работу.  Она  забыла,  что  накануне  вечером  он  обещал  назавтра
проводить ее в Шертон. Роковая забывчивость! Весь день Уинтерборн  находился
в пятидесяти ярдах от нее, не имея сил двинуться.
     Время тянулось медленно; Грейс, не зная, когда отправиться в путь и  на
чем лучше добираться до Эксбери, не  спешила  покинуть  гостеприимный  кров.
Дверь в хижину была крепко заперта на засов, так  что  никто  чужой  не  мог
заглянуть мимоходом.  Грейс  была  в  относительной  безопасности  за  этими
стенами, во всяком случае, в большей безопасности, чем где-либо.
     Сырые сумерки осеннего дня  усугублялись  еще  плотным  шатром  листвы,
роняющей с каждым порывом ветра каскады капель. Начало  осени  в  этом  году
стояло дождливое. Грейс, томясь  вынужденным  бездельем,  сидела  у  окна  в
единственной комнате и  смотрела  наружу,  где  копошились,  занятые  своими
делами, непуганые обитатели лесного края: зубастые  и  с  клювом;  пернатые,
чешуйчатые или одетые в мех; коленчатые, извивающиеся кольцами жители земных
недр. Вся эта мелочь, полагая, что Уинтерборн совсем покинул хижину и теперь
в ней никого нет, кружила около, прикидывая, нельзя ли использовать  ее  под
зимние квартиры. Наблюдая своих меньших братьев, которым  неведомы  были  ни
законы  морали,  ни  понятие  греха,  Грейс  отвлеклась  немного  от   своих
несчастий; миновал полдень, и она  стала  убирать  хижину,  внося  кое-какие
усовершенствования и представляя себе, как Джайлсу будут  приятны  следы  ее
хозяйствования.
     Один-два раза ей показалось, что из-за деревьев донесся какой-то  звук,
точно там кто-то кашлял, но звук не приближался, и  она  подумала,  что  это
щелкает белка или какая-нибудь птица.
     Стало наконец темнеть, Грейс разожгла в  очаге  огонь  побольше:  вечер
обещал быть прохладным. Когда совсем  стемнело  (час  еще  был  сравнительно
ранний) и в тени деревьев уже  нельзя  было  разглядеть  человеческое  лицо,
Грейс с облегчением услыхала слабый стук в окно: это мог быть только Джайлс.
     Она поспешно открыла раму и протянула руку,  узрев  знакомые  очертания
его фигуры. Джайлс взял протянутую руку, и Грейс ощутила,  какой  горячей  и
бессильной была его рука.
     "Он очень быстро шел, чтобы поскорее прийти", - подумала она. Откуда ей
было знать, что он только что выполз из-под своего лиственного навеса и  что
сухой жар его руки был признаком вернувшейся лихорадки.
     - Джайлс, ты такой добрый! - воскликнула она порывисто.
     - Любой на моем месте  поступил  бы  так  же,  -  возразил  Уинтерборн,
стараясь говорить своим естественным тоном.
     - А как мне все-таки добраться до Эксбери?
     - Я думал об этом, - ответил Джайлс с заботливой почтительностью,  -  и
решил, что самое лучшее остаться здесь, если ты хочешь, чтобы тебя не нашли.
Ты знаешь, дом этот - твой, сколько бы ты здесь ни оставалась; а  твой  муж,
видя, что тебя  нет  и  что  ты  не  думаешь  возвращаться,  глядишь,  через
денек-другой уедет обратно. А я на днях схожу в Хинток разведать, как  дела,
и, если надо будет, провожу тебя в Шертон. Скоро начнется заготовка сидра, и
мне все равно надо пойти туда узнать, какой нынче урожай  яблок.  Вот  мы  и
пойдем вместе. Эти же два дня я буду очень занят.
     Уинтерборн надеялся, что через два дня он поправится и сможет проводить
Грейс.
