жий с интересом спросил:
      - Как же быть?
      Лицо батюшки отразило нетерпение, он сказал уже другим тоном:
      - Верить надо. - Попрощавшись, произнеся: - Бог вас храни! -  пошел  в
госпиталь.


63


      Красные надвигались с запада, с севера и  с  юга.  На  фронт  уезжали,
промаршировав под взглядами  публики  к  вокзалу,  неукомплектованные  части
совсем юных солдатиков-добровольцев - в большинстве вчерашних гимназистов  и
реалистов с детски-гордыми, отчаянными, бесстрашными лицами.
      Публика, в  разъедающей  страхом  взбулгаченности,  поддерживала  себя
толками об ожидаемой помощи - о  каких-то  отборных  ударных  батальонах.  А
налетали известия, как в  снегах  в  степи,  под  ледяным  ветром  замерзают
целыми взводами плохо обмундированные юнцы.
      Нарастало  бурление  спешки,  когда  клич  "Эвакуация!"  означал   для
кое-кого желание не только вывезти свое, но и  прихватить  из  казенного.  В
необоримой неразберихе не  уронило  себя  военное  чиновничество,  отбыв  на
восток в протопленных, с запасом снеди пульмановских вагонах.
      Январь девятнадцатого мел полотно  железной  дороги  мерзлыми  космами
буранов. Когда, казалось, уже  не  могло  быть  холоднее,  когда  выгоняющий
слезу  воздух  замутился  от   такой   густо-тяжелой   стужи,   что   бледно
расплывались все очертания, Оренбург  опять  сделался  красным.  На  рельсах
стояли двадцать восемь исправных паровозов  и  двести  пятьдесят  вагонов  с
товарами - которые у стольких лиц возбуждали аппетиты и  достались  подарком
тем, кто и не помышлял о подобной награде.
      В чумоватой атмосфере задышал праздник не праздник, но  что-то  вроде.
По накатанному нечистому городскому  снегу  затоптался  высыпавший  отовсюду
оборванный народ  -  бездельно-занятой  и  ужасно  говорливый,  -  и  уж  не
верилось, что по этим улицам совсем недавно рысаки, всфыркивая, несли  сани,
в которых привставал разгоряченный, в расстегнутой шубе, с бутылкой  коньяка
в руке барин.
      Частную  торговлю  провизией  прикончили,  а  по  карточкам   выдавали
столько, что и мышь не облизнется, - но взяла силу, слышась на каждом  шагу,
упрямо-лучезарная присказка: "Сегодня как-нибудь, а уж завтра - блины!"
      Терентий Пахомович, постояв в очереди  положенные  часы,  получал  как
дворник порцию овсяной крупы. Мокеевна была  ближе  к  счастью.  Вступив  по
купленной справке  в  профсоюз  работников  нарпита,  устроилась  поваром  в
столовую  комсостава  гарнизона.  К  весенним  сырым  метелям  порции  пшена
чахоточно ужались, но Мокеевна приносила со службы коровьи и  конские  кости
с остатками мяса.
      Горожане мерли от тифа и от голода, свозить покойников  на  лед  Урала
запрещалось  -  а  свозили.  Мокрые  снежные  хлопья   застилали   сложенные
наподобие поленниц трупы, но снег стаивал, и зрелище коробило непривычных  -
каковые, правда, стали редкостью.
      Весна устанавливалась гнилая, с туманцами, изморосью,  гололедицей.  И
с новостями иного, чем давеча, характера.  Красные  выдохлись  -  с  востока
наступали войска Колчака, нацеливаясь и на Оренбург.  По  нему  проходили  и
проходили группками мобилизованные рабочие с тощими мешками за спиной.
      В одно мутноватое утро шел  и  Терентий  Пахомович,  но  только  не  с
мешком, а с внушительной  вязанкой  хвороста,  который  получил  от  конторы
коменданта района - с тем,  чтобы  изготовить  метлы  на  лето.  По  дороге,
обгоняя, проезжал воз, и кучер, накренясь с козел, позвал негромко:
      - Эй, добрый человек!
      Пахомыч, клонившийся под тяжестью ноши, выпрямился, увидел  окладистую
соломенно-седую бороду, широкую фигуру и узнал Никодима Лукахина из  станицы
Изобильной. Глянув по сторонам и не обнаружив подозрительных лиц,  сказал  с
впивающимся вниманием:
      - Встреча-то неслучайная, Фирсыч?
      - Хочу вас подвезти. Вон туда вам? - произнес Лукахин  так,  как  если
бы они вчера  только  расстались,  и  показал  рукой  на  видневшееся  через
квартал здание с арочным ходом во двор.
