайствами  челночил  он  по  присутственным  местам,  досаждал   судьям,
стучался в двери к самым высокопоставленным сановникам.
     В этом занятии перемещался по России, обычно оставаясь в том  или  ином
городе  до  необоримой  неудачи.   Она   погружала   в   тягучее   состояние
расстройства, когда помогала дорога: он переезжал из Перми  в  Екатеринбург,
из Читы в Хабаровск. В такие шаткие периоды постился, не употребляя  в  пищу
ничего, кроме ржаного хлеба. Но с опытом удачи все вернее  преобладали  -  и
Проклу Петровичу счастливо чувствовалась осмысленность жизни.
     Он брал с более-менее имущих умеренное вознаграждение; тем, кто  ничего
не имел, помогал бесплатно. Заработка  хватало,  чтобы  прилично  одеваться.
Долговязый, гибкий, с темными горячими глазами, он одержал немало  сердечных
побед.
     Солнечным, еще теплым днем  осени,  когда  расцветали  астры,  Байбарин
познакомился на народном гулянии в  самарском  городском  саду  с  Варварой.
Воздушное белоснежное платье, доходившее до щиколоток,  делало  ее,  рослую,
еще выше  и  стройней.  Широкополая  соломенная  шляпа,  отделанная  палевой
лентой, подчеркивала зеленоватый блеск ее  глаз.  Поверх  платья  на  девице
была узкая кружевная блузка, и она тоже очень шла ей.
     У давнего холостяка стала крепнуть мысль о женитьбе.  Родители  Варвары
были старообрядцы, но не из истовых - многих  запретов  не  соблюдали.  Отец
девушки, служивший старшим приказчиком у владельца  нескольких  москательных
и  скобяных  лавок,  не  пришел  в  восторг,  когда  выяснил   имущественное
положение Байбарина. Дочь, однако, была влюблена в него. Родитель,  желавший
для нее не такого жениха, не уступал.
     Тогда Байбарин решился на  маневр:  взялся  похлопотать  для  владельца
лавок по одному запутанному тягомотному делу. Он  здорово  поусердствовал  -
тяжба выигралась, после чего произошел разговор хозяина с приказчиком.  Отцу
Варвары  было  объяснено:  бедность  Байбарина  проистекает  всего  лишь  от
доброты - мало берет!
     - От тяги к вину нельзя отбиться, а от  доброты  -  можно,  -  заключил
купец. - Станет брать как положено - к моим годам богаче меня будет.
     Приказчик отметил выражение убежденности на  лице  богача  -  и  весной
Варвара была выдана за Прокла Петровича. В медовый месяц,  когда  молодожены
отправились в путешествие на пароходе по Волге, их нагнала весть  о  кончине
Байбарина-старшего. Тот оставил сыну именьице и наказ:  "сделать  культурное
хозяйство". В последнее время Прокл и сам подумывал "сесть на землю".  Он  и
жена приехали в Изобильную, преисполненные охоты въесться в труд.
     У Прокла имелись две младшие замужние сестры:  одна  жила  в  Саратове,
другая в Воронеже. Мать  настояла,  чтобы  отец  написал  в  завещании:  сын
должен в течение пяти лет выплатить сестрам по трети от той суммы,  в  какую
оцениваются земля, дом и скот.
     Молодоженам  пришлось  впрячься  в  крестьянскую  работу,  а  мысли   о
технических новшествах отложить - нет на них денег. В муже и жене  оказалась
заложенной страсть к земле, благодаря  своему  рвению  они  стали  уважаемой
семьей в Изобильной. Прокл Петрович к  тому  же,  когда  просили,  писал  за
притесненных жалобы,  давал  советы,  всегда  к  месту  цитировал  Священное
Писание, чем вселял трепет в старообрядцев.
     Вскоре в станице прижилась потребность отзываться  о  нем  почтительно.
Небольшой чин, в котором он вышел в  отставку,  получил  несвойственное  ему
значение. "Хорунжий!" - произносилось с той серьезностью, с  какой  говорят:
"Атаман". И, что было неслыханно, любой местный богатей первым снимал  шапку
перед отставным хорунжим: имея пахоты вчетверо больше, чем он.
     В несколько изнурительных лет Байбарин рассчитался с сестрами.  За  это
время  умерла  жившая  с  ними  мать  -  она  непрестанно  брюзжала,   очень
недовольная крестьянским бытом. Варвара  Тихоновна  родила  дочь,  а  там  и
сына: росли крепкими.