     - Надеюсь, ты не очень предаешься унынию в этом невольном заточении?
     Грейс ответила, что ей здесь хорошо, но  все-таки  вздохнула.  Они  так
давно знали друг друга, что читали один у другого в сердце, как по книге.
     - Я боюсь, ты раскаиваешься, - сказал Джайлс, - что пришла сюда. И  еще
ты, наверное, думаешь, что я должен был в первый же вечер проводить тебя?
     -  Нет,  нет!  Мой  дорогой,  мой  единственный  друг,  -  проговорила,
волнуясь, Грейс.  -  Я  сожалею  только  о  том,  что  причиняю  тебе  такие
неудобства: я отняла у тебя твой дом, выгнала на улицу. И я не  хочу  больше
молчать о своих чувствах! Ты знаешь, как я к  тебе  отношусь.  Ни  к  одному
человеку на свете я не отношусь лучше  и  никогда  не  буду  относиться.  Но
поскольку я поклялась принадлежать другому и закон не освободил меня,  я  не
могу сейчас вести себя иначе, не могу нарушить  клятвы.  Я  не  считаю  себя
связанной с ним перед  лицом  высшей  справедливости  после  всего,  что  он
сделал. Но я дала слово и теперь за это расплачиваюсь.
     Остаток вечера Джайлс рубил дрова,  принес  воду,  -  словом,  старался
сделать все, чтобы на следующий день Грейс ни в чем не знала нужды; время от
времени они  перекидывались  словами;  и  Грейс  ненадолго  забыла  о  своих
несчастьях  и  о  том,  что  любовь  ее  к  Джайлсу  обречена.  Единственным
прегрешением Джайлса,если  это  можно  назвать  прегрешением,  -  нарушившим
принятый им обет святого служения Грейс, был невольный поцелуй,  который  он
запечатлел на ее руке, протянутой в окно на прощание.  Он  знал,  что  Грейс
плачет, хотя и не видел ее слез.
     Она опять стала умолять Джайлса простить  ее  за  то,  что  она,  думая
только о себе, оставила его без крова. Но это всего на два дня,  -  ведь  ей
необходимо уехать отсюда, успокаивала она себя.
     - А я... я не хочу, чтобы ты уезжала, - сказал горячо Джайлс.
     - О Джайлс! Я понимаю... понимаю,  -  ответила  Грейс,  -  но  ведь  ты
мужчина, а я женщина. Я не могу сказать яснее... Я так  хотела  бы  впустить
тебя, но... ты понимаешь, о чем я думаю, ведь ты так хорошо меня знаешь.
     - Да,  Грейс,  да!  Я  знаю,  нерасторжимые  узы  твоего  брака  вполне
определяют наши отношения. Я просто сказал то, что чувствую.
     - Если я останусь, то самое большее через неделю меня здесь найдут,  и,
сколько мне известно, он может по закону потребовать моего возвращения.
     - Да, ты, наверное, права. Ты уйдешь отсюда,  когда  захочешь,  дорогая
Грейс.
     Может, все еще образуется, на прощание попытался утешить ее  Джайлс,  и
Фитцпирс не будет навязывать ей себя, видя, какую  это  причиняет  ей  боль.
Затем окно затворилось, ставни захлопнулись, и шорох его шагов умолк.
     Не успела Грейс лечь в тот вечер в постель, как завыл  ветер,  и  после
первых яростных порывов полил дождь. Ветер дул все сильнее, буря разыгралась
вовсю, и трудно было поверить, что не человек из  плоти  и  крови,  а  нечто
бестелесное, невидимое грохочет по крыше, с треском гнет  ветви,  прыгает  с
деревьев на трубу, сует голову в дымоход,  завывает  и  свистит  снаружи  за
каждым углом. Как в рассказах ужасов, нарушителем спокойствия был бесплотный
дух, которого нельзя увидеть, а можно только  ощущать.  Первый  раз  за  всю
жизнь испытала Грейс страх перед бурей в ночном  лесу,  потому  что  никогда
раньше не была так одинока.  Ей  казалось,  что  она  раздвоилась:  ее  "я",
энергичное  и  одушевленное  ясным  намерением,  исчезло,   оставив   пустую
оболочку.