      - Как есть туда.
      На груженом возу нашлось место и для хвороста. Пахомыч  поместился  на
козлах рядом с кучером, который поведал:
      - Как красные в город зашли -  я  вослед  сюда  ж.  Служу  по  развозу
фуража со станции. Ну и из мастерских шорных вожу сбрую в конный полк.
      - Похвально, - выжидательно и с иронией сказал хорунжий.
      - Я тут проезжал и видал вас... то снег гребете, то лед скалываете,  -
сердито, будто осуждая, сообщал Лукахин,  человек  нелюдимого,  тяжеловатого
нрава. - Сегодня еду - вас нету. Значит, по делу пошли. Я  во  вторую  ездку
крюк сделал на вашу улицу: может, мол, уже трудится...
      - А я как раз и иду.
      - Ага. Вон, мол, идет.
      Запряжка поровнялась с  арочным  ходом,  и  возчик  остановил  лошадь.
Терентий Пахомович  понимал,  что  земляка  побудило  к  встрече  не  просто
дружеское желание повидаться. В  прошлом  у  них  имелось  то,  что  сегодня
разговорами бы их не развлекло: зная  -  это  очевидно  и  для  Лукахина,  -
хорунжий испытывал  не  столько  беспокойство,  сколько  подъем  напряженной
любознательности.
      - Зайдем ко мне? - сказал он.
      Никодим этого и ждал и молча согласился.  Он  сделал  попытку  понести
хворост, но хорунжий перехватил вязанку, предостерегающе прошептав:
      - Это когда за дворника носили?
      Лукахин шепотом же ответил:
      - Да я бы и не взял... так только - чтобы вы не обиделись.
      Терентий Пахомович от восхищения крякнул: звук пришелся на миг,  когда
хворост очутился у  него  на  спине.  Сгибаясь  под  грузом,  покряхтывая  и
оборачивая голову к спутнику, Пахомыч  провел  его  через  двор  к  флигелю.
Когда вязанка была заперта в  кладовке  в  полуподвале  и  оба  поднялись  в
комнату, чистенько выбеленную, с  деревянным  топчаном  и  железной  койкой,
Лукахин протянул большущую, мослаковатую, морщинистую, будто  выделанную  из
дуба и пропитанную морилкой руку:
      - Теперь-то уж со свиданием... - еще не улыбаясь, но помягчев,  старый
казак произнес одними губами: "господин хорунжий".
      - Со свиданием, со свиданием, Никодим Фирсыч! - После рукопожатия  они
обнялись. Хозяин собрался сказать  о  смерти  Варвары  Тихоновны,  но  гость
опередил:
      - Знаю я про вас. Мне знакомы здешние староверы - ну и  был  разговор.
Дескать, обвенчались приезжие вдовец с вдовой...  Тот,  кто  теперь  навроде
вам зять, сказал: человек, мол, с умом и очень крепкого характера...  И  мне
что-то вы на ум... Поспрошал я, где вас можно увидеть. Думаю, а  коли  и  не
он - авось мне подойдет с таким характером-то...
      Терентий Пахомович словно бы пропустил последние слова мимо ушей:
      - Хозяйка моя на службе - управлюсь сам. Супу поедим.
      - Благодарствую! - произнес с достоинством Лукахин.  -  Лишку  времени
нет - хватятся меня. Я - два слова сказать...
      Хозяин, однако, заставил его сесть на табуретку.
      - Тут вот что... - покашляв в кулак, приступил гость. - Дело-то  не  я
придумал, а есть у нас один... - держа в руках шапку, он смотрел  на  нее  и
будто решал, что с нею делать. -  Сговорились  люди:  когда  наши  к  городу
подступят, а красные, известно, теперь будут стоять крепко... так  надо  нам
подняться и красный комитет перепластать!
      "Как память о деле в Изобильной его горячит!" - подумал хорунжий.
      - С нами будете? - спросил гость.
      Хозяин ничего так не желал, как  падения  большевиков,  но,  зная  уже
достаточно, что такое белые, задавался вопросом: не обманывается ли  Лукахин
насчет того, о чем говорит? Что представляют собой участники?
      Гость словно собрался кашлянуть, но вместо этого неожиданно  улыбнулся
в бороду:
      - Хорошо, что не даете ответ сразу.  Вы  так  и  должны.  Днями  приду
узнать.
      Хорунжий кивнул. Подмываемый  впечатлением,  которому  еще  надо  было
отстояться, провожал взглядом через окно  фигуру,  что  удалялась  по  двору
широкими шагами.