      Прокл Петрович сумел выиграть десяток казавшихся бесконечными тяжб,  и
его, "народного стряпчего" (так писали о нем губернские  газеты),  принимали
в  Оренбурге  чуть  не  все  влиятельные  люди.  Он  продумывал  планы,  как
преобразовать  хозяйство,  и  часто  ездил  к  передовому  хозяину   Михаилу
Артемьевичу Калинчину.
     Трудолюбивый, предприимчивый Калинчин был  известен  гостеприимством  и
открытостью. Владея поместьем в шестидесяти верстах к западу  от  Оренбурга,
он с четырех  тысяч  десятин  не  лучшей  земли  снимал  урожаи,  вызывавшие
зависть соседей, причем и  тех,  кто  имел  более  десяти  тысяч.  Работники
Михаила  Артемьевича  пользовались  первоклассным  инвентарем,  в  хозяйстве
исправно  действовали  паровые  молотилки,   производственный   (мельничный)
элеватор,  построенный  по  последнему  слову  западноевропейской   техники,
локомобиль,  приспособленный  для  выработки  электрической   энергии.   Сам
Калинчин умел поработать и за механика, и за бухгалтера.
     Небольшого роста, но отнюдь не щуплый, он был тщательно выбрит  даже  в
разгар  хлебоуборки,  когда  показывал   приехавшему   Байбарину   очередные
усовершенствования:
     - Нынче у меня и куколеотборники действуют от электричества!
     - Ну-ка! - моментально вырвалось у гостя,  чье  нетерпение  объяснялось
жизненно важной задачей куколеотборников. Если  семена  куколя,  зловредного
сорняка, попадут, пусть и в малом количестве, на перемол  вместе  с  зерном,
мука окажется отравленной. Поев испеченного из нее хлеба, можно слечь.
     Хозяин  повел  Байбарина  на  элеватор.  Гость   так   и   залюбовался:
полновесное пухлое зерно рекой шло на очистку;  огромные  тяжелые  блестящие
барабаны, медленно вращаясь, выливали в одну сторону поток  отборной  чистой
золотисто-серой ржи,  а  в  другую  -  иссиня-черную  струю  куколя.  Из-под
куколеотборников горячая от всей этой перетряски рожь снова поднималась  под
самую  крышу  мельницы,  где  ее  в  открытых  желобах,  в  прохладном  токе
электрических  вентиляторов,  винты  Архимеда   двигали   к   цилиндрическим
резервуарам (силосам), куда зерно падало обильным дождем.
     Калинчин упер в бока боксерские кулаки.
     - Намедни здесь был - кто, вы думаете? Князь Белосельский-Белозерский!
     Прокл Петрович заинтересовался:
     - Я знаю, он командирован в нашу губернию...
     Разговор происходил в  конце  июля  1904.  Россия  увязала  в  войне  с
Японией,  все  государево  окружение   демонстрировало   патриотизм.   Князь
Белосельский-Белозерский вызвался возглавить комиссию по  закупке  провианта
и фуража для действующей армии.


x x x


     Спустя неделю после поездки  к  Калинчину  хорунжий  посетил  по  делам
Оренбург и увидел в дворянском  собрании  князя:  стареющего,  с  животиком,
мужчину -  напудренного,  с  подкрашенными  бакенбардами,  остриженного  под
машинку предельно коротко, чтобы сделать  незаметным  намек  на  плешь.  Его
сиятельство,   выступив,    похвалил    дворянство    и    казачество    "за
верноподданническое служение на благо Российской империи", а затем,  отмечая
"добросовестных  тружеников  губернии",   назвал   и   Михаила   Артемьевича
Калинчина. Стало известно: комиссия,  закупая  у  него  рожь,  выделяет  ему
поощрительную доплату за качество зерна.
     Вскоре, однако, Прокл Петрович прослышал:  другие  землевладельцы,  что
продали зерно невысокого качества, получили из государственной казны  ту  же
самую доплату. Князь Белосельский-Белозерский принял от них взятку.


18


     Прокл Петрович примчался к Калинчину.  Гостя  встретил  изжелта-бледный
осунувшийся, больной человек. Байбарин  едва  не  воскликнул:  "Вы  ли  это,
Михаил Артемьевич?!" В кабинете, плотно закрыв  дверь,  хозяин  излил  душу.
Все его достижения  князь  использовал,  чтобы  обосновать  перед  комиссией
доплату  как   прогрессивную,   государственно   мудрую   благородную   меру
поощрения. За этим "благородством" стояло  желание  жирного  куша,  какой  и
хапнул князь с десятков поставщиков. Самое же  страшное:  многие  поставщики
решили - коли они дали взятку,  об  очистке  зерна  заботиться  излишне.  Их
засоренная  куколем  рожь  была  смешана  с  той  отборной,  которую  продал
Калинчин.