     Ветка соседнего дерева, которое раскачивалось чуть  не  до  земли,  как
гигантская ладонь, била иногда по крыше, точно по  лицу  противника;  тотчас
усиливалась барабанная дробь дождя, будто кровь брызгала из нанесенной раны.
А ведь Джайлс там, снаружи, и Грейс  не  знала,  хорошо  ли  он  защищен  от
ненастья.
     Мысль о замерзшем, промокшем до нитки Джайлсе становилась  нестерпимой.
Это по ее милости он мокнет сейчас в холодном осеннем лесу;  чтобы  дать  ей
приют, он оставил свой дом, в  котором  была  всего  одна  комната.  Она  не
достойна была такой жертвы. И она  не  может  принять  ее.  Беспокойство  ее
росло; думая  о  Джайлсе,  она  вдруг  вспомнила  некоторые  особенности  их
сегодняшнего свидания через окно, которые ускользнули было от  ее  внимания.
Его лицо, насколько она могла  разглядеть,  очень  изменилось:  щеки  опали,
яркость красок потухла; она не  назвала  бы  теперь  Джайлса  родным  братом
осени. Она вспомнила, что и тон его голоса стал другим,  и  ходить  он  стал
медленно, с трудом волоча ноги, как очень  уставший  человек.  А  те  звуки,
которые слышались ей весь день и она еще подумала, что это щелкает белка?  А
вдруг это кашлял Джайлс?
     Так постепенно Грейс пришла к убеждению, что Уинтерборн или болен,  или
только что встал на ноги после болезни и что  все  это  время  он  тщательно
скрывал от нее свою хворь, чтобы она не  терзалась  совестью,  принимая  его
гостеприимство, которое в силу обстоятельств  требовало  отсутствия  хозяина
дома.
     - Мой бесценный, мой дорогой друг! Единственная отрада моего сердца!  -
воскликнула в сильной тревоге Грейс. - Нет, нет, этого больше не будет!
     Соскочив с кровати, она раздула огонь, поспешно оделась и,  взяв  ключ,
пошла к двери, находившейся в двух шагах: дом Джайлса был, к счастью, в один
этаж. Грейс не сразу повернула в замке ключ; прижав руку ко лбу, она секунду
замешкалась.
     В окно громко застучали сорвавшиеся с дерева капли, и  Грейс  решилась.
Повернув ключ, она настежь распахнула дверь.
     Темнота снаружи была такая непроглядная, что ее  глаза  точно  залепило
черной смолой. Только сейчас она поняла, какой был ливень; с карнизов падали
настоящие реки. Она прислушалась, губы ее слегка  приоткрылись;  придерживая
одной рукой дверь, она вглядывалась в темноту, пока глаза ее не  привыкли  и
она не стала различать размахи ветвей  соседних  деревьев.  Подавив  в  себе
робость, Грейс громко крикнула:
     - Джайлс! Иди в дом!
     В ответ  только  зашумел  ветер;  испуганная  собственной  безрассудной
смелостью, Грейс бросилась в дом, захлопнув за собой дверь. Но в комнату  не
вошла; а осталась стоять у порога, глядя в пол с пылающими щеками.  А  вдруг
он совсем здоров? Но стыд очень скоро уступил  место  жалости.  Грейс  снова
открыла дверь, на этот раз более твердой рукой.
     - Джайлс! Джайлс! - опять закричала она, теперь уже во всю силу голоса,
преодолев смущение. - Иди в дом! Иди скорее! Где ты? Я была слишком жестока,
я думала только о себе! Ты слышишь меня?  Я  не  хочу,  чтобы  ты  оставался
снаружи! Я хочу, чтобы ты шел в дом! Джайлс!