64


      В небе, в восточной стороне, тяжело хлопнуло, возник белый  клубящийся
шарик и стал нехотя таять. Город  обстреливали  шрапнелью.  Казачьи  корпуса
Дутова, по слухам, еще вчера были  на  ощутимом  расстоянии;  очевидно,  они
произвели редкостно стремительный бросок...
      Вскоре, однако, стало известно, что в пятнадцати верстах к востоку  от
Оренбурга, в станице Благословенной, - восстание и это  восставшие,  подойдя
к городу, ведут огонь из захваченных у красных пушек.
      Пахомыч не уходил с улицы - приглядывался,  прислушивался;  изнывал  в
тревожно  подогревающем  воспоминании  о  встрече   с   Лукахиным,   которая
произошла  несколько  дней  назад.  Разве  не  улыбался  сейчас  задор  неба
знаменательной схожестью названий:  Благословенная  и  Изобильная?  То,  что
было  совершено  прошлой  весной,  возвращалось  как  бы  в  образе   нового
вдохновляющего деяния, и хорунжий, в возросшем уважении к Лукахину,  томился
нетерпением соучастия.
      Придя со службы, Мокеевна  передала  разговоры  красных  командиров  в
столовой. Восставшие перебили роту рабочего  полка,  завладели  снаряжением,
которое было отправлено из Оренбурга на фронт,  перерезали  восточную  линию
железной дороги.
      - Я в  миски  наливаю  и  слушаю...  один  тишком  начал,  -  сообщала
Мокеевна шепотом, хотя утепленная дверь их с Пахомычем комнаты речь  глушила
надежно, - начал, что, мол, будет отбита  телеграмма  самому  Ленину.  Будто
просят,  сколько  их  ни  есть,  здешние  рабочие.  Соберите,  дескать,  нам
помощь - а то Оренбург возьмут, и всему конец!
      Пахомыч, сидевший  на  топчане,  выпрямился  и  еще  более  повеселел,
представив,  сколько  подобных   телеграмм   поступает   Ленину   из   узлов
смертельного натяжения.
     В следующий визит Лукахина, улыбаясь шире, чем подходило к  случаю,  он
сразу сказал о согласии участвовать в деле. Так не хотелось  тоски  сомнений
и до того была по душе возвратившаяся новизна минувшего.
      Лукахин рассказал,  как  летом  прошлого  года  пошел  добровольцем  в
казачий полк и  оказался  в  нем  не  самым  старым:  были  там  два  казака
семидесяти без малого лет. А  молодежь  разочаровывала  Никодима  Фирсовича,
как и прежде.
      - Нету нам племени на замен! - отнесся он о ней убежденно.
      Сыновей он не имел - Бог дал  трех  дочерей,  да  племянника  воспитал
Лукахин, взяв мальцом у вдовой многодетной сестры.
     Домовитого,  скрупулезного  во  всем,  сурово  верующего  Никодима   не
восхищали  зятья.  Один,  мобилизованный  красными,  дезертировал,   как   и
подобало, - однако он хотел было уклониться и  от  мобилизации,  объявленной
Дутовым. Посметь не посмел, но как воюет - про то славы не слыхать.  Другого
зятя ранило в ногу на германском фронте, и  лишь  только  ехать  на  сбор  к
красным ли, к белым - в перебитой кости начиналось воспаление.
      С третьим вроде бы выходило на особицу:  едва  ли  не  с  первых  боев
воюет в  белопартизанском  отряде.  Однако  ж  недавно  привелось  услыхать:
никакой это не отряд, а шайка пройдох и выжиг, которая прячется в лесу то  у
одной, то у другой станицы, где есть родня, и сжирает зараз свинью,  а  коли
обломится - корову.
      Что до племянника, то - пробормотал гость в бороду  -  о  нем  он  еще
скажет. Вернулся к тому, что полк, куда записался летом, воевал под  Орском.
Красные держались, не давая взять город в кольцо и получая помощь с юга,  от
своей Актюбинской армии. В эту пору и прослышал Лукахин о человеке,  который
ловким угрем проник к красным, выведал секретное, чем якобы помог  вышибить,
наконец, коммунистов из Орска.  Бог  привел,  что  потом  Лукахина  отрядили
отвезти  этого  человека  в  санях  в  штаб  дивизии.  Ездок  разговоров  не
чурался - "такой разлюбезно-хитрый:  иголки  не  подпустишь!"  Лукахина  он,
видать, "умно понял", потому  как  кое-чего  доверил:  сказал,  что  хотя  и
пресмыкался до войны чиновником в уездной управе,  но  всегда  знал  в  себе
большую способность к обману врага.