     Он то хватался за  голову,  то  яро  обмахивался  полотенцем,  будто  в
кабинете стояла духота.
     - Меня попросту употребили  для  наживы!  Там,  в  Маньчжурии,  солдаты
будут массой попадать в лазареты,  причина  вскроется  -  среди  поставщиков
назовут и мое имя... О-о, позор!
     Байбарин осторожно и вместе с тем требовательно остановил:
     - Простите, вы о слухах или есть доказательства?
     Приятель  доверительно  назвал  нескольких  лиц:  также  и   тех,   кто
занимался  погрузкой  и  перевозкой  зерна.  В   голове   Прокла   Петровича
взвихрились мысли. Он взволнованно  воззвал  к  гордости  Калинчина:  уж  не
собирается ли тот, богатый, влиятельный человек,  сдаться?  Помещик  разбито
ответил:
     - Вам ли объяснять: что  значат  мое  состояние,  местные  связи  перед
положением, именем... - он не стал его повторять.
     Распалившийся хорунжий воскликнул:
     - Ничего не предприняв, отдаться панике?
     Он убедил Калинчина дать ему  "полномочия  на  хлопоты"  и,  посетив  в
губернии людей, какие должны были пригодиться,  поехал  в  Петербург.  Здесь
ходил по  приемным,  вручал  рекомендации,  уговаривал,  просил...  В  конце
концов, проявив всю свою недюжинную настырность, ходатай добился  того,  что
его  провели  к  коменданту  Зимнего  дворца.  Прокл  Петрович  красноречиво
обрисовал его превосходительству суть дела,  особенно  упирая  на  то,  "что
тысячи русских воинов, идущих  на  вражеские  пули,  обречены  есть  хлеб  с
отравой", и передал пространную жалобу на князя  Белосельского-Белозерского,
подкрепленную свидетельствами нескольких мужественных людей.
     - Ваше  превосходительство,  можете  обещать  мне,  что  эти  документы
дойдут до государя императора?
     Речь Байбарина подействовала на коменданта, и он  внушительно  заверил:
бумаги будут доставлены его величеству.
     Четыре дня ждал  Прокл  Петрович  ответа,  жил  в  номерах  на  Большой
Вульфовой улице, неподалеку  от  Аптекарского  моста.  Рано  утром  раздался
требовательный стук в дверь - Байбарин крикнул с постели:
     - Я раздет!
     - Так оденьтесь скорее! - повелительно произнес голос за дверью.
     Спустя пять минут в номер  вошли  жандармский  штаб-офицер  в  дорогого
сукна пальто с золотыми погонами, два  ражих  жандарма  и  два  господина  в
партикулярном,  одетых  у  превосходного  портного.   Штаб-офицер,   видный,
надменный, лет тридцати с небольшим, спросил резко, зло и презрительно:
     - Байбарин Прокл, сын Петров?
     - Он самый. К вашим услугам.
     - Предъявите все вещи для осмотра.
     "Стряпчий",  в  первую   минуту   немного   растерявшийся,   запальчиво
потребовал:
     - Где основания, что это не произвол?!
     Офицер уставился на него вдруг побелевшими бешеными глазами:
     - Молча-а-ать!!! - обтянутая белой перчаткой рука сжалась в кулак.
     Два жандарма схватили Байбарина своими  ручищами,  а  один  из  агентов
бесцеремонно обыскал его. Второй принялся рыться  в  вещах.  Прокл  Петрович
выворачивался как уж, всеми силами пытаясь освободиться:
     - Я жаловался его величеству императору! От него скрывают, но  до  него
дойдет...
     Штаб-офицер усмехнулся высокомерно и ненавидяще:
     - Я исполняю высочайшую волю!  И  советую  быть  спокойнее  -  если  не
желаете угодить в сумасшедший дом.
     Слова о  "высочайшей  воле"  подрезали  ходатая.  Однако  он  старался,
несмотря ни на что, не уронить себя:
     - Па-а-звольте, ваше имя?
     Офицер сделал знак, и Байбарина повернули,  держа  за  руки,  к  стене,
притиснули к ней носом. Только после этого хорунжий услышал  четко  и  гордо
произнесенное:
     - Подполковник жандармского корпуса барон фон Траубенберг!