     На этот раз  он  откликнулся.  Его  голос  одним  из  голосов  ненастья
прилетел к ней сквозь тьму и завывание ветра.
     - Я рядом с тобой, Грейс. Не волнуйся. Все в порядке.
     - Ты не хочешь идти под крышу? Но ведь ты, наверное,  насквозь  промок.
Иди сюда. Мне теперь все равно, что обо мне подумают или скажут!
     - Мне здесь хорошо, Грейс, - опять откликнулся Джайлс. - Не беспокойся.
Иди спать. Доброй ночи!
     Грейс вздохнула, отступила назад и медленно затворила дверь. Что теперь
он подумает о ней после ее безрассудных слов? А может, она  заметила  в  нем
перемену, потому что давно не видела его? Говорят,  время  меняет  людей  не
постепенно, а сразу. Ну что ж, она сделала все, что могла. Он сам не захотел
вернуться в дом. И Грейс легла спать.

ГЛАВА XLII

     На следующее утро Грейс спозаранку подошла к окну. Она решила во что бы
то ни стало повидать Джайлса и принялась с воодушевлением готовить  завтрак.
Пробило восемь часов, и она вдруг  вспомнила,  что  Джайлс  не  разбудил  ее
стуком в окно, как вчера, и беспокойство ее переросло в тревогу.
     Завтрак был готов и поставлен на подоконник. Но Джайлс не появлялся,  и
Грейс не отходила от окна. Пробило девять часов, завтрак  остыл,  а  Джайлса
все не было. Дрозд, распевающий одну и ту же песню на соседнем кусте, слетел
на подоконник, схватил с тарелки кусок, проглотил и, озираясь  по  сторонам,
клюнул еще. В десять часов Грейс убрала  поднос  и  села  за  свою  одинокую
трапезу. Джайлса, наверное,  позвали  по  делам,  и  он  ушел,  благо  дождь
прекратился.
     Грейс очень хотелось убедиться, правда ли Джайлса нет возле  хижины,  и
она решилась было осмотреть все кругом, но передумала: день был  погожий,  и
она испугалась, что ее увидит кто-нибудь из дровосеков или просто  случайный
прохожий. Одиночество ее в тот день усугубилось еще  тем,  что  остановились
часы: в них кончился завод, и некому  было  завести  их  заново.  В  очаг  с
печальным шорохом  падали  хлопья  сажи,  намокшей  от  дождя.  Однажды  она
услыхала за окном какое-то шуршание и  выглянула:  шуршал  тритон,  выползая
из-под листьев, чтобы погреться последний раз на солнышке, которое  появится
теперь не раньше мая.
     Грейс то и дело подходила к окну,  но  видела  она  очень  мало.  Перед
хижиной на земле лежала бурая масса прошлогодних  листьев,  а  по  ней  были
разбросаны зеленые, чуть подернутые желтизной листья этой осени, которые  до
времени сорвало с деревьев ночной бурей. У  дома  стоял  развесистый  старый
бук, с большими  круглыми  впадинами  на  стволе,  откуда  торчали  когда-то
могучие сучья; черный слизняк упорно полз по нему вверх; там  и  сям,  точно
ихтиозавры  в  музее,  торчали  скелеты  облетевших  кустов,  как   веревкой
опутанные умирающей жимолостью.
     Из другого окна был виден лес. Впереди стояли деревья,  в  кафтанах  из
лишайника и мягких сапожках из мха. У корней лимонно желтели  поганки,  иные
совсем без ножек, иные на тонких длинных ниточках под  крошечными  шляпками.
Дальше вглубь деревья стояли плотной стеной, они не раз бились в  борьбе  за
жизнь, и сучья их  хранили  следы  увечий.  Грейс  слышала  шум  битвы  этих
исполинов. Под ними из мха  торчали,  как  черные  зубы  из  зеленых  десен,
высокие, трухлявые пни - полуистлевшие останки павших бойцов.