      Никодим   откликнулся   признательно-самолюбиво:   ежели-де    Господь
приведет быть дома, а сударю - проезжать недалече, то  пусть  не  побрезгует
завернуть на пироги.
      За словом дело. Занедужил старый стеснением в  груди  и  "от  немоготы
служить" был "списан" домой.  Отлежался,  продышался  -  а  сударь  вдруг  и
наведайся. И пирогов  поел,  и  в  бане  попарился,  две  ночи  переночевал.
Доверил - "опять  его  путь  во  мраке"...  то  есть  по-секретному  едет  в
Оренбург, который вот-вот займут красные, укоренится там и будет  нащупывать
у них становую жилу ножичком. Высказал Лукахину, что посети  того  "желанная
мысль" - место в белой организации ему готово.
      Вот теперь-то  не  миновать  словца  о  племяннике.  Лукахин  дал  ему
выучиться на счетовода - малый вышел не  промах:  без  утюга  выгладит,  без
аршина обмерит. С  появлением  в  крае  Советов  пристроился  к  красным  на
должность  по  провиантно-вещевому  снабжению.  Приезжал  к   дяде   просить
прощения "за  вольность  своим  интересом  пожить",  становился  на  колени,
говорил, что хлеб-соль не забудет и - "коли какой-никакой  случай"  -  может
толикой пользы пригодиться. Когда  коммунисты  забрали  Оренбург,  племянник
прибыл туда в вагоне при начальстве; он теперь был  в  интендантстве  и  сам
небольшим  начальником.  Найдя  его,  Лукахин   убедился,   что   память   у
воспитанника не свернулась, как молоко:  помог  устроиться  возчиком  службы
снабжения. Зачем это дяде понадобилось, спрашивать не стал, сказав: "И  дитя
на пожар - из блюдца плескать!" Потом добавил: "Дальнейшей  услуги  от  меня
нет. Я, дяденька, вас не знаю - вы меня не знаете!"
      К тому дню Никодим уже повидался с "сударем",  застав  его  воскресным
утром в загодя обговоренном месте - цирюльне недалеко  от  собора.  "Сударь"
велел его звать Дудоладовым и дал задание: обжившись,  присматривать  "людей
борьбы".
      В завершение своего рассказа Лукахин смутил хорунжего гордым:
      - Пусть узнает, кого я к нему привел!


65


      Они шли на встречу в час, когда потрудившийся народ  торопился  домой,
опасливо и крепко прижимая к себе свой пайковый хлеб. Дудоладов  -  знал  от
Никодима хорунжий - служил в военно-санитарном управлении и проживал в  доме
за углом бывшего  кинотеатра  "Люкс".  Лукахин  и  державшийся  чуть  позади
Пахомыч прошли мимо дома по другой стороне улицы.
      - Ну - фортка открылась. Значит, увидел нас, - тихо сказал Никодим.
      Он продолжал идти - медленно, как бы с трудом, - и вскоре  их  обогнал
человек в поношенном сюртуке, какие прежде носили низовые земские  служащие;
штаны же, заправленные в сапоги, были армейские. Лукахин,  глядя  под  ноги,
сказал спутнику:
      - Он!
      Повел закоулками, дворами... Вышли около кинотеатра и опять  оказались
на той же улице, напротив дома.
      - Фортка открыта и теперь занавеска задернута. Значит,  все  выглядел,
вернулся, - и можно идти.
      Они поднялись на второй  этаж,  и  вдруг  Пахомыч  заметил:  дверь  на
полутемную  площадку  чуть-чуть  приотворена,  кто-то  за  ними   наблюдает.
Впрочем, дверь тут же закрылась.
      - Угу, - удовлетворенно  кивнул  Лукахин,  стукнул  в  нее  костяшками
пальцев дважды, а после еще разок.
      Вновь   щелкнул   замок,   и   человек,   уже   знакомый    хорунжему,
посторонившись, пропустил их в прихожую,  за  которой  оказалась  комната  с
непокрытым  столом  посредине.  Хозяин  -  он  сейчас  был  без  сюртука,  в
гимнастерке, перехваченной солдатским ремнем,  -  глядя  пристально-строгими
глазами, назвал себя хорунжему:
      - Дудоладов Антип Иванович.
      Гость представился Маненьковым.
      - Да... Маненьков Терентий Пахомович! - произнес хозяин  замедленно  и
преувеличенно утвердительно, давая понять, что знает об условности имени.  -
Прошу располагаться.