     У Байбарина  забрали,  за  исключением  паспорта,  все  бумаги  и  даже
письменные принадлежности. Затем ему было сказано:
     - Сейчас вы отправитесь с нашим служащим на  вокзал  и  незамедлительно
покинете Санкт-Петербург! Вам оплачен проезд  в  вагоне  второго  класса  до
станции Тосно, - подполковник протянул железнодорожный билет.
     Это могло свидетельствовать, что жалоба действительно  попала  к  царю.
Прогоняя "народного стряпчего" прочь, государь сопроводил  высылку  поистине
царственным жестом. Обида, возмущение разрывали грудь Байбарина, и он  излил
это в возгласе:
     - Почему - Тосно? Что мне делать в Тосно?
     - Катиться оттуда, куда будет угодно! - с холодным безразличием  указал
фон Траубенберг.
     Агент  в  щегольском  костюме,  взяв  извозчика,  проехал   с   Проклом
Петровичем на Московский вокзал. В купе  франтоватый  господин,  усаживаясь,
упер в пол дорогую "палку-зонт" (модный, сделанный  в  виде  трости  футляр,
надевающийся на приспособленный для этого шелковый зонтик), накрыл  рукоятку
ладонями и принял непроницаемо-скучающее выражение.  Байбарин  был  вынужден
притворяться таким же спокойным.  По  его  требованию,  помощник  кондуктора
принес ему  билет  до  Москвы.  Господин,  выходя  в  Тосно,  сказал  вместо
прощания:
     - Советую  не  задерживаться   в   Белокаменной.   Езжайте   домой!   В
Петербурге, в Москве никогда больше не показывайтесь!


19


     Марат показался Юрию в  то  утро  юношески  воодушевленным.  Предстояла
очная ставка Сотскова с Нюшиным. В  столовой  НКВД  завтракая  с  приятелем,
Житоров возбужденно глянул ему в глаза:
     - Много бы дал,  чтобы  присутствовать?  Но...  и  ради  тебя  не  могу
нарушать.
     Вакер вяло кивнул, подумав: "Знай, что непременно блеснешь,  -  нарушил
бы". Томясь и подгоняя время, он занялся тем, ради чего его сюда  направили:
материалом для очерков "Дорогами революционного отряда".  Вспоминая  героизм
Житора и его  красногвардейцев,  требовалось  рассказать,  какая,  благодаря
заботам партии и правительства, благословенная колхозная  жизнь  расцвела  в
местах, где восемнадцать лет назад беспощадно столкнулись новое  и  отжившее
старое.


x x x


     Марат многое связывал с этим днем. От избытка трепетного огня  он  едва
не вскочил из-за стола, когда  к  нему,  в  специально  предназначенный  для
допросов кабинет, привели Нюшина.
     Видать, в свое время  это  был  казак  большого  здоровья,  "дядя,  что
надо". Но сейчас Житоров отметил:  исхудавшее  лицо  с  землистым  оттенком,
глаза заморенно запали.
     - Пра-а-шу  садиться!  -  проговорил   ехидно,   натянуто-звенящим   от
нетерпения голосом.
     Казак сел на  табуретку,  положив  тяжелые  руки  на  колени,  тягостно
смотря в  пол.  На  остриженном  под  "нулевку"  черепе  белели  два  шрама:
вероятно, следы клинка.
     - Расскажите, как вы решили вернуться на родину!
     Нюшин не поднял глаз:
     - Много раз рассказывал, гражданин начальник. Все у ваших  записано.  -
Голос захирел в покорности.
     - А вы лично мне расскажите. Уж уважьте! -  Марат  подчеркнуто  говорил
"вы", играя издевательски-любезной интонацией.
     Арестованный сказал с тоской:
     - Никому не дай Бог по  чужбинам  странничать,  быть  бездомным  и  для
людей чужим. Всяко натерпелся. Конечно, мечтал про родину,  думал...  А  тут
ваши послы сагитировали, обещали...
     - Дальше пока не будем! -  прервал  Житоров.  -  Остановимся  на  ваших
словах, что всегда вы желали на родину. Было?
     - А как иначе?
     - Тогда почему вы на родине, в станице Изобильной, носа не показали,  а
хотели затеряться в Ташкенте?
     Нюшин не глядел на начальника. Молчал.
     - Боялись?! - в крике выразилась высшая степень злорадства.
     Пригнув придавленно голову, арестованный стал объяснять:
     - Мать  умерла  еще   в   германскую   войну,   отца   убили   ваши   в
девятнадцатом... Два брата были со мной у Дутова - убиты в боях. К кому  мне
ехать-то в Изобильную?