     Мох рос везде - то  светлыми,  то  темными  зелеными  островками  среди
прелой листвы; он походил  то  на  маленькие  елочки,  то  на  плюш,  то  на
малахитовые звезды, а то просто на мох и ни на что больше.
     Этот день был невыносимо тягостным для Грейс, еще одного такого же  дня
она бы не вынесла. Наконец стало  темнеть;  солнце,  коснувшись  подбородком
окоема земли, нащупало  слабое  место  в  пелене  туч,  и  тонкие  лучи  его
пронизали сырую мглу леса; мокрые стволы заблестели,  а  листья  под  буком,
озаренные солнцем, загорелись алыми пятнами. Лучи скоро погасли, и на  землю
опустилась ночь; Джайлс  должен  был  вот-вот  вернуться,  а  Грейс  уже  не
находила себе места от тревоги и неизвестности.
     Простая вечерняя еда: чай  и  кое-какая  снедь,  приготовленная  Грейс,
стояли, чтобы не остыть, на решетке очага, поджидая хозяина. А Джайлс все не
приходил. Вот уже около суток Грейс не видела его. Тьма в комнате сгущалась,
только огонь из очага бросал на стены  неверный,  колеблющийся  свет;  Грейс
чувствовала, что, если не повидает  Джайлса  или  все  равно  кого,  она  не
переживет эту ночь. Было уже, наверное, восемь часов, а в окне так ни разу и
не обозначилась его фигура. Грейс не дотронулась до еды. Она сидела у очага,
в котором тлели красные угли, обхватив руками колени.  Потом  вдруг  встала,
подошла  к  двери,  отомкнув  замок,  приоткрыла  дверь  и  прислушалась.  С
наступлением сумерок ветер стих совсем, но дождь опять зарядил, как  прошлой
ночью. Простояв у двери минут пять, Грейс вдруг услышала  очень  близко  тот
самый звук, похожий на кашель, который она слышала  уже  не  раз.  Если  это
кашляет Джайлс, то, значит, он здесь, рядом? Почему же тогда он не подошел к
окну?
     Ужасное предчувствие сжало сердце Грейс; а вдруг он не может подойти, у
него нет сил? Встревоженная  не  на  шутку,  Грейс  искала  глазами  фонарь,
который висел над ее головой. Надо зажечь его и выйти посмотреть, тоща сразу
все прояснится; но она не решалась покинуть стены спасительного убежища, как
вдруг новые звуки донеслись до нее из темноты,  от  которых  Грейс  облилась
холодным потом.
     Она явственно услышала чье-то бормотание. Сначала  ей  показалось,  что
говорят несколько человек, но скоро она поняла, что это один и тот же голос.
Это был бесконечный, беспрерывный монолог: так бормочет бегущая в  глухомани
речка или шелестит о камни плющ. Грейс узнала голос: это говорил Уинтерборн.
Но кто был его собеседник) такой бессловесный, такой  терпеливый?  Ибо  хотя
Уинтерборн и говорил что-то очень быстро и  настойчиво,  никто  не  возражал
ему.
     Страшная догадка, как молния, сверкнула в ее мозгу.
     - О, - воскликнула она в отчаянии, едва  попадая  в  рукава  пальто.  -
Какое себялюбие, какой эгоизм! Всегда вести себя правильно! Слишком, слишком
правильно! И вот теперь это глупое соблюдение приличий  убивает  человека  с
таким благородным сердцем, какое никогда еще не билось ни для одной женщины!