      Гости сели у стола,  а  хозяину  явно  не  сиделось,  он  замаячил  по
комнате. Был он нерослый, поджарый, с  бритым  лицом  и  еще  мог  считаться
молодым   человеком.   Заметным    внутренним    усилием    заставив    себя
приостановиться, задал Пахомычу вопрос:
      - Вы понимаете, что, вступая в организацию, берете обязательства?
      Тот заявил, что берет обязательства лишь в  том  отношении,  насколько
они отвечают цели разгрома красных.  Дудоладов  успокаивающе  вытянул  руку.
Выражение у него было важно-любезное, как если бы  он  услышал  ожидаемое  и
желательное.
      - Для полной надежности исполнения... -  подойдя  к  столу,  он  через
него наклонился к Пахомычу, - нам не хватает еще одной  пятерки.  Я  имею  в
виду боевые пятерки.
      Никодим лукаво-ласково и как бы исподтишка проговорил:
      - Человек этот стоит дорогого...
      Хорунжий возразил в неловкости:
      - Возраст у меня какой... не любое дело будет по силам.
      Дудоладов, взмахнув кистью руки от себя прочь, произнес,  как  мог  бы
произнести монарх, милующий виновного:
      - Я знаю, что вы сможете! - Он взялся за спинку  стула,  словно  решив
сесть, но не сел. - Люди  пожилого  вида  как  раз  и  нужны.  Подъедете  на
телегах к штабу, наружной охране скажете, что посланы для нужд  эвакуации...
старики охрану не насторожат. Огонь из револьверов в упор - а тут вступят  в
дело молодые.
      - В штабе будет план эвакуации, там будут знать, кто ее  обеспечит,  -
критически отнесся хорунжий.
      Дудоладов встал боком:
      - И вы думаете - это не обдумано? - его лицо выразило учтивую  досаду,
а затем подобрело. - Охране надо будет сказать - возможно,  мы  поручим  это
вам - сказать, играя дубинноголового: "Давай выноси москательный  товар!"  -
"Какой товар? Не видишь, куда тебя, старого, несет?! Тут штаб!" -  "Рази?  А
нам сказывали..." И огонь в упор из револьверов!
      У Пахомыча засосало под ложечкой.
      - И надо бы легче, да некуда, - сказал тоскливо.
      - А у меня мнение, что можно успеть наперед них пульнуть! -  заговорил
со страстью Лукахин. - Хоть одного комиссара убью, а  там  пусть  меня...  -
голос пропал в сдавленно-тугом выдохе ненависти.
      - До комиссаров еще  надо  будет  добраться.  Внутри  тоже  охрана,  -
напомнил хорунжий.
      Дудоладов заметил ему, что достаточно поработал в Орске,  который  был
в том же положении, в каком скоро окажется Оренбург,  и  попросил  "большего
внимания"  к  своему  плану.  Итак,  в  штабе,  услышав  стрельбу,  бросятся
вызывать подмогу. Но часть, в которую поступит сигнал, не явится, ибо в  ней
успешно проводится  работа.  Там  много  мобилизованных,  очень  недовольных
коммунистами.
      - Понятие  ор-га-ни-за-ция,  -  с  неумолимой  отчетливостью  произнес
Дудоладов, - вмещает в себя детали, каждая из которых должна  быть  серьезно
взвешена. Правила организации требуют, чтобы свой  человек  был  и  в  самом
гнезде врага... Такой человек появился! - он внезапно сел  на  стул.  -  Под
моим влиянием он стал нашим.
      То, как это было сказано, передало хорунжему мысль  о  женщине,  и  он
невольно глянул на кровать у стены. Хозяин,  уловивший  взгляд,  слегка,  со
сдержанной приятностью улыбнулся.
      - У меня  есть  все  основания  для  доверия!  -  сказал  с  некоторым
вызовом, как бы предупреждая нападки  на  упоминаемую  особу.  -  Я  получил
доказательства. Человек работает в  штабе,  но  признался  мне  и  в  тайном
сотрудничестве с ЧК.
      "Поди ж ты! шел  сюда  и  не  ожидал  веселого",  -  подумал  Пахомыч.
Определенно не любя сейчас тех, кто воспевает романтику приключений, и  тех,
кто это читает, поинтересовался:
      - Можно спросить - из-за линии фронта кто-то...  -  чтобы  не  сказать
"вами руководит", договорил: - помогает вашей деятельности?
      Дудоладов произнес с невозмутимой вескостью:
      - Мои сообщения доставляются на стол Александру Ильичу,  -  назвал  он
имя, отчество Дутова. - Со мной, через службу разведки,  согласует  действия
Андрей Степанович Б