     - У вас сестра имеется, - напомнил Марат;  он  не  сказал,  что  сестра
Савелия и ее "кулацкая" семья были  отправлены  в  тридцать  первом  году  к
низовьям реки Лены.
     Нюшин  ответил  со  старанием  передать  искренность:  сестра,  по  его
предположению, должна быть замужем  за  советским;  зачем  же  ему,  бывшему
белогвардейцу, бросать на нее тень своим появлением?
     Житоров подпустил в крик бешенство нападения:
     - Не вра-а-ть!!! Ты боялся - в Изобильной тебе припомнят эпизод...  как
ты, вместе с другими, предательски напал на отряд Житора!
     Внезапно арестант тоже закричал, и неожиданно громко:
     - Не участник я ни сном, ни духом!
     Марат едко рассмеялся.
     - Сотсков Аристарх повинился, все нам раскрыл. О тебе - тоже!
     Казак был обреченно нем. Наконец медленно, будто в сомнении -  говорить
или нет, - произнес:
     - Обо мне он может одно сказать: оно вам и так известно. Да,  был  я  у
Дутова, воевал с вашими.
     Житоров отрицательно помотал головой:
     - Нет-нет, не это! Сотсков раскрыл, как  ваша  банда  тайно  готовилась
напасть на отряд... как ты добивал раненых...
     - Не было этого! - теперь Нюшин смотрел противнику в глаза. - Зазря  на
пушку берете.
     Тот, сидя, с необычайной быстротой пристукивал сапогом по полу.
     - Чернуху налил на тебя?!  -  и  как  бы  изумленно  выпучил  глаза.  -
Значит... - продолжил в остром волнении, словно ухватывая догадку, - сам  он
был среди напавших? Убивал?! Что же ты молчишь о нем -  могилу  себе  роешь?
Чтобы его спасти?
     Арестант как-то весь потемнел.
     - Зря вы, гражданин начальник. То, что  про  Сотскова  сказали,  я  про
него не знаю!
     Марат, жгуче подброшенный порывом, взлетел с места:
     - Шаликин!
     Лейтенант Шаликин и двое  конвоиров  ввели  в  кабинет  Сотскова.  Тот,
сделав два шага, увидел земляка  и  оцепенело  остановился.  Нюшин  смиренно
произнес:
     - Вот, привел Бог свидеться.
     Аристарх ответил опустошенно:
     - Здравствуй, Савелий. Помоги нам Бог!
     Сотскова толкнули в спину:
     - Ну-ну-у!!
     На середину  кабинета  передвинули  стоявший  у  окна  небольшой  стол.
Арестантам было приказано сесть за него друг  против  друга.  У  каждого  за
спиной встал чекист.
     Житоров подошел сбоку к  Нюшину,  а  руку  протянул  к  лицу  Сотскова,
защемил у того нижнюю губу большим  и  указательным  пальцами.  Аристарх  не
шелохнулся.
     - Что  же  ты  мою  руку  не  отведешь?  -   Марат   улыбался   улыбкой
неумолимо-лютого вдохновения и, не выпуская губу арестанта, повернув лицо  к
Нюшину, прошептал одержимо-убеждающе:
     - Гляди! Он говорит, ты причастен к гибели отряда.
     Сотсков пытался возражать - его тянули и дергали за губу. Он,  не  смея
с силой схватить, взял обеими  руками  руку  чекиста,  однако  тренированные
железные пальцы не разжимались.
     Будто из-под спуда вырвался мучительно-упрекающий голос Нюшина:
     - Пустите его, гражданин начальник, пусть он мне в лицо скажет!
     - Скажи! Скажи ему! -  Житоров,  выпустив  губу  Сотскова,  без  взмаха
ударил его кулаком по носу.
     Скрежетнувший  болью  вскрик,  казалось,   родился   где-то   рядом   с
человеком, что залился кровью помертвело-беззвучно. Кровь  бежала  из  носа,
струилась изо рта:  нижняя  губа  полуотодранно  отвисала  страшным  комком.
Сплевывая, не утираясь, Аристарх одеревенело, не двигая ртом, выговорил:
     - Нет ни одного мово слова... против тебя, Савелий.
     Марат, клоня торс вперед, бросил над столом руку - в  правое  подглазье
Сотскову. Конвоир у того за спиной  не  дал  ему  упасть,  схватил  за  уши.
Избитый прохрипел Нюшину:
     - Показываю лишь правду: в Буранной ты был!
     Житоров  метнулся