     Осыпая себя упреками, Грейс засветила фонарь и,  ни  о  чем  больше  не
думая, бегом побежала туда, откуда доносилось бормотанье. Она различила едва
заметную  тропку,  ведущую  к   небольшому   шалашу   величиной   с   копну,
находившемуся от дома шагах  в  пятидесяти;  когда  начинался  сезон  рубки,
подобные шалаши во множестве появлялись  в  лесу.  Это  было  совсем  легкое
строение, в котором нельзя было выпрямиться во весь рост, даже не  сарай,  а
что-то вроде навеса для хранения дров. Одной стены не было вовсе,  и  Грейс,
просунув фонарь внутрь, увидела то, что и ожидала увидеть. Оправдались самые
худшие ее опасения.
     Прямо на полу, на подстилке из сена, лежал ее Джайлс; он был одет в тот
же костюм, в каком она видела его все это время, только на голове ничего  не
быль, и волосы в беспорядке спутались и свалялись. Платье его  и  сено  были
насквозь мокрые. Руки он закинул за  голову;  лицо  пылало,  глаза  блестели
лихорадочным блеском; и, хотя взгляды их встретились, Грейс поняла,  что  он
не узнает ее.
     - О, Джайлс! - воскликнула она. - Что же я  наделала!  Но  она  тут  же
перестала причитать. Надо было немедля
     действовать.
     Как у нее хватило сил перенести Джайлса в дом,  она  потом  никогда  не
могла понять. Обхватив сзади  туловище  Джайлса,  она  посадила  его,  затем
уложила на один из бывших здесь плетней и, напрягши все силы,  потащила  его
по тропинке к дому. Передохнув у порога, она кое-как втащила его в дом.
     Было невероятно, что Джайлс, хотя и находившийся в  полубессознательном
состоянии, так покорно подчинялся всему, что делала с ним Грейс.  Но  он  не
узнавал ее; ведя нескончаемую беседу с самим собой, он воображал Грейс не то
ангелом, не то каким-то другим неземным существом, обитателем  воображаемого
мира, в котором он сейчас находился. Водворение Джайлса в дом заняло у Грейс
около десяти минут, и вот теперь, к  ее  большому  облегчению,  он  лежал  в
постели, в теплой комнате, под крышей, а  мокрое  платье  его  сушилось  над
очагом.
     Несчастная Грейс поднесла свечу к лицу Джайлса  и  содрогнулась:  глаза
его не видели ничего вокруг, а бормотание становилось все чаще,  бессвязнее.
Сознание  неслось  сквозь  вселенную  мыслей,  как  комета   в   межзвездном
пространстве, путем странным, непредугаданным и непостижимым.
     Грейс была вне себя, почти так же, как Джайлс. Она  сразу  поняла,  что
Джайлс умирает. Не в силах противостоять порыву, она опустилась на колени  и
стала целовать его руки, волосы, лицо, приговаривая сквозь слезы:
     - О, как я могла! Как я могла!
     Грейс,  верная  своим  нравственным  принципам,  до   последних   минут
недооценивала величия  благородной  души  Джайлса,  хотя  знала  его  давно.
Чистота помыслов, власть над низменными инстинктами, деликатность  чувств  -
все  это  в  полной  мере  открылось  Грейс  только  сейчас,  когда  он  так
самозабвенно, без колебаний,  пожертвовал  собой  ради  нее.  И  та  любовь,
которую Грейс питала к  Джайлсу  (Артемида  всегда  преобладала  в  ней  над
Афродитой),  превратилась  под  действием  этого  открытия  в  благоговейный
восторг.
     Грейс ухаживала за  Джайлсом,  как  самая  заботливая  сиделка,  находя
горькое удовлетворение в  этом  запоздалом  проявлении  любви,  хотя  Джайлс
теперь уже ничего не  чувствовал.  Она  обмывала  водой  его  пылающий  лоб,
гладила цепенеющие пальцы, смачивала губы, дула на горячие, как огонь, веки,
вытирала обильно выступающий пот, -  словом,  делала  все  возможное,  чтобы
уменьшить его страдания, используя домашние средства и собственную смекалку.